– Что, довернули? Рыщете под ветер? Так гляди на воду. Ещё круче вали, не то совсем его потеряем. Вишь – он старается. Дует из последних сил.

Из люка, как жираф шею вытянул – появилась голова Амоса Алельковича Ливенцева, и сверкая голубовато-васильковыми льдистой стылости глазами да сахарными зубами, он протрубил голосом Посейдона – так, что у всех троих на палубе зыбь по шкуре пробежала:

– Извольте откушать, господа мореходы. А вам, господин Сдело, Антип Труфанович, очень низко просим подменить вахтенного.

– Ну, чего зубоскалишь? – повернув голову в сторону Амоса Ливенцева, ответил Антип Труфанович. – Скажи попроще: подмени его, до Геркулесовых столбов пока дойдём. Ну, на худой конец, до Гиблортара. А там мы сходим в шинок, по-ихнему – таверна, и через три дня и три ночи возвернёмся. Но будем совсем слабыми. И ты, Антипыч, как вечный человек отстоишь ещё двое суток, пока мы не отоспимся – сил-то набраться надо.

Все засмеялись дружно. Даже Буторин схватился за живот. И тут же вспомнил, что пора хворость разыгрывать.

– Ох, схватило что-то ниже живота. Ох, ребята, ну прямо невмоготу.

Пружиной из люка вылетел Ливенцев. К Буторину шагнул Киндей. Они подхватили хозяина под руки. Тот совсем обвис в могучих руках. И так вошёл в свою совсем небольшую кормовую каютку и сразу улёгся на лавку. Амос с Киндеем, согнувшись в три погибели под низким подволоком, потоптались, не соображая – чем ещё можно помочь, и переглянувшись, ни слова не сказав, решили, что пора в поварню. Чтоб еда не простывала – больно быстро скисает на жаре.

«Эх! – вздохнул и задумался Буторин. – А сегодня, верно, едим то же, что только магараджа потребляет: салат из разных фруктов, нарубленных, перемешанных и немного толчённых. Её, еду эту – словом, баловство одно – подсмотрели в гостях у соседей… Англичане, с которыми рядом стояли на причальной стенке, от жары спасаясь, каждый день такую толокушку делали. А мы всё на солонину налегали. Всё-таки тут везде есть фрукты. Мелко порезали, совсем маленько добавили мёду. И теперь, пока не вылижут свои миски и не исчерпают в котле всё до дна, будут сопеть-трудиться. А потом – не проспали бы меня сменить с вахты. Конечно, есть такие удальцы в этой самой Индии, что отказались от всего личного, и даже от исподнего. Круглый год шастают по пыльным дорогам голышом. Только верёвочка махонькая на поясе, а к ней, чтоб срам прикрыть – ветхая тряпочка. Прямо лоскуточек, да и только. И все их кругом уважают да почитают. И сколько их ни довелось увидеть, все они мимо базара проходили. Так ни один из них нигде и не присел да ничего не сжевал. Такие все достигли звания Садхи, что значит – Святой. Но, верно, нам это дело никак не может подойти. Попробуй, поворочай веслом в море, когда в особенности уже сало плывёт. Хоть махонькие льдинки, да тяжести заметно прибавляют. Так и баркас на берег не вытянешь. Сила без варёного иль печёного из дичины не проявится, хоть ты пополам тресни.

Вот уж – ни стыда, ни совести. Ну отказался от своей избы. Ну ладно, тут и под открытым небом все спать-отдыхать могут. Но от порток что ж отрекаться! Срам один, да и только! И всё-таки эти Садхи в одном порыве: вся жизнь сплошь преодоление, да и только. Упёртые они – по всему видать. Только глаза не очень-то весёлые. Всё и в них, всё в себе. Нет в них никакой нашенской открытости. Идут вроде как на каторгу. Без радости разве можно жить человеку? Из таких людишек – а на вид крепкие они ребята – и мореходы вышли бы наиправейшие, да и только. Что вовсе немало значит для любого народа. А может, они просто лентяи, лежебоки. Ну да Боженька им судья. А всё-таки, отчего же их к святым при жизни признают в народе? Но чтой-то я в чужом монастыре свои нравы как бы видеть хотел? Ну, верное дело. Бог им судья, да и только. У нас и своих забот полон рот!»

– А чё с Буториным, пониже живота? Кобыла ему нужна, что ли? – без эмоций спросил Митрофан у Амоса с Киндеем. Амос и плечом не повёл. Будто пропустил вопрос мимо ушей, а Киндей ответил, краснея:

– Да нет. Вроде и в лице изменился.

Антип занял место, где только что сидел Киндей и громко заговорил:

– Упреждал я. В этих гнилых морях и на этих землях люди не зря почернели. Пока не войдём в нормальные холодные воды, без «Чёрного Дракона» пропадёшь. Я купил тогда в порту – прямо сколько в два мешка влезло. Сам еле доволок. Потому что наша ластушка, наша лебёдушка, наша красавица стала в один день самой популярной посудиной. Толпы в порт валили поглазеть. А оказалось – секрет простой: бесплатное выступление на конском базаре Амоса Алельковича Ливенцева, – Антип уставился на Амоса и развел руками. – Местные людишки потом не на коней глазели, а весь базар ходил за Амосом. Из других городов завсегда на базар люди приходили! Там, видно, слава быстрее ветра летит. А как не посмотреть на ловкого парня? Спор свой выиграл у знаменитого змеиного скомороха-дудочника. И тот как проигравший спор всё, что было в чашке, все денежки ему в ладонь и ссыпал, – последнюю фразу Антип произнёс протяжно, будто наблюдал за проигравшим факиром, и засмеялся.

Ветер заметно тем временем ослабел, но порой порывами набирал прежнюю силу. Как обычно, когда всё вокруг совсем спокойно и на палубу привычно залетают летучие рыбки, и на небе ни облачка, и солнце печёт так, что надо всё время таскать забортную воду и скатывать на палубу. А палуба, к тому же, от мачт к бортам идёт с понижением. Вода просыхает на глазах. А не скатывать – под палубой становится точно как в хорошо протопленной баньке.

Как только ребята вышли, Буторин сполз на палубу своей каюты, встал на колени.

– Эх, кричи, не кричи, супротив Господа не попрёшь!

Глухие удары Буторинского лба услышали в поварне и за общим столом кают-компании. И выбрали послать к нему плотника Лёвку Иванова-Шубина, закадычного друга Буторина. Лёвка встал и пошёл.

– Иван Еремеевич, как это тебе, такому богатырю и захворать? К тебе шёл. На небо глядел. Ни облачка. Везде горизонт чистый. И сполохи от ветра порой бегут. Это точно слабеет ветрушко.

– Ох! Типун тебе на язык, он у тебя окаянный! – запричитал неожиданно изменившимся, звонким, раздражённо неприятным голосом Буторин.

– А чё ты раскричался? Мы все испереживалися. Не только ты как купец.

– Тьфу, чертяка, ежели так наговоришь, прости Господи. Так там всё слышно. Ветер-то всегда наши слова носит. Это уж как Бог свят, я знаю.

– Что ты всё лаешься? Сам-то не видишь? Я тех зверюг не покупал для царского зверинца. Ты отличиться захотел.

– Звери те попередохли, – примирительно сказал Буторин, – это что! Вот арабские скакуны – это да! Я ж в них вложил всё, что было, до последней полушки.

– Ладно брехать-то! Знаю я тебя. Без накоси иметь силу не мудро, не хитро. Пол-Мадагаскару ты бы купить смог.

– Ну чего ты, Лёвка, заливаешься лаем своим – прямо пёс цепной! Верно, хорошо, что на этот Мадагаскар не попали. Не то бы и вовсе не преодолели мы этих безмерных морей, – совершенно беззлобно, сникшим голосом говорил Буторин. – Теперь-то я понимаю, что лучше сидел бы на своем Беломорьевском берегу да торговал. Пушнины, какой хочешь, не считано; пеньки Вологодской лучше в мире не бывает. Золотишка из-за Камня сколько надо, сколько скажешь, привезут. А крепче нашего леса-то и вообще нигде не видать. Лиственницы такие – всем лиственницам лиственницы, они само небо подпирают. Кедрач такой, что всё на лодье пропадёт от солей морских, а кедровый килевой брус, что из-за камня вместе с комлем на форштевень уходит – так я не знаю случая, что его можно было разбить о скалы даже. Такие кили от веку и до веку в море бегают – работают.

– Да не хочу я, Ваня, твоих прибытков считать. Сам знаешь, не моё это дело. А пошли мы за тобой из-за чистой любознательности. А то без моря-то жизнь не в жизнь мне. Да и всем остальным. Окромя Беломорья никуда не ходим.

– Как не ходим? – возмутился Буторин. – Ты до Оби ходил? Ходил! И как успешно! До Мат-шара ходил? Ходил! И в одно лето по чистой воде пришёл! И тоже с удачею. А про Грумант и говорить нечего, сколько раз ты там бывал… на ихнем Шпицбергене.

– Да, – вздохнул Лёвка Иванов-Шубин, – на Грумант хаживал я целую дюжину раз, почитай двенадцать лет там промышлял. Да нет, четырнадцать. И конечно, куда хошь пойду. Мне старшего сынишку очень учить надо. Я его учёным человеком задумал сделать. А уж что задумал, то дело верное.

– Это ты правильно разумеешь, – покачивая головой, отвечал Иван. Михайла-то Ломоносова, каво не спроси, у нас в России все знают. И к нам сразу добрей становятся – вот, что я заметил. А про твоего малого старшего – как-никак мой крестник – я тоже согласен, все учёность уважают. Чаю, пора ему в Питербурх отправляться. Для начала в школу навигацкую. В класс на штюрмана, туда из нашей черносошенной и из поморов принимают. Я узнавал.

– Да неужто ты где выведал, что туда сразу можно поступить?

– А отчего же нельзя? – похлопал по кошелю, что выглядывал из-под подушки, Буторин.

– Я тебе скажу, Иван Еремеевич, мечтаю я, чтоб и у нас школа открылась своя, в нашей деревне. До Мезени-то не набегаешься. В особенности в снегопады. Да если бы ты первым был в этом деле. Народ бы тебе в ножки кланялся. И я тоже.

– Об этом тоже думал я, – почесав бороду, ответил Буторин, – но все резоны взвесить надо. Одно мне понятно – что ныне без учёности пропадём. Иноземец-то к нашим делам всё чаще прилипает. И леса у нас хватает. Ты только погляди, в Петербурхе-то сплошь одни немцы, куда ни плюнь, и фамилию его не выговоришь. Хоть целый день повторяй, а не осилишь. Ты вот что, Лёвка, мне совсем худо. Поди, скажи Антипу и всем в поварне, что кормчим назначаю Антипа – он удачливый. И вряд ли кто лучше его астролябию знает. А он назубок всё помнит. Только чтоб все видели – для фасону её таскает под мышкой пусть. А я всё-таки сосну. Может и полегчает мне.

Иванов-Шубин шагнул на палубу. И подходя к Антипу, услышал:

– Ну совсем невмоготу мне, не туда гребём. Говорил ему, а он, Ванька, всё своё! А как дойдём до полосы Конских широт, и Иван Еремеевич сбросит за борт немерено золота. Три-пять шапок серебра за коней отдал. Эх, дотянуть бы нам до большой дороги, до угревых течений!

Лёвка выглянул из поварни на волю. И тотчас же Антип заорал неожиданно.

– Всем наверх! – не успел Антип и глазом моргнуть, как все встали в ряд за его спиной. А он только руку протянул вперёд. И сказал – С последним ветром уходит один из чайных клиперов. Гляди, народ, любуйся, как акула бежит. У плавника, что торчком торчит над водой, бурун кипящий. И теперь только флагшток с клотиком видать. И до десяти раз – десять не досчитаем – и парус ушёл за горизонт.

Все стояли, молча любуясь той невиданной скоростью, с какой проплыл на горизонте и исчез, словно белое облачко, трёхмачтовый большущий парусник. Потом удручённо долго молчали.

Наконец Митрофан сказал:

– Ветра полный парус на всех трёх мачтах.

А Антип добавил:

– В три раза нас он длиннее, и осадкой поболее будет, и в три раза быстрей, чем мы, идёт. А может и ещё шибче.

– Так что, нам померещилось это судно? А если нет, то что такое чайный клипер? – спросил Митрофан, и все, ожидая ответа, сгрудились плотно вокруг Антипа. Кто-то тихо сказал:

– В один день две радости не живёт.

– Да чего там нам с этого клипера? Лучше хлеб с водою, чем пирог с бедою!

И вдруг незаметно подошедший Буторин спросил:

– Видно, это и есть Летучий Голландец? А тут думай не думай – а это и есть мираж!

Киндей хрипатым, неземным голосом и верно невпопад сказал:

– Жизнь висит на нитке, а думает о прибытке!

Никто не засмеялся. Один крякнул в сердцах, да за борт сплюнул. Угрюмо нахмурив брови, сам Киндей закрестился часто, зашептав молитву и искоса поглядывая на своих товарищей. Пров схватил ведро и давай палубу поливать. Буторин, увидев расстроенные лица, тихонечко поплёлся к себе хворать. Всем стало неловко за плевок. Вспомнили о старинных заповедях.

Наклонившись к Антипу, Киндей ещё ниже почтительно поклонился.

– Антипыч, ты же слово дал, что будешь рассказывать о жизни мореходов в морях.

– Да я – всем сердцем! Разве против я, Индюшонок-Киндеюшка?

– Но вот ты плюнул за борт, Киндей! А позабыл, позапамятовал, что Зелёная борода обидеться может? – попенял Антип.

– А это что-то из сказочной истории?

– В море-океане не бывает сказочных историй, – продолжил окрепшим голосом Антип. Так, Зелёная борода?

– Но, – перебил упрямый Киндей, – эдакая опять сказочная история. Скорей всего, вроде бы, младший брат самого Нептуна… Да и какой я индюшонок, Антип Труфанович? Посмотри, какой я. Только Митрофан меня больше. Да в силе я, может, и ему не уступлю.

Но Антип зло и уверенно продолжал: