Михайло Ломоносов и скорпионы

Свои юные годы Михайло Васильевич Ломоносов провёл в Германии, где изучал всякие премудрости в тамошних университетах. Причём изучал всё подряд, так как деньги за обучение были уже проплачены, и недосуг было разбираться в деталях, ведь всё свободное время он проводил в пивных, где очень пристрастился к пиву с сосисками. А свободного времени у него было много, потому что он, как каждый уважающий себя гордый росс, занимался только перед сессиями, а их, как известно, всего две в году.

И каждый раз перед сессиями у него возникали нелады с немецким языком. В пивнушках-то он обходился всего двумя фразами «наливай» и «пшёл вон!», знакомыми любому халдею, а вот в университетах было сложнее. Чтобы облегчить изучение непослушного немецкого языка, Ломоносов взялся за перевод наиболее употребительных слов на русский. Но скоро столкнулся с рядом проблем. Взять к примеру нехорошее обувное слово, которое он запамятовал, как точно писать: «калоши» или «галоши»? Чтобы не ломать голову, он стал звать любую резиновую обувь «мокроступами». Этаким новаторским приёмом впоследствии воспользуются ярые поборники чистоты русского языка, а пока Михайло Васильевич восхищался своей изобретательностью и, дабы славное начинание не зачахло на корню, продолжал заниматься дальнейшими изысканиями.

Как-то хозяйка одной из пивнушек решила остудить не в меру разгулявшегося студента и облила его единственный камзол пивом.

– Экая ты гадюка! – рассвирепел будущий учёный и стал ожидать реакцию хозяйки.

Но та, к его удивлению, не отреагировала никак. Видно, в немецком языке нет слова «гадюка».

– Экая ты кобра! – выдал второй вариант Ломоносов.

Результат был тот же. Видно, в германских лесах кобр не водилось, и никто с ними знаком не был.

– Экий ты скорпион! – продолжил Ломоносов.

Хозяйка подскочила, как ужаленная, что-то залопотала и выплеснула на его камзол ещё кружку пива.

– Ага, въехала! – радостно захлопал в ладоши Михайло Васильевич. – Тут скорпионов отродясь не водилось, но смысл до неё дошёл! – И прибавил, победно улыбаясь: – И дети у тебя скорпионы, и внуки! И даже потомков будут звать скорпионами, попомни мои слова!..

Если бы только знал великий учёный, что он, как всегда, оказался прав! Потомок хозяйки пивнушки станет в будущем музыкантом всемирно известной рок-группы «Скорпионе», и эту группу будут знать и любить куда больше, нежели самого Ломоносова. Даже в России, ради которой он в недружелюбной Германии живота не жалел…

Рубенс и Папа Римский

Великий фламандский художник Рубенс не любил рисовать парадные портреты всякой знати, которая, с одной стороны, хотела увековечить свой облик для потомков, с другой стороны, жадничала платить за картины достойную цену. И посему искала всяческие причины снизить сумму гонорара, а то и вообще обвинить художника в бездарности и халтуре.

К чему они только ни придирались! Мол, тут на мундире пуговки синенькие, а у меня, погляди, зелёненькие! А нос мой орлиный отчего на твоей мазне варёной картошкой выглядит?! А уши как у слона африканского?! Короче, вот тебе десять гульденов за твои каляки-маляки, и точка. Скажи спасибо, что вообще взашей не выперли!

Подобная ситуация кого угодно вгонит в депрессию, а Рубенс был человеком всё-таки ранимым и воспринимал обиды очень болезненно. Он видел, что его картины расхватывают, как горячие пирожки, и всё на самом деле обстоит совсем иначе, но ничего поделать не мог. Он-то не один на портретном рынке, и только начни вертеть носом и отшивать богатых заказчиков, тут же работу ушлые собратья по цеху перехватят. А вот подвернётся ли впоследствии ещё что-нибудь, бабка надвое сказала.

Он даже подумывал податься в Россию рисовать олигархов, да его отговорили, мол, эти ребята непредсказуемые – культуры у них никакой, а вот хамства выше крыши. Тут и можно головы лишиться ни за понюх табаку. Короче, раздумал Рубенс ехать в Россию на заработки.

– Кто я – человек или тварь дрожащая? – рассуждал он, расхаживая по мастерской. – Сколько можно пресмыкаться перед богатыми мира сего? Этак и себя не увековечишь, малюя хари этих крохоборов! Пора приступать к нетленке!

И задумал он нарисовать Папу Римского, восседающего на своём престоле в окружении ангелов. А что – Папа человек образованный, наверняка оценит мастерство художника. Да и скупердяйничать ему не с руки – всё-таки наместник Христа на земле, а не какой-нибудь вшивый маркиз или захудалый герцог! Вон у него какие дворцы!

Сказано – сделано. Готовую работу Рубенс сперва продемонстрировал домочадцам, но их словам веры нет. Кто же станет хаять работу, от продажи которой произрастёт семейное благополучие?!

Замотал художник картину в тряпку и отправился в Ватикан к Папе. Тот долго и придирчиво изучал полотно, принюхивался к краске и, наконец, выдал вердикт:

– Похоже, но не очень! Ты тут какого-то жирного жлоба нарисовал с мордой законченного алкоголика, а разве я такой? Что про меня просвещённый мир скажет, когда увидит таким на картине? Щёки как булки, глазки блудливые, рука поднята не для благословления народов, а будто в ней стакан, чтобы чокнуться с собутыльником! Да и ангелочки вокруг – что это за поросята с крылышками?! Нет, не беру я твой товар, не нравится он мне!

Вышел Рубенс на улицу с картиной под мышкой и от возмущения плюнул на мостовую. Оказывалось, что Папа ещё хуже остальных заказчиков. Те хоть к пуговкам на мундирах да к носам на физиономиях придирались, но картины выкупали, а тут изначально полный облом!

– Ну, я ж тебе покажу! – погрозил Рубенс кулаком в сторону Ватикана. – Я эту картину так переделаю, что чертям в аду тошно станет!

И переделал, как обещал. Только вместо папской мантии мужик на картине остался нагишом, во всей своей рыхлости и дряблости. В руке он теперь держал кубок с вином, а ангелочки вокруг него кувыркались и оправляли нужду без всякого стеснения. Вместо мудрого кардинала-советника за спиной теперь стояла развратная особа с голой грудью… Если бы хватило места, Рубенс пририсовал бы ещё что-нибудь не менее скандальное, но… увы. Впрочем, хватило и того, что есть.

До наших дней сохранилось довольно много живописных работ великого мастера. В них он действительно показал всю свою мощь и силу таланта. Вот только полотно под названием «Вакх» стоит несколько особняком. Однако в каком бы громадном зале и в какой бы коллекции это полотно ни выставлялось, оно сразу приковывает внимание, и рядом с ним всегда толпятся люди…

Вот, оказывается, как нужно раздраконить настоящего мастера кисти, чтобы он даже из такого незамысловатого сюжета про пьянку создал настоящий шедевр!

Пушкин и Гоголь

Выпивали как-то в выходной день Пушкин и Гоголь. Почему именно в выходной? Да потому что выходных дней тогда было куда больше, чем сегодня, а водка стоила намного дешевле. Просто других вариантов приятно проводить время у великих писателей не оставалось.

Пушкин был вообще-то мужиком смешливым и лёгким на подъём, а Гоголь наоборот – бука букой. Дай, думает Пушкин, развеселю его, а то с ним выпивать такое муторное дело, хоть в петлю лезь, как мой будущий последователь Серёга Есенин.

А Гоголь наоборот с каждым выпитым стаканом всё мрачнее и мрачнее становится, и хрен там разберёшь, какие у него в голове тараканы усами шевелят.

– Хочешь, Колян, я про тебя стихотворение сочиню, и его будут потом в школах детишки наизусть учить? – говорит Пушкин. – Или, к примеру, роман в стихах?

А что, подумал про себя Гоголь, пускай пишет, дело-то ведь для него нехитрое, и спрашивает:

– Точно роман напишешь? Не обманешь?

– Вот те крест! – засмеялся Пушкин. – Мне и врать-то неприлично! Сам посуди: солнце русской поэзии – и брешет, как сивый мерин!

– А как ты этот роман назовёшь?

– Ну, твоим именем, сам понимаешь, нескромно будет. Назову-ка его… ну, скажем, «Евгений Онегин». Имя на твоё не похоже, но субъект будет – точная твоя копия. От всего нос воротит, всё ему не так, пиво кислое и бублики чёрствые – короче, типчик ещё тот. Сам удивишься полнейшему сходству.

Тут уже Гоголь обиделся не на шутку. Это ж надо так наехать на коллегу по писательскому цеху! И затаил он на гения обиду. Потому и решил тоже вставить Пушкина в свой роман «Мёртвые души», но в виде самого что ни на есть гнилого персонажа, а фамилию не менять, только слегка переиначить. И вышел у него в итоге крохобор Плюшкин. Пушкин, может, о том и подозревал, но до самой смерти в этом не признавался.

Выпивают они дальше, а Пушкин не перестаёт бахвалиться. Мол, я такой-сякой, и мне равных нет, и на Олимпе я хрен подвинусь, чтобы кому-то место рядом уступить. А Гоголь сидит мрачнее тучи, обиду копит и всё никак не придумает, как подкузьмить Пушкина покрепче. На дуэль вызвать? Нет, не получится, тот в тире регулярно тренируется – того и гляди сам пулю в лоб схлопочешь. Так ничего и не придумав, Гоголь оттаскал обидчика за бакенбарды, а потом хлопнул дверью и ушёл по своим делам.

До последних своих дней он не простил Пушкину обиду. А когда помер и его закопали, то даже в гробу не мог успокоиться – всё вертелся и горестно вздыхал. И это истинная правда, потому что много лет спустя, когда его раскопали для каких-то исторических нужд, лежал он совсем не так, как его первоначально укладывали…

Пушкин и Лермонтов

Пушкин с Лермонтовым друзьями никогда не были. Да и друзей-то ни у одного из них, по сути дела, не было. Пушкин всех ехидно подкалывал, в карты обыгрывал, деньги занимал, а потом не отдавал, и уважали его только те, кто не знали лично. С Лермонтовым и того хуже. Он вечно всех награждал обидными кличками, а женщин нарочно влюблял в себя, а потом, даже не обманув по-человечески, бросал и уезжал на Кавказ залечивать душевные раны.

И вот как-то встретились они на стрельбище и давай спорить: кто лучше стреляет из пистолета. Пушкин хвастается, мол, я на лету комара подстрелю. А Лермонтов в ответ, мол, я этому комару могу на спор одну только жужалку отстрелить, вот как. Долго они спорили, но, так и не придя к консенсусу, отправились в буфет пить пиво. В то время на стрельбищах буфеты работали исправно и пиво в ассортименте всегда было, потому что какой нормальный стрелок без кружки-другой в мишень попадёт?

Сидят они там за столиком, пену с пива сдувают и не перестают каждый сам себя расхваливать.

– Есть у меня знакомый, – говорит Пушкин, – Дантесом зовут. Сволочь последняя, но стреляет как бог…

– Знаем такого, – язвит Лермонтов, – по чужим жёнам он стреляет и не промахивается. Вот и твоя Наталья…

– Да ты что?! Она мне изменяет с французиком?

– А вот у меня есть друг Мартынов, – не обращает на него внимания Лермонтов, – мы с ним ещё на Кавказе на злых чеченов охотились…

– Какой сам, такие у тебя и друзья, – продолжает кипятиться Пушкин, – и фамилия у него соответствующая. И сам ты, хоть и клёвый поэт, но похож на мартышку!

– Это я-то мартышка?! А ты – папуас африканский!

Спорили они так, спорили, а потом задумались: для чего они друзей в спор приплели? Ведь друзья-то эти, как выяснялось, никакие не друзья, а наоборот самые что ни на есть отъявленные негодяи и мошенники. Дантес с чужой женой шашни крутит, а про Мартынова и вовсе говорить нечего – фамилии за просто так не даются.

– Я этого мерзавца Дантеса на дуэль вызову, – кричит Пушкин, – на лету его подстрелю, мне это раз плюнуть!

– А я Мартынову на дуэли жужалку отстрелю, – вторит ему Лермонтов, – пускай знает, как с такой фамилией к гениальным поэтам подваливать!

Напились они пива, и каждый отправился своего недруга на дуэль вызывать. А так как пиво обостряет зрение только на стрельбище, но никак не на природе, то читатель сам помнит, что из этого рожна в конце концов вышло. Не надо им было пить пиво, ох, не надо было…

Пушкин и Достоевский

Достоевский был отъявленным картёжником, притом таким, что проигрывался в пух и прах и потом добирался домой нагишом. А добираться приходилось белыми ночами, поэтому он очень стыдился своего непотребного вида и всегда к кому-то заворачивал, чтобы перехватить какую-никакую рубашонку и штаны и потом при случае вернуть. Правда, такого никогда не случалось, потому что он буквально назавтра проигрывал полученную взаймы одежду, а потом врал, мол, его по дороге бандиты ограбили или ещё что-нибудь не менее мрачное и трагическое.

Все об этом уже давно знали, и никто ему ничего в долг не давал. Даже старухи-процентщицы, которых он по этой причине люто ненавидел, но не знал, как отомстить.

Однажды, будучи в полном неглиже, он заглянул на Фонтанку к Пушкину, а тот не спал всю ночь, так как писал очередную главу «Евгения Онегина», впоследствии, после общения с Достоевским, сожженную в камине.

– Слушай, Саша, тошно мне, хоть руки на себя накладывай, – признался Достоевский, – не могу ничего с собой поделать. Проклятые карты обуревают. Я уже столько задолжал, что напиши ещё десяток романов, всё равно долгов не покрою. И ведь Некрасов-издатель – сука порядочная, романы-то с ходу печатает, а гонораров у него не допросишься. Как, скажи, в такой обстановке жить?