Реабилитация Сталина носила осторожный и двусмысленный характер: не отрицая самого факта массовых репрессий и преступлений сталинского режима, кремлевские политтехнологи старались отодвинуть эти обстоятельства на задний план, всячески подчеркивая заслуги Сталина как полководца и государственного деятеля, который обеспечивал модернизацию страны и превращение ее в одну из двух мировых супердержав.

N = 1600.

Рис. 15.2. Какую роль сыграл Сталин в жизни нашей страны?

Рис. 16.2. Как вы лично в целом относитесь к Сталину?

Результатом этой политики «исторической памяти» можно считать, что уже в 2008 году на вопрос: «Будут ли через 50 лет люди в России вспоминать о Сталине, и если да – то с какими (хорошими, плохими или смешанными) чувствами?», респонденты давали уже не столь однозначные, как ранее, ответы: лишь 23 % россиян полагали, что в будущем Сталина полностью забудут, но относительное большинство опрошенных (45 %) все же полагало, что вспоминать о нем будут, правда, «со смешанными чувствами».

Таблица 131.2

Будут ли через 50 лет люди в России вспоминать о Сталине, и если да, то с чувствами: хорошими, плохими или смешанными?

Октябрь 2008 года. N = 1600.

Второй пик популярности Сталина приходится на «посткрымский период» усиления антизападной, антилиберальной риторики и мощного разворота пропаганды в сторону русского консерватизма и традиционализма. В январе 2017 года показатель позитивного восприятия Сталина составил уже 46 %, а удельный вес негативных суждений снизился более чем вдвое^[35].

Полярные и четко выраженные мнения представлены равным, хотя и незначительным числом респондентов: положительные установки проявлены у 7 % респондентов, негативные – у 9 % (16 % затруднились с ответом).

То, что столь малое число россиян сохранило к этому моменту выражено негативную оценку диктатора, указывает на отсутствие ресурсов для моральной и исторической рационализации советского прошлого.

Изменения социально-культурного фона постсоветского общества и траектория сталинского мифа

Вопрос: что стоит за расширяющимся признанием «величия Сталина» – требует ответа. Прежние интерпретации этих фактов – сокращение фактического знания о сталинской эпохе, имморализм российского общества, слабость моральных авторитетов, государственный сервилизм и «молчание» профессиональных историков, общий оппортунизм образованных слоев, а также эффективность кремлевской пропаганды, нуждающейся в освящении нынешнего коррумпированного режима заимствованным «величием» прошлого – справедливы, но недостаточны^[36]. Они не объясняют самого механизма возвращения Сталина и вытеснения из массовой памяти, из сферы публичности практики государственного террора.

Рассмотрим контекст произошедших за 20 лет изменений, выделив пять наиболее значимых для нашей темы моментов:

1. Две перемены политических режимов: советская политическая система рухнула и заместилась ельцинским правлением, условно говоря, «переходным к демократии», которое, в свою очередь, после кризиса 1998 года, сменилось путинским авторитаризмом. Смены типов господства сопровождались циркуляцией и перетряской персонального состава элит, вектором идеологии и, соответственно, характером легитимации политической власти. За установлением авторитарного режима естественным образом последовало вытеснение политики из общественной жизни и восстановление привычного состояния «выученной беспомощности» масс.

2. Ушло поколение, жившее и в сталинское, и в последующее советское время, а значит, обладавшее личным опытом, непосредственным повседневным знанием той эпохи; это знание (в силу закрытости общества и отсутствия необходимых интеллектуальных средств) не стало, и не могло стать предметом публичной рефлексии, моральной и социологической рационализации прошлого. (Жили и помнят это время сегодня 6 % населения, многое слышали от старших и знают об этом – 13 %.) Ушло не столько в демографическом смысле, сколько в общественном: его взгляды и ценности перестали быть значимыми для молодых. Соответственно, увеличивается доля опосредованного, препарированного знания.

3. С распадом советской системы закончилось существование двусмысленной интеллигентской культуры 1960–1980-х годов с ее специфическим сервилизмом и сопротивлением государственному насилию; именно она была держателем нормы гуманизма в советском обществе; с крахом интеллигенции резко ослабла культура страха и памяти. Интеллигентская культура возникла (одновременно с критикой «культа личности» Сталина)^[37]в качестве самообоснования репродуктивной бюрократии советского времени. Стимулами для осмысления опыта прошлого стала война, вина власти за поражения первых лет, за громадные потери и безжалостное растрачивание людей, сговор Сталина с Гитлером, безответственность руководства на всех уровнях, стремление определить цену сохранения советской власти. Носителем этой культуры было не само военное поколение, а непосредственно следующее за ним, рожденнное в 1930–1940-х годы^[38]. Только этот слой производил «понимание» советской истории. Интеллигенция держалась лишь до тех пор, пока сохранялась советская власть, которая обеспечивала ее существование, а затем этот слой рассыпается, деградирует и интеллектуально, и морально, и исчезает, оставляя за собой пространство цинизма и недоразумения. Распад государственной организации культуры и замещение ее массовой культурой (это два независимых друг от друга процесса, не стоящих между собой в причинно-следственных отношениях) привели к разрушению связей между центром и периферией, к изменениям в механизмах передачи образцов от «интерпретаторов» или носителей высокой культуры к реципиентам – зависимым в интеллектуальном и моральном плане потребительским группам.

Следствием подобных изменений оказалась устойчивая тенденция к общей примитивизации общественной жизни. Как показывают социологические исследования, определенное – и более проработанное – отношение к Сталину сохранилось лишь у тех, кто сознает опасность повторения репрессий, кто боится их. Лишь у них сохраняется историческая память о той эпохе и характере советской системы, так как они в состоянии учитывать исторические уроки; понятно, что это образованные, пусть даже и поверхностно, группы, обладающие некоторыми интеллектуальными средствами рефлексии и культурными ресурсами; они больше других встревожены ситуацией в стране, более критически относятся к нынешней власти, понимая потенциал исходящих от нее угроз^[39]. Поэтому после ухода интеллигентской культуры, в образовавшейся пустоте идей и представлений о будущем, уже при Путине, в окружении которого особую роль играли бывшие сотрудники КГБ (родившиеся позже, в начале 1950-х годов, прошедшие социализацию в условиях брежневского безвременья, реакции и наступившей деморализации), в идеологической практике воцарился дух мстительного консерватизма, реванша и демонстрации наглой силы.

4. Наряду с изменениями в институциональной системе общества произошли изменения и в структуре механизмов и каналов репродукции исторической памяти. Каналы информированности (знания) – это не случайные «путепроводы» исторических сведений, а институциональные средства воздействия на общество (социализации, идеологической индоктринации или, напротив, нейтрализации определенных взглядов и мнений, стерилизации и вытеснения страшного опыта сталинского времени). Изменение в их структуре непосредственно отражается на характере массовых представлений и оценкок прошлого. Во-первых, сократился до минимума удельный вес письменной культуры – художественной литературы, исторической публицистики, дававших ранее основную долю критической интерпретации сталинской эпохи^[40]. Во-вторых, пропорционально этому сокращению вырос объем школьных знаний о сталинской эпохе, препарированных и идеологизированных в соответствии с установками власти, а потому – скучных, безжизненных, оторванных от этических проблем молодого поколения^[41]. В-третьих, основная роль производства представлений о сталинском времени перешла к государственным каналам телевидения, трансформировавшим изображение исторической эпохи в глянцевое, мелодраматическое представление событий частной жизни, разыгрываемых на фоне иррационального и беспричинного общественного террора^[42]. В-четвертых, резко вырос объем и влияние массовой исторической паралитературы и гламурной продукции, выстраивающих освещение исторического прошлого по моделям авантюрной, конспирологической или развлекательной и «желтой прессы». Распространение, хотя масштабы его и не следует переоценивать, получили работы о Сталине, написанные в канонах националистической (конспирологической, антисемитской или антизападной) или бульварной, авантюрной прессы^[43].

5. В 2000-е годы в России возникает совершенно неизвестное в российской истории явление – формируется «общество потребления», характеризующееся очень коротким временным горизонтом, ценностными императивами «здесь и сейчас»^[44]. Идеология общества потребления противоречит и разрушает этос мобилизационного общества и его структуры. Мотивация и смысл «потребления» в 2000-е годы мало связаны с гратификацией личного труда, напротив, в очень большой степени потребительская мораль стала выражением «подавленных» или «отложенных желаний» родителей нынешних потребителей, проживших свою жизнь в условиях социалистической уравниловки и принудительного аскетизма планово-распределительной экономики, и от образа жизни которых молодое поколение стремится всяческим образом дистанцироваться как от «совкового прошлого», идентифицируя себя с жизнью в «нормальных странах». Неконвенциональное прошлое (то есть такое, которое лишено символической связи с величием национального целого – без георгиевских ленточек и «Спасибо деду за Победу») в нынешней гламурной культуре оказывается не функциональным, избыточным, более того, порождающим дискомфорт и диссонанс в массовых установках на потребление. Оно выпадает из значений реальностей настоящего^[45]. Ненужной оказывается сама модальность необходимости осмысления травматического опыта прошлого (в том числе национального стыда и страха). Отказ от прошлого означает, что будущее предстает как бесконечная или многократная итерация настоящего (с повышением качества потребления). Такой тип ценностных регулятивов делает ничтожной значимость культуры, а вместе с ней и представления о более сложных запросах, чем нормы потребительского образа жизни. Нынешняя деэтатизация ценностных запросов и ориентаций (ослабление идеологии государственного патернализма в среде самых продвинутых групп населения) в сочетании с сознанием подавленных возможностей политического участия легко сочетает потребительский гедонизм с готовностью уживаться с авторитарным режимом. Другими словами, идет общая ювенилизация жизни (в том числе инфантилизация коллективной, публичной жизни).

Явление «общества потребления» в российском исполнении указывает на то, что возник диссонанс, люфт, разрывы между новыми сферами социальной жизни (рыночной экономикой, массовой культурой, моделями потребления), и центральными институтами тоталитарной системы, которые крах коммунизма практически не затронул: организации власти, не подконтрольной обществу, полиции, суда, массового образования.

Подобный ценностный сдвиг, произошедший во второй половине 1990-х годов (а не просто плохое преподавание истории в школе, на которое ссылаются все преподаватели вузов) разорвал историческую преемственность поколений в постсоветское время. Это не случайное обстоятельство или частный процесс, а проявление специфической структуры российской истории – ее прерывистость. Левада назвал эту особенность «короткими рядами традиции»^[46], когда смена политического режима влечет изменение всей институциональной организации культуры, а значит, и всего воспроизводимого ею (организацией культуры) микрокосмоса смысловых значений, ценностей, представлений и т. п. При такой структуре социокультурного процесса мы имеем дело не с аккумуляцией культурных продуктов, идей, знания, рационализацией социального опыта и его исторической и моральной проработки, а практически полным и одномоментным замещением, стерилизацией памяти предшествующего поколения, забвением истории. Это не развивающееся или усложняющееся общество, а общество повторяющееся, воспроизводящее механизмы интеллектуальной и моральной самокастрации.

В конечном счете сталинское время в массовом сознании откладывается как время диффузного, беспредметного, иррационального ужаса. Такое впечатление возникает из-за того, что теряется смысл террора и массовых репрессий, что государственная организация общества, живущего в условиях террора, остается вне рамок публичного рассмотрения. Иначе говоря, репрессии поданы в качестве инициатив отдельных «плохих людей», как проявление частных корыстных интересов (разного уровня – от сталинской «паранойи» и карьерных интриг до доносительства соседей, стремящихся захватить комнату в коммуналке). Самое важное, что производится этой поточной продукцией, это отсутствие в представлениях о сталинской эпохе идеи социального взаимодействия, а стало быть, подавление понятия субъективной ответственности за те или иные поступки и действия. Мир, реальность в этой картине непредсказуемы, поскольку не подчиняются воле и разуму отдельного индивида. Поэтому ощущения тотального страха или неопределенной угрозы, идущей отовсюду, опасности, исходящей от любого представителя власти, партийного функционера или сотрудника органов, от коллег по работе, желающих выслужиться перед начальством, случайных попутчиков – отражает не только сегодняшнее массовое знание о репрессиях того времени, но переносит на него современное чувство – осознание обывателем своей уязвимости, правовой и социальной незащищенности от окружающего произвола. Именно в качестве коррелята к такой системе восприятия реальности возникает или принимается массовым сознанием фигура экстраординарного вождя – всевластного и всемогущего руководителя огромного государства, охватывающего своим взором все происходящее в стране.

Такая интерпретация времени террора и лишенного смысла государственного насилия оказывается иной, нежели изображение государственной машины, бездушной «системы», отбирающей во власть догматиков и конформистов, садистов или слепых исполнителей чужой воли. «Хорошие» или «обычные люди» поданы авторами телесериалов как пассивные жертвы обстоятельств, которые они не в состоянии контролировать и тем более изменить. Телевизионные передачи на «исторические темы», сталинские сериалы оставляют за рамки внимания и сюжетного нарратива несколько вещей, принципиально важных для осмысления прошлого: характер и структуру социальной организации советского общества сталинского времени, номенклатурный принцип власти (сращения партии и государства), функции идеологии, социальную направленность репрессий и другие особенности функционирования тоталитарных режимов. При этом теряется главное – субъектность представлений об истории (история как взаимодействие различных действующих лиц) и, следовательно, институциональная природа государственного насилия и его последствия для морали общества (оснований общественной солидарности). Акцент на «психологических» драмах и переживаниях маленьких людей оборачивается мелодраматизацией истории, лишает зрителя, читателя, реципиента этой медиальной продукции интеллектуальных средств понимания особенностей той эпохи, общих рамок ее интерпретации. История вроде и «есть», знакомые еще по школе события проиллюстрированы костюмированными актерами, но суть тех событий, ценностно-эмоциональный акцент и соотношение моральных оценок смещены или отодвинуты на дальний план. Возникает эффект вытеснения определенных, значимых звеньев происходившего, ведущего к деперсонализации жертв и разыдентификации с ними, бесчувствия или отсутствия к ним вообще какого-либо отношения. Это явление немецкие психоаналитики Александр и Маргарет Митчерлих в своей книге «Неспособность к скорби», выдержавшей более 20 изданий и переводов на все основные европейские языки, назвали «дереализацией прошлого»^[47]. Дереализация не означает полного исчезновения прошлого, но всегда – его переформатирование, перекомпоновку, как правило, производимую по лекалам или шаблонам мифа (когда причина и следствия многократно меняются местами, а действующий превращается в пассивную жертву непреодолимых сил и обстоятельств). Поэтому дереализация прошлого (устранение субъективной ответственности) сопровождается резким упрощением или, что то же самое – архаизацией сознания, в том числе и представлений о прошлом, всплывает нуминозный пласт сознания: представления о несоизмеримой с человеком мощи и силы государства, сакрализация власти как символического воплощения коллективных ценностей и ничтожности в сравнении с ним, неценности частного, индивидуального человеческого существования, получающего смысл только в обратной проекции на него значений государства. Примечательно, что при таких аберрациях сознания образы прошлого четко отделяются от настоящего, разрываются отношения эмпатии между зрителем и героями исторического изображения.

В академических научных или университетских кругах дискуссии о сталинском прошлом практически не идут. Здесь со времен перестройки установился консенсус относительно Сталина как крупнейшего советского государственного деятеля, продолжателя ленинской политики «диктатуры пролетариата» и создателя мощного репрессивного государства, внутрипартийного аппаратного интригана и организатора массового террора и т. п. И одновременно здесь же обнаруживается сильнейшее сопротивление любым попыткам ввести изучение сталинизма в контекст сравнительно-типологического анализа режимов тоталитарного типа. Инициатива изучения сталинизма перешла к общественным организациям, среди которых ведущее место, бесспорно, принадлежит «Мемориалу», и отдельным независимым историкам (таким, например, как О. Хлевнюк и его коллегам), связанным с зарубежными фондами и университетами и, естественно, предлагающим отличные от официальных трактовки истории. Однако они всегда оказываются в тени, маргиналами, мало известными широкой публике^[48]