Двадцать три

Река стояла. Ледяное зеркало отражало бегущие по небу высокие облака. И ничто не предвещало скорую весну. Ночные поздние морозы затянули полыньи опасным, невидимым ледком. Толпа людей на берегу за три прошедших дня не поредела, а раздалась вширь. Женские рыдания стали тише. Это были уже редкие всхлипы. И в наступившей тишине стал слышен разговор залётных городских рыболовов с пешнями: "А сколько там было детей в этом школьном автобусе?" И чужой, чужеродный сельчанам басок ответил непонятное: "Вскрытие покажет!" Раздался сдержанный, но жуткий хохоток чужаков. "Да вскроется река, все станет ясно," – попытался один из них смягчить ситуацию. Но все равно уже острое, неуместное жало ужаса пронзило сердца людей. Рыбаки развернулись, чтобы уйти, но толпа молча сомкнулась над ними, как тяжелые воды поглотившей детей реки.

Двадцать четыре

Как это – ушёл? А куда? Надолго? Как это – навсегда? Он что – умер? Ах, женился на японке и улетел… но обещал вернуться… Она повесила трубку. И повесилась. Но неудачно. И решила повесить новые занавески. Сама. Без его помощи. Но не смогла – упала с шаткой табуретки. И опять не умерла. Да что же это такое! Ну никак не вдевается нитка в иголку! Любовь ослепляет, что ли…

Двадцать пять

Психиатр Вероника Хохлова лёгкой поступью любительницы большого тенниса сошла с крыльца и резко затормозила. За редким частоколом старой родительской дачи буйствовали предосенние "золотые шары". А над ними она увидела золотую голову недавнего пациента, которого её врачебное заключение спасло от тюремного и даже больничного заключения. Он был молод, хорош собой. И сожительницу убил, конечно же, в бессознательном состоянии, отравленный лекарствами, которые та подсыпала ему в напитки в надежде неистового многочасового полового акта. Измученный и оглушенный пациент убил нимфоманку и был оправдан. И вот теперь… А как он её нашёл, как узнал адрес? Да не её, а родителей? Спортивная сумка с ракетками показалась Веронике неподъемной. Ноги вросли в землю. Золотоголовый и прекрасный юноша сделал шаг ей навстречу, держа обе руки за спиной. И что там у него было – букет цветов или острый нож, она так и не узнала. Потеряла сознание, упала и ударилась головой об острую грань высокой, старинной, каменной ступени…

Двадцать шесть

"Так вот откуда ноги растут!" – сказал молодой начальник отдела и выкатил свои большие цыганистые глаза на секретаршу Леру. Над головами собравшихся прошёл сквозняк. А Лера торопливо одернула короткую юбчонку. "Значит, это вы оставили Красовского одного в моём кабинете?". "Он сказал, что учился с вами в Лондоне", – пролепетала Лера. "Учился, учился… И научился скачивать чужие технические файлы," – задумчиво сказал начальник. И продолжил, тяжело глядя на семенящую к выходу секретаршу: "А ведь вы… замужем за Красовским… Как я сразу не догадался…"

Двадцать семь

Он никогда и ничем не болел. За все свои пятьдесят лет не выпил ни одной таблетки. И не скрываясь презирал болящих. Особенно вечно ноющую тёщу, тем не менее дотянувшую свой житейский воз до девяноста с небольшим лет. И никого этим не обременившую, вот ведь! Постепенно его мужское «эго», не знавшее проблем со здоровьем, раздулось до опасных размеров, как большой пузырь. И как пузырь же и лопнуло однажды ночью, выбросив в пространство его тела вместе с желчью и громкий стон недоумения. «Пощади, Господи, помоги!» – воззвал впервые. И был услышан. Врач на скорой оказался опытным реаниматологом со стажем в сорок лет, изгнанным по возрастному цензу из элитной клиники, согласно новым веяниям и реформам. А на следующий день после операции его навестила тёща, приехавшая на метро с тремя пересадками и принесла апельсины, которые есть ему было нельзя. Ну и что! Зато этот оранжевый, жизнелюбивый привет из мира живых, но болезных, он впервые принял без самонадеянной издёвки.

Двадцать восемь

Увешанная жемчугами массивная шея, увитые змеиными золотыми браслетами широкие запястья, массивные кольца на толстеньких колбасках пальцев говорили не столько о достоинстве, сколько о достатке носительницы этих явных ювелирных излишеств. Пусть все знают, что она не просто пришла на вернисаж своего зятя, но она верит в его талант и финансирует его творческие искания. "Зачем вам это, Матрона Нифантьевна?" – робко спросил её референт по работе с иностранными клиентами. "Ну, если ты, Веня, знаешь семь языков, это не значит, что ты понимаешь хоть что-то в искусстве… ох… будущего", – внезапно запнулась она, ослепнув от вспышки какой-то громоздкой железной штуковины, выставленной в центре зала в виде экспоната. Погибли все. Кроме молодого художника, который в подвале пытался отжать заклинивший рубильник, чтобы привести в движение своё кинетическое чудовище, изрыгнувшее адский огонь прямо на посетителей.

Двадцать девять

Ему нравилась девушка в розовой кофточке с пышными воланами. Но женился он на старосте курса в строгой белой блузке. Потом она стала комсоргом всего потока. Партком. Райком. Перестройка. Перестрелка. Перестроились. Поднажали. И оказались в Гамбурге по еврейской линии десятой воды на киселе. Да не об этом речь. А речь о розовой кофточке, которую он так и не смог забыть. И наконец-то купил своей жене почти такую же на рождественской распродаже. Положил под ёлку. Заставил примерить. Но кофточка не сошлась на её груди и лопнула по швам на её арбузных бёдрах. А ведь казалась новой. И такой желанной.

Тридцать

Что возненавидишь в детстве, то потом и аукнется. Куда же тут без Фрейда. Деревенская нянечка крепко-накрепко, по старинке, крест-накрест пеленала чужого младенца, как пеленала и своего. Мать с отцом и не заглядывали в детскую после спектаклей. Им давно от славы башку снесло. Не любили, когда орал. А орал не от голода, а чтобы развязали тугие пелены, выпустили на волю. Вот с тех пор и невзлюбил пыточную эту несвободу – любые завязки-развязки, даже шнурки, даже ремни – всё, что стесняло. А тут на европейском автобане их остановили и заставили всех пристегнуться. Ну, и погнали вороных да каурых. Вот и отрезало ему голову ремнем безопасности, когда полетели в кювет. А вот не надо в джипе садиться позади случайного шофера! И не надо себе изменять.

Тридцать один

Вилла в Ницце. Кресло-качалка на большой веранде. Томатный сок со льдом и отварная куриная ножка. Это был её давний сон в юности, когда она ещё была замужем за начинающим нищим советским поэтом. Без партийного билета в кармане карьеру в те времена было сделать трудно. Но они тогда были в комсомольском возрасте. Их «пасли» официальные структуры и отправляли в творческие командировки в отдалённые уголки необъятной родины. Командировочные он экономил и на это они потом ещё какое-то время хорошо питались. Настроение портило только то, что нужен был творческий отчёт. Ну… стихи на тему. И вот послали его прославить некий угольный рай в Казахстане – Экибастуз. Он измучился потом, подбирая к этому слову-монстру рифму. И шутил: "Экий этот бастуз, однако"! И вот теперь через тридцать лет, сидя на веранде своей виллы, она подумала: "А ведь как было просто догадаться, что рифма тут – туз! А ещё лучше "козырный туз"! Внизу по олеандровой аллее почти бесшумно прошуршал красный феррари. "Эх ты, Петя, – подумала Лана о своей первой любви, – ведь такая лёгкая рифма… Рифма жизни. А ты её не угадал!" И она сошла с высокого мраморного крыльца своей виллы навстречу кругленькому, веселому, лысому человечку, похожему на козырного туза червей.

Тридцать два

Сначала ей было больно. Но потом она вышла замуж за сына этого своего бывшего любовника, и тому стало обидно. Но не больно.

Тридцать три

По-голубиному нежный гей, ласково и не больно ставил ему капельницы, делал уколы. Второй, почти что мальчик с африканскими большими клипсами вместо мочек ушей и татуировкой на крепкой шее, оказался сосудистым хирургом. Он вскрыл её отцу сонную артерию, внедрил в неё длинную тонкую проволоку и поводил ею туда-сюда, словно прочистил, как чистит сантехник засорившуюся трубу. Эти нежные, ласковые мальчики на её глазах спасали её отца, который некогда, согласно должности, вычислял, преследовал и сажал подобных им в советские лагеря. Хорошо, что он пока что был без сознания. А то бы мог "возникнуть" и начать читать им гневную нравственную проповедь на своем непонятном англичанам тарабарском русском языке.

Тридцать четыре

Как улететь в Торонто, если ты боишься летать… Можно купить билет на морской лайнер, что Джон и сделал, как только получил известие о смерти биологического отца, тоже Джона. "Джон Джонович! Пожалте к трапезе", – шутя звала малыша к обеду его русская мать, двадцать лет назад прочно осевшая в Шотландии, в поместье сбежавшего от них в Канаду мужа. Поместье было обветшавшим и нищим. Требовало вложений. И отец Джона – Джон – высылал им с матерью немалые деньги на поддержание имиджа старинного рода. Сам не зная почему рыжеволосый Джончик с младых ногтей возненавидел отца, которого никогда и в глаза не видел. Зато смертельно полюбил свою мать и обожал её возлюбленного, веселого, голожопого под юбчонкой, волынщика Бобби. Но права наследования следовало оформить, и наш Джон Джонович, страдающий ещё и водобоязнью, спрятался в каюте, задраил иллюминатор и включил бесконечный сериал. Клаустрофобии у него не было. Все было как дома. И все же неприязнь к невидимому отцу, согнавшему его с гнезда, как гончая собака куропатку, больно покалывала в подвздошье. Джон был очень домашний, скрытный, затаившийся социопат. И вот некто, кого он никогда и в глаза не видел, заставил его разбить привычную скорлупу и выйти в неизведанный и опасный внешний мир. И тут пол каюты стал уплывать у него из-под ног. Страшный удар ураганной волны выбил стекла и вынес Джона в открытый океан. Он даже не понял, что утонул. Но последняя его мысль о человеке, который сначала вбросил его непрошено и негаданно в этот мир, а потом – против воли – в бушующий океан, все же всплыла на поверхность воды большими пузырями, которые тут же лопнули от наполнявшей их ненависти.

Тридцать пять