В этот момент на веранде хлопнула открытая дверь, начиналась гроза и дверь захлопнуло ветром. Мужики подняли головы и увидели меня.

– Стой! – заорали они.

Я рванула на улицу, один из них побежал за мной. Ливанул дождь, капли застилали мне глаза, я бежала, не разбирая дороги. Мужик бежал следом, спасибо спорту, он отставал метров на 20, но я понимала, что рано или поздно, он догонит меня, догонит и убьет. Меня ослепил свет фар встречной машины. Вместо того чтобы отбежать на обочину, я бросилась ему прямо под колеса. Если бы водитель вовремя не затормозил, то размазал бы меня по асфальту.

– Ты что, дура?! – заорал он, выглянув в боковое окно.

Я подняла голову – Герман, видимо, возвращался из клуба. Хорошо, что он один, ребята, наверное, с девчонками ушли. Он вышел из машины, понял, кто перед ним стоит и усадил меня в машину.

– Ты что, рехнулась совсем? Я же мог тебя раздавить! – возмущенно, сказал он.

Я посмотрела на дорогу, мужик, который бежал за мной, уже подбегал к нам.

– Поехали! Пожалуйста, поехали! – перепугано, сказала я.

Герман тоже увидел мужика.

– Кто это? – серьезно спросил он, когда мы немного отъехали.

– Не знаю, – тихо ответила я.

Я не знала кто это, но я на всю жизнь запомнила их гнусные рожи.

Герман посмотрел на меня и, наверное, только сейчас разглядел, на кого я похожа: волосы растрепанные и мокрые от дождя, перепуганный взгляд, искаженное ужасом лицо. «Вид затравленного зверька» – подумала я о себе. Меня трясло и я никак не могла унять эту дрожь. Герман съехал на обочину, остановил машину и посмотрел на меня.

– Что случилось? – спросил он.

Я не знала, что делать. Мысли бешено проносились в голове «… нужно вызвать милицию… а может, мама еще жива?.. а может, они оба еще живы?..»

– Герман, ты можешь помочь мне? – продолжая дрожать, спросила я.

Я не хотела его во все это впутывать, но обратиться мне больше было не к кому.

– Если смогу, конечно, помогу, – ответил он, серьезно посмотрев мне в глаза.

– Этот мужик на дороге и там еще трое, – я пыталась говорить спокойно, но все время сбивалась и заикалась, меня по-прежнему бил озноб, руки сильно дрожали и голос тоже. – Они убили моих родителей…

– Как? – Герман встрепенулся и ошеломленно смотрел на меня.

Я никогда раньше не плакала, не позволяла себе этого, но сейчас, я понимала, что сейчас я просто разревусь.

– Я понимаю, что тебе все это не нужно… – меня душили слезы, я не могла нормально разговаривать. – Ты просто вызови милицию и отвези меня домой, – из глаз моих покатились слезы, я еле сдерживалась, чтобы не зареветь в голос.

– Ты можешь рассказать, что произошло? – Герман был встревожен, но не растерян и не напуган, держался вполне уверенно.

Я, заикаясь и всхлипывая, рассказала ему, что произошло. Он молча выслушал меня и повернул ключ зажигания. Когда мы подъехали к моему дому, милиция уже была там, видимо соседи вызвали. Герман вышел со мной из машины.

– Может, я одна пойду? Зачем тебе все это, на допросы будут вызывать…

– Идем, – уверенно, сказал он.

Мы вошли в дом. Милиция осматривала и фотографировала тела.

«Тела! Господи, мамочка!!!»

Я хотела броситься к ним, обнять, растормошить, я не могла поверить, что все это правда. Чтобы не закричать в голос, я взяла Германа за руку и с силой сжала его ладонь.

– Вы кто? – спросил нас оперативник, когда мы вошли в дом.

Я рассказала, кто мы и что сегодня произошло, описала мужиков и их машину. Меня сотрясала неимоверная дрожь, в горле стоял ком боли, не давая мне нормально говорить. Герман стоял рядом со мной, со спины, крепко сжимая мои плечи. Соседи подтвердили, что эти люди были сегодня здесь. Вообще-то, допрашивать меня никто не имел права, но сейчас, видимо, никого не интересовало, сколько мне лет, оперативник записал мои паспортные данные в протокол, но, видимо, не сообразил, что мне еще нет 18-ти. Молодой совсем, мы с ним выглядели почти ровесниками. Допрашивали нас часа два, потом отпустили. Когда тела выносили из дома, Герман повернул меня к себе лицом и крепко прижал к своей груди, не давая мне смотреть на них. Я изо всех сил обняла его, уткнувшись лицом ему в плечо, чтобы не сорваться на истеричный рев. Тела увезли, оперативники опечатали дом и уехали.

Я присела на лавку рядом с домом, меня, по-прежнему, бил озноб, по щекам катились слезы, которые я не могла больше сдерживать. Я из последних сил заставляла себя не разреветься в голос. Герман присел рядом и крепко обнял меня за плечи, я попросила у него сигарету, хотя, никогда раньше, даже не пробовала курить.

– Не стоило тебе со мной ходить, сейчас задолбают, будут на допросы вызывать, – тихо сказала я.

– Меня не будут, – уверенно, ответил он. – Да и тебя тоже. Завтра сходишь и все.

Я не предала значения его уверенности. Как это не будут? Я потерпевшая, ты свидетель. Мне было не до этого. Я думала о том, что делать дальше. Как жить? Куда идти?..

– Ты куда сейчас? – спросил меня Герман.

Я молчала, мне некуда было идти. Дом опечатан, да и входить в него мне совсем не хотелось.

– У тебя есть родные в этом городе? – снова спросил Герман.

– У меня, вообще, никого больше нет, ни в этом городе, ни в другом, – тихо ответила я.

– Поехали ко мне, – твердо сказал он и встал с лавки.

Я продолжала молча сидеть.

– Поехали, – повторил Герман. – Что ж ты, так и будешь на лавке сидеть?

Я подумала, что деваться мне все равно некуда, и пошла за ним.

Герман привез меня к себе домой, вернее не к себе домой, а на квартиру, которую он снимал, чтобы отдыхать в Ивановске в выходные, дал мне свой халат и отправил в ванную. Приняв горячую ванну, я немного успокоилась и согрелась, меня уже не трясло так сильно. Герман усадил меня на диван и дал мне кружку горячего чая, сам присел рядом со мной. Допив чай, я окончательно согрелась.

Герман сел ближе ко мне, обнял одной рукой за плечи и тихонько поцеловал меня в висок – я напряглась. Он почувствовал, что я готова спрыгнуть с дивана.

– Ты боишься меня, Настя? – удивился он.

Я молчала.

– Ты что, подумала, что я стану приставать к тебе?

В ответ я лишь неуверенно посмотрела на него.

– Я что, на подонка похож? – возмутился он. – Ты, сегодня потеряла родителей, я хотел поддержать тебя. Прости, я не знаю, как это делать, я впервые в такой ситуации.

Мне стало неловко. Он единственный, кто был сегодня рядом со мной, не бросил меня одну, переживал за меня и ведь кроме него у меня, вообще, никого больше не осталось, совсем никого…

– Герман, прости, я не хотела…

Он крепко обнял меня.

– Все будет хорошо, Настенька, – тихо сказал он.

Герман так много хотел сказать Насте. Он уже год приезжал в этот город только ради нее, очень хотел сказать ей, как сильно он любит ее. Но, он понимал, что сейчас, это просто не уместно. Ей больно, ей плохо, ей, вообще, сейчас не до него, может, ей вовсе и не нужна его любовь. Он молчал, а через день ему нужно было уезжать и он не знал, когда снова сможет приехать в Ивановск. А что будет дальше? Может она уедет теперь отсюда навсегда и они никогда больше не смогут встретиться. Ему не удалось поговорить с ней сегодня в клубе…, возможно, он, вообще, уже никогда не сможет поговорить с ней потом…

– Настя, – робко заговорил он. – У тебя, что же, совсем никого нет?

– Нет, – обреченно ответила я, понимая, что впереди меня ждет лишь интернат.

– Где ты теперь будешь жить? – напряженно спросил он.

– Не знаю, – ответила я, я даже думать об этом не хотела.

– Настя, – он нежно посмотрел мне в глаза. – Поехали со мной.

– Вряд ли это возможно, – ответила я.

– Но почему, Настя? Я давно уже хотел сказать тебе… Я очень люблю тебя, Настя, – он замолчал.

Странно, сегодня Герман не похож был на, всегда веселого, шутника – балагура, который, как казалось, вообще не бывает серьезным, постоянно шутит и смеется. Сейчас передо мной был не весельчак – Герыч, а взрослый, вполне серьезный и ответственный парень, мне было непривычно видеть его таким.

– Настя, я понимаю, что все это не вовремя, тебе совсем не до меня сейчас, но я уезжаю и я не знаю, когда теперь мы сможем увидеться снова. Я прошу тебя, поехали со мной.

– Это невозможно, Герман, – меня снова душили слезы, сегодня погибли родители, а завтра меня лишат последнего близкого человека, заперев меня в интернате.

– Но почему, Настя? Я очень люблю тебя, я обещаю, что сделаю для тебя все, что в моих силах. Ты не веришь мне? – тихо и нежно спросил он, поцеловав мою ладонь и прижав ее к своей щеке. – Я совсем не нужен тебе?

– Дело не в этом, – тихо ответила я, из глаз моих снова покатились слезы.

Он обнял меня, прижав к своей груди, и тихонько погладил меня по голове.

– Почему, Настя? Поверь, ты очень нужна мне.

Я подняла голову от его груди и посмотрела ему в глаза.

– Герман, ты знаешь, сколько мне лет?

– Я думаю, 17, – неуверенно ответил он.

– Нет, Герман. Мне совсем не 17, и даже не 16. Мне 14, и завтра, после допроса следователя, меня определят в приемник – распределитель, а после сдадут в интернат, – из глаз моих безудержно текли слезы, я закрыла лицо ладонями, не в силах больше сдерживать плачь.

Герман обнял меня.

– Настенька, не плачь, милая, все будет хорошо.

Я крепко прижалась к нему, продолжая плакать.

Герман задумался. Конечно, он не перестал любить Настю, ее возраст не пугал и не отталкивал его, он готов был ждать ее сколько угодно, лишь бы однажды назвать ее своей, но ситуация стала сложнее.

– Настенька, – нежно сказал он. – Я никому не отдам тебя, слышишь, никому. Я очень люблю тебя. Я буду ждать, маленькая моя, я никому не отдам тебя.

До рассвета оставалось пару часов, а днем предстояло много дел. Герман расстелил мне постель, сам остался сидеть в кресле. Я не могла спать. Уткнувшись носом в подушку, я продолжала плакать. Герман лег рядом со мной.

– Настенька, иди ко мне, – он повернул меня к себе лицом, я уткнулась носом ему в грудь, он крепко обнял меня и поцеловал в щеку. – Настенька, маленькая моя все будет хорошо, – тихо шептал он.

Я так и уснула, крепко прижавшись к нему.

В восемь утра нас разбудил звонок следователя, номер телефона вчера оперативнику оставил Герман. Следователь требовал, чтобы я явилась в отделение.

– Началось, – пробормотала я, вставая с постели.

Умылась, привела себя в порядок и поняла, что у меня образовалась проблема.

– Гера, мне бы как-нибудь домой попасть, – сказала я.

– Но дом опечатан, туда пока нельзя, – ответил он.

– Но у меня, кроме паспорта, ничего нет, мне даже переодеться не во что.

– Съездим к следователю, потом решим этот вопрос, – успокоил меня Герман.

Пока мы ехали в отделение, Герман разговаривал по телефону.

– Алло. Папа, привет.

– Привет, Герман, ты где?

– Папа, мне необходимо задержаться в Ивановске дня на три.

– Что случилось? Ты снова взялся за старое?

– Нет, папа. Дело очень серьезное, это не телефонный разговор. Я приеду и все объясню.

– Хорошо, пока.

– Пока, папа.

* * *

… В кабинете следователя, помимо него самого, сидел оперативник и две женщины в гражданском, как выяснилось позже, представительницы опекунского совета. Следователь все-таки установил, что допрашивать меня еще нельзя и сегодня пригласили представительниц. Спрашивал он тоже, что и вчера оперативник. Я повторила все, что видела и знала. Потом он разложил передо мной десяток фотографий, на которых я опознала всех четверых, что были вчера. В милиции знали кто они, но никак не могли их «взять». Следователь закончил допрос и ко мне обратилась одна из представительниц.

– Скажи, Настя, у тебя есть кто-то из родных? – спросила она.

– Нет, – ответила я.

– Но ты же понимаешь, что тебе всего 14 лет и ты не можешь жить одна. Я думаю, уже сегодня ты должна поехать с нами, – говорила представительница с явным безразличием.

– Но как же похороны? – растерянно спросила я.

– Похороны возьмет на себя государство, а ты пока побудешь у нас. Возможно, найдется семья, которая захочет тебя удочерить, – было видно, что ей глубоко наплевать на меня, она просто делала свою работу.

«Интернат! Сегодня! Сейчас! Нет!!!»

Я обреченно посмотрела на Германа.

– Уже есть семья, которая готова удочерить Настю, – уверенно сказал он.

– И что же это за семья? – язвительно спросила представительница.

– Марк Генрихович и Марта Аскольдовна Гретман. – все так же уверенно отвечал Герман.

(Гретман – здесь и далее, произносится через «э» – Грэтман).

Услышав эту фамилию, представительницы, как-то поутихли, впрочем, как и следователь, которому Герман предъявил паспорт, когда мы вошли в кабинет, он даже разрешил Герману присутствовать на допросе.

– К вам, в опекунский совет они смогут подъехать через неделю, – продолжал Герман. – И похороны мы организуем сами. Когда мы можем забрать тела покойных? – он обратился к следователю.

– Я думаю, около полудня, сегодня, – ответил следователь.

– Всего доброго, – сказал Герман присутствующим в кабинете следователя, взял меня за руку и вывел из кабинета.

Началась сумасшедшая суета. Дом все еще был опечатан и родителей привезли домой к соседке, с которой дружила мама.

Похороны организовал Герман, точнее похоронное бюро, которое Герман проплатил. Родителей привезли и внесли в дом. Я готова была сойти с ума, увидев их.

«Папа! Мама! Мамочка!»

Я бросилась к гробу матери и начала рыдать, не замечая никого вокруг.

– Мама! Мамочка! – кричала я, обнимая ее гроб. – Мамочка! Милая моя, не оставляй меня одну! – горько и жалобно рыдала я у гробов родителей, не желая отходить от них.

Герман взял меня за плечи, пытаясь поднять меня от гроба.

– Пусти! – кричала я. – Я не хочу уходить от них! Я не хочу оставаться без них!

Я хочу с ними! Мама!!!

Герман перестал отстранять меня от гробов, просто держал за плечи. Я безудержно рыдала еще минут сорок, целуя то отца, то маму.

– Мамочка, папочка заберите меня с собой! Не оставляйте меня одну! Ну, пожалуйста!

В комнату вошли мужчины, пора было выносить гробы из дома.

– Не-е-е-е-т! – закричала я.

Герман изо всех сил прижал меня к себе. Соседка подала ему стакан с успокоительным, он взял его и поднес к моим губам.

– Настенька, выпей, маленькая моя, – тихо сказал он.

– Как мне жить дальше, Герман? – спросила я, выпив успокоительное и посмотрев на него.

Он не знал, что мне ответить и снова крепко обнял меня.

Напившись успокоительных, я перестала истерить, лишь крепко сжимала ладонь Германа, который не отходил от меня ни на минуту.

Стоя на кладбище, перед покойными родителями, я уже не рыдала и не убивалась. Я смотрела на маму и думала: «Ну как же так, мамочка? Как я теперь одна? За что тебя больше нет со мной?» В душу закрадывалась пустота. Пустота и тупая, ноющая боль в груди и все… Душа кричала, разрываясь от боли, но я не могла плакать, вместо слез на щеках, в душу забиралась жестокость. Лишь несколько слезинок скатилось по моим щекам, когда я в последний раз целовала родителей. Позже, став старше, я не позволяла себе плакать никогда, боль, поселившаяся в сердце, не давала этого сделать, вместо слез на глазах в душе становилось все больше жестокости.

«Сегодня я осталась совсем одна. Что дальше?»

Поминальный обед для соседей заказали в кафе. Мы с Германом туда не пошли, отправились к нему домой. Приехав, он наскоро накрыл стол, поставив на него бутылку водки. Налив рюмки, он протянул одну мне, я растерянно взяла ее, не решаясь выпить.

– Ты ни разу не пила? – удивился Герман.

– Нет, – сухо ответила я.

– Я не настаиваю, но я бы на твоем месте выпил, – сказал он.

Как ни странно, но выпила я легко. Наверное, состояние было настолько отрешенное, что даже водка, сегодня, была «водой».

– Тебе очень плохо? – спросил меня Герман, наблюдая, как легко я «опрокинула» первый в жизни стакан водки.

– Не знаю. Какая-то, до сих пор неведомая мне, тупая ноющая боль в груди. Боль и пустота, – ответила я. – У меня хватит сил жить дальше, но я не знаю как. Против меня закон, а я совсем одна, что со мной будет в интернате, я даже представить не могу, как я смогу там жить.

Герман сидел напротив меня и, взяв мои ладони в свои, внимательно посмотрел мне в глаза.

– А, как же я, Настя? Ты совсем не воспринимаешь меня всерьез?

– Ты хочешь, чтобы тебя посадили из-за меня? Малолетки, Герман, не рядовой гопстоп и просто откупиться, вряд ли удастся, даже тебе.

– Ты разве не слышала, что я сказал дамам из опеки?

– Да, сегодня тебе удалось запудрить им мозги и они меня отпустили, но через неделю они снова станут искать меня и найдут, – мрачно ответила я.