Лида

Лида Затюряхина родом была из Воронежской области. Папа ее занимал пост начальника милиции городка районного значения, а мама – главного бухгалтера жилкомхоза. Был еще брат Вова, на два года старше Лиды.

Папа, прошедший войну артиллеристом и закончивший ее в чине капитана, на войне неоднократно был ранен, украшен орденами и медалями, пил по-черному и бил маму смертным боем, мотивируя ревностью.

Мама была симпатичной женщиной, моложе на тринадцать лет, но от пребывания в постоянном страхе и стыде из-за суда людского – угасшей и какой-то скукоженной. При этом вечно в синяках. Кто бы рискнул на нее позариться?!

Папа был настоящим красавцем – высокий голубоглазый блондин. Он активно использовал и свою внешность, и свое положение, и у мамы было больше резонов ревновать, но папа раньше нее усвоил старую истину. Если большой вор будет показывать на маленького воришку и кричать «держи вора!», ловить станут маленького. Верят всегда тому, кто крикнул первым.

– Кобель! – шептались мама с подругой Зиной.

– И чего ты с ним мучишься? – возмущалась Зина. – Я бы уже давно ушла к кому-нибудь!

– Куда-а-а? – морщилась от ее крика мама. – К кому? Вон, двое их бегают. И он меня везде достанет. Да и потом, все другие, они тоже войной покалеченные. Кто в ногу или руку, а кто – в голову, как мой.

– Ну, твой от рождения, видать, в голову покалеченный!

Зина прибегала частенько, и своего добегалась: позже маме шепнули, что она – одна из многочисленных любовниц Федора Васильевича.

Жаловаться мама боялась, да и кому? В их городке папа был большим человеком, плюс славное фронтовое прошлое, награды, юридические курсы и Высшая партийная школа. Когда папу привозили домой в коляске мотоцикла и два дюжих милиционера затаскивали его бесчувственное тело в дом и укладывали на кровать, мама хватала кое-какие вещички, детей и убегала искать пристанища на ночь.

Со временем искать становилось все труднее, папа уже знал немногочисленные места, где его семейство могло укрыться. После того случая, когда он среди ночи ворвался в дом к Зине и вытащил маму из шифоньера (Лида и Вова прятались под кроватью), он пригрозил посадить Зину. Оповещенная об этом факте Зиной общественность, изо всех сил сочувствуя маме, опуская глаза, все же стала отказывать ей в прибежище. Мама не была бойцом, и ее стали посещать мысли о самоубийстве. Удерживала только мысль о детях.

Все же до Бога дошли мамины молитвы. То ли папа как-то накосячил по работе, то ли лопнуло у руководства терпение на предмет его пьянок, то ли младший коллега, озабоченный карьерным ростом, настучал – но в один, далеко не прекрасный для папы день, с работы его поперли.

В органы на работу папу не брали, нашел он место экспедитора на хлебозаводе, но самолюбие его жестоко страдало. Ему казалось, что все тычут в него пальцами. Впрочем, надо полагать, он был недалек от истины. Встал вопрос о переезде, а куда ехать? По зрелом размышлении решили – на родину мамы, в Артюховск.

Поселились в родительском доме, где бабушка, похоронив деда, жила одна. Папа томился, притих, пил редко и даже по пьяни рук не распускал – был пришиблен случившимся с ним, а поначалу просто стеснялся бабушки. Через год вдруг засобирался обратно на родину, позондировать почву. Недели две он отсутствовал, вернулся окрыленный и велел маме собираться. Он задействовал кое-какие старые связи, и его пообещали вернуть на юридическую стезю, если он согласится поехать в село – большое, райцентр! – на должность адвоката.

Мама, которая за год нормальной жизни отдохнула душой и телом, решительно отказалась. Даже перспектива остаться разведенкой с двумя детьми на руках и мизерными алиментами, чем попытался спекулировать папа, ее не пугала.

Папа уехал, стал сельским адвокатом, увез с собой Зину, женился на ней и жил долго и счастливо. Вроде бы, даже рукоприкладствовать перестал. А мама работала бухгалтером, прирабатывала шитьем, поскольку алименты были чисто символическими (папа ведь был юристом!) и продолжала отдыхать телом и душой.

Когда семья переехала в Артюховск, Лиде было 14. Возраст, в котором характер если и не сформировался окончательно, то в целом сложился. Ужас, пережитый в детстве, сопровождал ее всю оставшуюся жизнь. Она вспоминала, как прятали они с братом ножи, в ожидании возвращения припозднившегося, а стало быть, пьяного, отца. Как отец избивал маму табуреткой, норовя попадать по голове, а Лида так кричала, что сорвала голос. На другой день, выйдя к доске отвечать, она только сипела, показывая на горло.

– Мороженого переела? – спросила учительница.

Она кивала: да, мороженого.

В городке все обо всех знали. Знали, что начальник милиции пьет и держит в страхе семью. Брат был сердечником, и мама помучилась, выхаживая его по больницам да санаториям.

Они росли детьми зажатыми, неуверенными в себе (сейчас психологи формулируют это как закомплексованность и низкую самооценку), хотя были умненькими и учились хорошо. Оксана, Лидина дочь, – совсем другая: бойкая, за словом в карман не лезет, прекрасно ориентируется в обстоятельствах. Себя в обиду не даст никому. Открыла свое дело, командует мужем. И с жалостливым презрением относится к матери – рохля, неудачница! Лида полагала, что гены генами, но главное – семейная обстановка, в которой растут дети и формируется их характер.

Мама, от спокойной жизни постепенно начав распрямляться, скоро распрямилась совсем. Через два года, вскоре после смерти бабушки, она привела знакомиться Павла Егоровича – дядю Пашу. Маме в ту пору было слегка за сорок, но для дочери она была старухой, и Лида бесилась неимоверно при мысли о постельных отношениях мамы и дяди Паши. А как было не возникать этим мыслям, если еженощно тишину нарушал мощный ритмичный скрип кровати и прорывались задушенные стоны. Мама, дорвавшись на пятом десятке до нормальной женской жизни, чувств дочери (брат уже был в армии) не щадила. Да и как их можно было щадить в маленьком домике с дощатыми перегородками?

Лида по утрам отводила взгляд, а если приходилось встречаться с матерью глазами, думала ей прямо в лицо: «Старая шлюха! Еще вздумает ребеночка родить!»

Но был и положительный момент. Как ни странно, с дядей Пашей у Лиды сложились нормальные отношения. Это сейчас – педофил за каждым углом. Лиде ничего такого не грозило. У дяди Паши и мамы была любовь. Они обнимались, хихикали и перемигивались, придумали друг другу клички – Пашунчик и Вавочка. Как-то Лида похвасталась, что мальчишки похвалили ее ножки.

– Ну-у-у, – сказал дядя Паша, – у тебя пока еще только две спички. Вот у кого ножки! – и нежно прижал к себе мать.

А то норовил измерить ее талию двумя руками и сетовал:

– Пальцы коротковаты, чуть-чуть не хватает.

Когда у мамы начал расти животик, Лида задумала уйти из дома. Ей было 17, и трезво оценить ситуацию она не могла. В ее планах было пожить у подруги, пока придет ответ от отца. Как будто у подруги не было своих родителей, а у отца – жены!

Мама, увидев, как Лида собирает в сумку вещички, дала ей пощечину. Дочь, рыдая и сотрясаясь от обиды и ненависти, как смогла, высказала все, что думает о поведении матери. Потом поплакали уже обе, сидя каждая на своей кровати, и пришли к консенсусу: Лида никуда не уйдет, пока не придет ответ от отца. А там – как пожелает, но пусть подумает, что ей надо окончить школу и поступить в институт, а отец живет все же в селе – какая там подготовка?

Отец прислал коротенькое аргументированное письмо с объяснением, почему он не может взять дочь к себе – одно сплошное беспокойство об ее же благе.

У мамы родился мальчик с синдромом Дауна. Лида тогда в сердцах подумала, чего было ждать другого, учитывая возраст и условия ее прежней семейной жизни! Мама, намучившаяся в свое время с братом Вовой, теперь мучилась с Сереженькой, и естественно, Лида была вовлечена в этот процесс. «Не себе – мне его родила!» – злилась она про себя.

Ни привязаться к ребенку, ни полюбить братика она не успела – он умер в два года. Горе Вавочки и Пашунчика было безмерным. Но Лиды уже не было в их доме.

…Как-то сидели с девчонками на лавочке на вечерних посиделках. Нашлась у кого-то тетрадь и карандаш, забавы ради начали показывать друг другу, кто как расписывается. Подошедший парень-сосед, недавний дембель, присел, принял участие в забаве. Девчонкам льстило внимание взрослого парня, они защебетали, заохорашивались и начали друг перед другом выпендриваться. Это для них, семнадцатилетних соплюх, он был взрослым и бывалым, а фактически – пацан двадцати двух лет, недалеко ушел! И Лида тоже, засмущавшись, сидела – ни жива, ни мертва.

– Смотри-ка, – сказал парень, – у нас с тобой росписи одинаковые!

Лида расписывалась – «ЛЗатюр», «т» у нее была с одной палочкой, как печатная, парень – «ЛЗадор», «д» как «о» с хвостиком наверху, с одинаковыми завитушками в конце. Звали парня Леонид Задорожный.

– Судьба тебе – выйти за меня замуж. И расписываться по-новому учиться не надо.

Лида, начитавшись классической литературы, уже ждала своего принца, одноклассники были ей не интересны. А тут – взрослый парень и такой знак судьбы – сходство фамилий и одинаковая роспись! Гормоны уже играли вовсю. Она не знала, читал ли он Экзюпери и Грина, пишет ли без ошибок (это был ее критерий). Она просто начала думать о нем и обмирать в его присутствии.

Ни для подружек, ни для Лени это не осталось незамеченным. Очень скоро Леня ее поцеловал – ее первый поцелуй! В Лене тоже бушевали гормоны. События совершались стремительно.

К чести Лени, он не просто «использовал» девушку. Она ему нравилась всерьез. Вскоре он предложил ей перейти жить к ним с матерью, поскольку о регистрации говорить не приходилось – Лиде не было восемнадцати, а регистрироваться по справке о беременности через райисполком она не хотела. Да и в школу с пузом ходить – умерла бы со стыда, одна из лучших учениц! Так и оканчивала школу – ни мамина дочка, ни мужняя жена.

В школе, конечно, знали о пикантной Лидиной ситуации, но предпочитали свое знание не афишировать: хорошая девочка, до аттестата рукой подать, зачем ломать ей жизнь. Родила Оксану через полгода после вручения аттестатов. У Лиды была золотая медаль, но ей она в дальнейшем не пригодилась.

И понеслась жизнь. Леня выпивал в меру, не рукоприкладствовал, зарплату отдавал ей полностью, даже заначек не делал. Рыбаки на берегу смеялись: Ленька курит сигареты «ККД» – кто какие даст.

– Ленчик, тебе жена что, и на сигареты не дает?

– Не дает! Жадная, стерва.

– Ну, ты попал!

Это у него такая отмазка была. Он сам был скуповат, а на берегу только дай один раз закурить – заездят: на халяву много желающих! А так – и не просят, знают, что у него никогда нет.

Как же Лиде было с ним скучно! От чего она когда-то млела и таяла? Задним числом она понимала, что все дело было в физиологии и желании уйти от матери, и по молодой глупости выдала желаемое за действительное. Все раздражало ее в муже: как чавкает при еде, прицыкивает зубом после, как говорит «впрочем» вместо «в общем», «ворота» и «подошва» с ударением на «а». Но главное – его необразованность, неразвитость и нежелание чему-то учиться.

Лида сразу после декретного отпуска пошла работать на швейную фабрику, оставив Оксанку на попечение свекрови. При том, что работа была в две смены, при куче домашних дел и маленьком ребенке, она не переставала много читать, любила познавательные телепрограммы. У Лени все интересы – рыбалка да карты-домино с мужиками на лавочке.

Она стала его стесняться, если изредка приходилось выбираться в кино или – силы небесные! – в театр! Но самое тяжкое – физиологическая сторона ее семейной жизни. Очень скоро муж стал ей неприятен, а приближающаяся ночь надвигалась неизбежным кошмаром.

Лида стала постепенно сгибаться и скукоживаться, как когда-то ее мать, хотя, по меркам матери, она жила – как сыр в масле каталась. Леня драчуном не был по характеру, да и Лида, придя к нему в дом, предупредила крайне серьезно: тронешь пальцем – уйду. Но в силу мягкотелости и инертности характера, она ничего не предпринимала, чтобы как-то изменить жизнь. Как ее изменить?! Оксанка любит отца, он в ней души не чает, хозяин, заботливый… Люди ее не поймут, скажут, с жиру бесится. Так и прожили тридцать лет без малого.

Ах, да. Гарик. Было ей 38, когда случилось заболеть – воспалился аппендикс. На вызов приехала бригада Игоря Юрьевича. Он был за врача. Изнемогающей от боли Лиде показалось, что боль отступила, как только он вошел в комнату. Длинными тонкими пальцами он не помял – нежно погладил ей живот, положил прохладную ладонь на лоб – и Лиде стало лучше, показалось – и боль уменьшилась.

– Несите носилки, – сказал медсестре. – Водителя зови, поможет вынести.

– Может, не надо?.. – пискнула Лида. – Кажется, мне получше стало…

– Правда, может, обойдется? – присоединился Леня.

Доктор ласково Лиде улыбнулся:

– Сегодня я здесь за главного!

А Лене сказал:

– Вы что, мечтаете стать поскорее вдовцом? Имея такую красавицу-жену?

Леня залопотал что-то оскорбленно, но доктор его прервал.

– Давайте переложим на носилки. Поможете вынести. И соберите необходимые для больницы вещи.

Ее очень своевременно прооперировали, мог случиться перитонит. И больше Лиде с красивым доктором встречаться не приходилось, но светлый его образ остался в ее душе навечно.

Постепенно из знакомых медицинских и околомедицинских артюховских кругов Лиде удалось узнать фамилию доктора, а имя она уже знала – его коллеги из бригады обращались к нему тогда. Потрясающие имя и фамилия: грассирующие, на французский манер, тягучие, как зрелый мед, от обилия гласных. Музыка небесных сфер!

В случайном разговоре с медсестрой, работавшей в медицинском кабинете их швейной фабрики, Лида узнала, что живет он на улице Пожарского. Медсестра Оля, как бывшая однокурсница, побывала у него в гостях однажды, после встречи выпускников (по ее версии). От Оли же, в другом разговоре, Лида узнала про репутацию Игоря Юрьевича – несусветного бабника.

Она не разочаровалась, образу доктора это только добавило шарма. В своих расспросах Лида вела себя крайне осторожно, была всегда начеку, как сапер на минном поле: не дай бог, кто-то что-то заподозрит. Что люди подумают!

Ее помешательство дошло до того, что она стала возвращаться с работы другой дорогой. Лида делала изрядный крюк, чтобы всего лишь пересечь улицу Пожарского, в надежде совершенно случайно столкнуться с Игорем Юрьевичем и поздороваться с ним, а на его удивленное «мы знакомы?» напомнить тот давний вызов к ней. Судьба не посылала ей встречи, а организовать встречу самой Лиде и в голову не приходило.

С годами острота эмоций притупилась, но тут у мужа прихватило сердце. Гарик, которого уже и «не ждали», на излете своей карьеры прибыл на вызов. Уже прилично помятый жизнью, уже не столь неотразимый, но он вошел – и у Лиды оборвалось сердце.

В третий раз судьба свела их на «бирже». Похоронив мужа (инфаркт, негаданный-нежданный), Лида пришла нанять какого-нибудь мужичка, чтобы спилил и выкорчевал старую сливу, толку от которой уже не было никакого. Осуществлять эту акцию выпало Гарику, хотя Лида понимала, что для него это будет весьма затруднительно – он был очень худ и выглядел нездоровым. Можно было для такой работы выбрать и покрепче мужика.

Гарик ее не вспомнил. Сначала она его покормила, налив стопочку для аппетиту, потом повела показывать свое ухоженное хозяйство и предстоящий объем работ. Это отняло довольно много времени, но позволило им пообщаться и обрести друг в друге родственную душу. Оба были приятно удивлены совпадением вкусов и интересов.

Там и обед подоспел. Лида за компанию тоже выпила пару рюмок. Гарик, окосевший не столько от выпитого, сколько от сытной еды, да еще и начинавший грипповать, совсем осоловел, но перья распушить он умел в любом состоянии. Лида имела случай убедиться, что сердце ее не обманывало.

Гарик проснулся от аромата куриного бульона, в белоснежной постели. Как он в ней оказался, он помнил смутно, буквально отключился. Не помнил он и последующих событий. (Собственно, «последующих событий» и не было, не тот у Лиды был характер). Из предыдущих событий последнее, что помнил – вечернее чаепитие.

Когда он, томясь, заикнулся о выполнении своих трудовых обязанностей, хозяйка всполошилась:

– Куда? С температурой-то! Пусть растет! Может, еще будет от нее какой толк этим летом, еще разок варенье сварю.

* * *