Мы со Смирновым сидим на самой верхотуре. В ложе. Это его мать – она врач была – достала нам билеты. Мы и пошли. Сидим на верхотуре. Ждем, когда, наконец, появится Голова. Ну, потому что «Руслан и Людмила». Там Голова. Сидим, ждем. На сцене что-то поют, ходят туда-сюда. А Головы все нет и нет. Смирнов и говорит: «А видишь, там внизу лысый сидит? Прямо под нами?» – «Ну, вижу». – «А давай, кто ему в лысину фантиком попадет?» – «Давай», – говорю. Никто так и не попал, и все фантики кончились. Самое обидное, что и Голову мы прозевали – так увлеклись. То есть получилось, что голова все же была. Но другая – лысая, и не на сцене, а в самом низу, в партере. И не попали ни фига. Говно, а не театр.
А в это время за нашим окном медленно падал красивый снег. Брат-первокурсник в лыжных штанах и тапочках-чешках чертил чертеж и напевал какую-то незнакомую песню. Пришедший с работы отец отряхивал ботинки от снега и сердито о чем-то спрашивал. Мама в байковом халате в мелкий синий цветочек на бордовом фоне ходила туда-сюда, время от времени заслоняя от меня телевизор, который в сто четырнадцатый раз показывал мне мультипликационный кинофильм «Желтый аист». Я очень злился, боясь пропустить что-то очень важное. Это было давно.
«„Скажите, друзья! А бывает ли на свете что-нибудь действительно вечное?“ – неожиданно произнес все это время молчавший Кузьмин. Все невольно переглянулись».
Все когда-то бывает впервые –
любовь, и шары золотые,
И шаги за неведомым вслед,
Летней рощи зеленый привет…
Погромщики ловили на улице мальчишку подозрительной, на их взгляд, наружности и велели ему произнести слово «кукуруза». Если звук «р» он произносил картаво, его убивали. Почему-то именно «кукуруза», а не, например, «красный», или «корова», или «карандаш», или «керосин», или «кровь», наконец. Почему не рама, не радость, не прогресс, не рыба, не ворота, не робеспьер, не прерогатива, не перерегистрация, не круглый, не крест? Почему кукуруза?
Когда я думаю о смерти, а о ней, как
это ни странно,
я думаю теперь гораздо реже, чем
в детстве,
и чаще всего перед
сном, я всякий раз задаю себе несколь-
ко не имеющих прямого отноше-
ния к делу во-
просов.
И пока я
ищу на них ответы, я забы-
ваю о смерти.
У меня был фильмоскоп. Это такая штука, куда заряжалась пленка с диафильмом, и надо было смотреть в специальный глазок, повернув прибор к источнику света. Первым диафильмом, который я посмотрел, был про пионера-героя Валю Котика. Второй – «Хижина дяди Тома». Хорошо помню, что пленка с дядей Томом всегда заедала в одном и том же месте. В каком именно, уже не помню. Но помню, что где-то в самом интересном.
Водочные пробки у нас были двух видов – с «козырьком» и «бескозырки». Вторые надо было открывать с помощью ножа. Это было ужасно неудобно, хотя это, разумеется, никого особенно не останавливало. Были, правда, и завинчивающиеся пробки. Но такие бутылки продавались только в валютных магазинах.
Бывает, что чье-то имя вызывает в памяти какой-нибудь единственный эпизод или две-три фразы. Например, как в данном случае, всем известное высказывание про «потерянное поколение» или авангардистское стихотворение «Роза это роза это роза это роза…».
И это далеко не самое худшее, что может случиться с человеком после его исчезновения.
Вот совершенно не помню, как она выглядит.
А может быть, никогда и не видел. Бывает же такое!
Там, помню, в правом дальнем углу, если смотреть от входной двери, стоял на прилавке огромный хрустальный шар – явно из «раньшего времени», – наполненный кофейными зернами. И пахло, конечно, там совершенно умопомрачительно.
Потом шар этот куда-то исчез.
Через двести с лишним лет один французский дворянин убил одного русского дворянина на дуэли. Была однажды такая вот печальная история.
В день шестилетия мне кто-то подарил книжку с лаконичным названием «Пожар». Это был сборник рассказов разных писателей, где рассказывалось о том, как люди (особенно дети) неосторожно обращались с огнем, как они баловались спичками, забывали закрывать поддувало в печке, зажигали свечки на елке в непосредственной близости от ватных или бумажных игрушек и чем все это заканчивалось.
Я сразу же прочитал эту назидательную книжку, после чего несколько ночей не мог заснуть: меня преследовал запах гари, всполохи пламени, истошные вопли пожарных машин, мощные струи воды из брандспойта, крики «горим!» и вообще – «Кошкин дом».
Иностранцу иногда приходилось объяснять, почему годовщины «Октябрьской революции» отмечаются в ноябре. Слава богу, хотя бы это уже не надо объяснять иностранцу. А только про «Старый Новый год». Тоже не так просто.
Это слово я узнал гораздо раньше, чем его значение. Его значение меня в течение долгого времени почему-то не интересовало. Видимо потому, что оно всегда доносилось до моего уха из невнятных взрослых разговоров – невнятных, потому что на некоторые темы в моем присутствии говорили, понизив голос.
Я-то был уверен, что это название лекарства – в те годы мама от всех болезней лечила белым стрептоцидом. А вот красного стрептоцида я уже не застал. Слышал лишь о нем и о том, что им иногда красили волосы в ярко-рыжий цвет.
Когда сколько-то лет спустя я узнал, что такое «стриптиз», то был необычайно удивлен и почему-то слегка разочарован.
Сам-то я этого не помню, но мама рассказывала, какой она однажды применила педагогический прием. Надо сказать, довольно жестокий, хотя, как оказалось, эффективный. Мне было года два, рассказывала она, я все время тянулся рукой к утюгу, когда она гладила. Тянулся и тянулся. Однажды она позволила мне прикоснуться к нему. Больше я не тянулся. И, кстати, не знаю, связана ли с тем эпизодом моя устойчивая нелюбовь к процессу глажки.
Непередаваемый запах корабельного каната неизменно вызывает душевное волнение. Что это? Что-то из детства?
У входа в зоопарк продавались пирожки с сардельками. Нигде больше в Москве таких не было.
«Ночь на даче. Печально в отдалении гудят поезда. Очень холодно».
Папин бежевый плащ. Мужская рубашка «Дружба». Кеды «Два мяча», случайно купленные на Малаховском рынке. Ярко-зеленый термос с драконом. Фонарик с двумя большими круглыми батарейками. Шарики для пинг-понга. Шелковое покрывало с цветами и птицами. Тушенка «Великая стена». Светящиеся иероглифы на крыше ресторана «Пекин»…
А я об этом даже и не знал…
Случаи, когда смертный приговор выносился целому народу, бывали и позже.
Буквально за два дня до моего рождения.
«Письмо это пришло с роковым опозданием. Пришло буквально на следующий день после смерти адресата. Потом оно долго, несколько лет, пролежало невскрытым в знаменитой шкатулке тети Веры, в шкатулке, долгие годы служившей неизменным объектом нашего жадного, неудовлетворенного любопытства».
О проекте
О подписке