Цена марки

Я услышал телефонные звонки сразу, едва за мной захлопнулась дверь подъезда. Чем выше я поднимался по лестнице, тем они – такие тихие, едва различимые внизу, – становились всё громче, всё отчётливей. Быстро отворив дверь, я поднял трубку и услышал голос, от которого на душе всегда становилось светло и чуточку грустно. Звонил один из моих самых стародавних друзей – друзей детства. Жизнь разлучила нас, когда-то таких неразлучных, раскидав по разным городам страны. Я не видел его уже несколько лет и вот теперь спешил к кинотеатру, излюбленному месту наших встреч в безвозвратно ушедшем детстве.

Наконец мы встретились и медленно пошли по центральной улице. Нам нравилось долго бродить по городу, затерявшись в людском потоке, заполняющем эту улицу в нерабочие дни. О чём только ни говорили мы, скользя глазами по безликой толпе. Перебирая прошедшие годы, пласт за пластом, мы всё дальше и дальше уходили в глубь времён, и, казалось, ещё немного, всего несколько шагов, и мы переступим какую-то невидимую черту на асфальте и окажемся в нашем, таком уже близком, детстве.

Вдруг я словно наткнулся на невидимую преграду. В поле моего зрения попала женщина. Это ОНА! Задумавшись, она прошла мимо и даже не посмотрела в мою сторону. Ах, да! Она ведь так ничего и не знает о том злополучном дне…

Из глубин моей памяти всплыл тот незабываемый день моего детства. Он вспомнился так ярко во всей своей неприглядности, так отчетливо в каждом мельчайшем переживании души, что нахлынувшее на меня чувство стыда перед только что прошедшей женщиной, чувство вины перед ней и ощущение непоправимости совершенного было так сильно, будто всё это произошло не много лет назад, а вчера, сегодня, сейчас…

И что только ни коллекционируют люди: монеты и значки, карандаши и часы, куклы и мячи. Открытки, кактусы, чашки и пуговицы, этикетки, авторучки, марки… Для одних это просто маленькое удовольствие, прихоть, на которую они тратят не более часа в неделю. Для других же… Для других это увлечение иногда перерастает в своего рода болезнь, заболев которой человек становится рабом своего увлечения. Хобби становится божеством, требующим преклонения и все больших и больших жертв. И нет тогда такой черты, через которую не переступил бы, и поступка, который не совершил бы человек, ставший рабом своего увлечения.

Нечто подобное произошло и в моей жизни.

Мне было тогда лет 10–11. И я не мог жить без марок. По несколько раз на день перелистывал свой альбом, теряя ощущение реальности и погружаясь в столь интересный мир детской фантазии и грез. Марки же осторожно, затаив дыхание, будто совершал в этот момент святое таинство, снимал с конвертов. Либо покупал, выпрашивал, обменивал…

В тот день я, сделав уроки, пошел к товарищу, учившемуся со мной в одной школе и тоже увлекавшемуся филателией. Нажав на кнопку звонка и убедившись, что его нет дома, я хотел было уйти, но тут мой взгляд упал на почтовый ящик, прибитый к двери. Я замер. Нижняя часть его была прозрачной, и именно там лежал конверт с поразительной, бесподобной по красоте маркой. На марке была изображена нежная, только что распустившаяся роза. Цветок был, как живой, а капельки росы были до того естественны, что рука непроизвольно поднялась, чтобы смахнуть их с лепестков…

Очнулся я оттого, что действительно вытирал капли на цветке, а они всё появлялись и появлялись из-за начавшегося дождя. И конверт был не в ящике, а разорванный, валялся на земле. И сам я был не на лестничной площадке, а в дальнем углу нашего сада. Я прижался к стволу дерева, словно зонт, закрывавшего меня от дождя, и снова начал разглядывать мое сокровище. На жёлтом фоне, прямо по центру марки, была расположена прекрасная роза. Чуть вниз и влево отходил стебель, прикрытый двумя лепестками. Над нижним краем рамки было написано ПОЧТА СССР, а чуть выше справа стояла цена – 1 копейка.

Она была действительно очень красива, эта марка. Но трепета, охватившего меня на лестничной площадке, уже не было. Меня начала угнетать мысль, что я совершил что-то ужасное по отношению к семье моего школьного товарища. Я часто бывал в его квартире и хорошо знал всех. Отца у него не было и, наверное, поэтому мать, по-своему любившая своих детей, пытаясь заменить в вопросах воспитания строгий, но правый суд отца, часто играла роль несправедливого, жестокого жандарма. Еще был у него свой «ангел-хранитель» – сестра, тихая, робкая молодая девушка, молча терпевшая постоянные упрёки и придирки матери и часто бравшая на себя вину младшего брата.

Год назад Катя – так звали сестру – вышла замуж за Юрия Петровича.

На некоторое время наступило затишье, но потом всё вернулось на «круги своя» с той лишь разницей, что теперь львиная доля придирок и нападок приходилась на долю Юрия Петровича. Но через полгода Катя вновь осталась только с матерью и братом: Юрий Петрович уехал, как говорила вся семья, зарабатывать деньги на машину. Мать стала еще более озлобленной, а Катя все чаще и чаще плакала, закрывшись в своей комнате. А от Юрия Петровича, как говорили между собой соседи, не было «ни слуху – ни духу».

Неожиданно меня обожгла мысль:

– А вдруг это письмо от Юрия Петровича? – И я начал читать…

«Здравствуй, любимая, здравствуй! Прошло уже шесть месяцев с того дня, как мы расстались, а я никак не привыкну к тому, что тебя нет рядом. Одно спасение – работа. Но кончается рабочий день, приходит вечер, и я остаюсь один на один со своей бедой, со своей болью. А память, словно измываясь надо мной, снова и снова возвращает меня к тебе. И вновь, любовь моя, со мной твои руки, твои губы, твои глаза. Твои глаза…

Любимая, помнишь, как часто, склоняясь над тобой, я мог часами, не отрываясь, молча смотреть в твои глаза. Бездонные, ласковые и манящие, они влекли к себе, и мой взгляд, как воды маленького ручья, впадающего в лоно широкой реки, медленно утопал и растекался в них. Начинала кружиться голова, и не было уже ни сил, ни желания выбраться из этого омута.

Мне всегда казалось, что они проникают в самую душу и впитывают в себя все мои горести, неприятности и неудачи. Если бы ты только знала, как их мне сейчас не хватает! Сейчас, находясь за тысячи километров от тебя, я как бы воочию вижу тебя, милая, читающей моё письмо с нежной, неповторимой улыбкой на лице и знаю, о чем ты сейчас подумала. Да, я по-прежнему люблю тебя! Люблю! Слышишь?! Но запомни то, что я тебе сейчас скажу: никогда, никто не оскорблял самое святое для меня – нашу любовь – так, как твоя мать. Она сразу поняла, что первый день моего появления в вашем доме стал последним днем её властвования, и решила нас разлучить. Как изощрённо она это делала! Однажды, когда тебя не было дома, между нами произошла ссора, результатом которой и был мой отъезд. Мое решение бесповоротно: я не вернусь больше в её дом, в мир её хитросплетений.

Ты помнишь, как я умолял тебя поехать со мной? Но ты так и не решилась оставить свою мать. Сейчас я снова прошу тебя: приезжай! Слышишь?! Приезжай! Но я знаю: ты не приедешь. Потому что права твоя мать – ты никуда не уедешь от неё.

…Это моё единственное письмо. Мне незачем больше писать тебе. Но если я ошибаюсь, и ты всё же любишь меня настолько, что решишься оставить мать и приехать ко мне, то меня ты найдешь по адресу на конверте.

Твой Юрий».

Реакция была мгновенной. Я бросился под проливной летний дождь и, схватив плавающий в луже порванный конверт, вновь забежал под дерево. Но было поздно: прочесть что-либо на конверте оказалось уже невозможным. Я с отчаяньем обречённого смотрел на следы чернил, а по моему лицу стекала дождевая вода вперемешку со слезами. Я чувствовал, что совершил нечто ужасное и непоправимое: ведь без адреса это письмо было абсолютно бесполезным, таким же бесполезным, как моё позднее раскаяние. Если бы только Юрий Петрович написал еще одно письмо!

Но другое письмо так и не пришло…

И сейчас, через столько лет, когда я встречаю в городе эту рано поседевшую, рано постаревшую, тихую и всегда задумчивую одинокую женщину, чувство вины перед ней за свой поступок, лишивший её самого дорогого и исковеркавший её жизнь, снова заполняет меня до самого края, и я всегда думаю: «За что?! За что ей это?!»

…Как велика, как неизмеримо велика, оказалась цена копеечной марки…

Карла

«Нет, всё-таки странные существа эти люди. Особенно, когда смотришь на них сверху, – подумала ворона, глянув вскользь на появившуюся в конце длинной аллеи женщину. – Имеют крылья – а летать не могут. Наверное, потому что крылья у них совсем без перьев, лысые». Спасаясь от палящих лучей жгучего послеполуденного солнца, она давно уже расположилась на нижней ветке одного из тенистых деревьев обычно пустынного в это время дня сквера. Вороне было жарко, одиноко и… грустно. Вдруг она встрепенулась, почесала лапой длинный серый клюв, потом вновь нахохлилась – чтоб не так жарко было – и замерла, уставившись чёрными глазами-бусинками в пространство перед собой. «Ну вот… Клюв чешется… Не к добру это… Наверное, опять подерусь с соседкой… Такая двуличная, такая двуличная: «Кар-рла, Кар-рла, миленькая, вы сегодня прекр-расно выглядите!»… А сама только и глядит, как бы что-нибудь утащить! Не тер-рплю таких!.. Я что, не догадываюсь, кто унёс из моего гнезда ту жёлтую блестючую запонку?! Теперь это уже давняя история. Но тогда… Я так переживала… Кар-рла… миленькая Кар-рла… Чтоб с тебя все пер-рья пооблетали, воровка проклятая!.. – Она представила себе соседку в таком неприглядном виде, совершенно без перьев – ну, прямо совсем как люди – и у неё поднялось настроение. – Вот именно, именно так: все пер-рья чтоб облетели!»

Ворона повернула голову и вновь посмотрела на приближающуюся женщину. Вдруг она вытянула шею. Взгляд стал пристальным. Нет-нет, против женщины она ничего не имела. Обычная женщина. Совершенно ей не знакомая. И, между прочим, ничего у неё, у Карлы, не крала. Но вот собака, семенившая рядом на поводке… Собак за свою воронью жизнь Карла тоже видела предостаточно и, конечно же, особой любви или симпатии к ним не питала. Если честно, она вообще их игнорировала. Но от этой собаки ворона не могла оторвать свой взгляд. Длинная, похожая на обрубок телеграфного столба на кривых коротких лапах, сверху казавшихся ещё короче и кривее, собака вызвала у Карлы неприятное чувство: «Фу… Какая гадость!» Когда женщина подошла к скамейке, стоявшей в тени под деревом, ворона даже наклонилась вбок и выгнула шею, чтобы не потерять собаку из виду. Сев на скамейку, женщина развернула газету, которую держала в руке и углубилась в чтение, а собака послушно улеглась у её ног, положив голову на лапы. Время шло. Собаке было жарко. Она часто и тяжело дышала, выставив наружу язык. Вскоре собаке надоело лежать, она поднялась и начала бегать по кругу. Пытаясь вырваться, она постоянно дёргала надетый хозяйкой на руку поводок, но женщина не обращала на рывки никакого внимания. «Какая неугомонная, – подумала ворона о собаке. – От таких – только и жди какого-нибудь подвоха!»

Наконец поводок соскочил с руки, а может, хозяйка его отпустила сама. Вырвавшись на свободу, собака довольно завиляла хвостом и, волоча за собой поводок, принялась обнюхивать окрестности. «Вот-вот, сейчас начнётся… Знакомая история, – подумала Карла.

– Будет «столбить» территорию… У этих собак – ни стыда, ни совести! А зачем им? Ведь собаки – друзья Человека! Вот интересно: как сложилась бы жизнь у ворон, если не собаки, а вороны были бы друзья Человека?.. – Ей стало обидно за своих соплеменниц. – И что такого люди нашли в собаках? Может, причина в родстве душ или схожести поступков? – рассуждала Карла. – Например, склонность «столбить территорию»… Хотя… я думаю, быстрей всего весь секрет в верёвке, которая связывает их друг с другом…» Карла представила себе женщину, гуляющую по скверу, а рядом на толстой верёвке семенит она, Карла – «друг Человека». Ну не-ет, такой дружбе не стоит завидовать… Видя, что собака подбежала к дереву, Карла стыдливо отвела взгляд в сторону. «Сплошное безобрразие!» Но, услышав лай, не удержалась и искоса глянула вниз. Собака стояла в метре от дерева. Её тело было изогнуто и напряжено, передние лапы подогнуты так, что собачья голова почти касалась земли, а хвост напряжённо стоял торчком, вздрагивая при каждом лае.

«Вот ненор-рмальная: это надо же – лаять в такую жару…» – подумала ворона, стараясь разглядеть в траве, на что же так громко лаяла собака. Но сверху ей ничего видно не было: мешал декоративный зелёный кустарник, росший вдоль аллеи. С соседней ветки обзор был намного лучше, но Карла, при всём её природном любопытстве, перелетать не стала: в такую жару ей не то что летать – моргать было лень. Она отвернулась: «А, пусть себе… И не интер-ресно мне вовсе…» Собачий лай становился всё более настойчивым, более агрессивным. Воронье любопытство победило. Карла совсем уж собралась перелететь на соседнюю ветку, даже поджала лапы для толчка и расправила крылья, но в последний момент передумала.

Переставляя поочерёдно лапы, она передвинулась немного в сторону, потом, опустив голову вниз ниже уровня ветки, на которой сидела, Карла внимательно присмотрелась и увидела в траве птенца. Воробышек был совсем маленький, ещё не полностью оперившийся. Он не умел пока ни летать, ни прыгать, а только стоял, покачиваясь, на своих нетвёрдых лапках, растерянно и глупо смотря на лающую собаку.

«Так вот из-за чего весь тар-рарам – кар-рарам?! Вор-робей…» – отвернувшись, презрительно подумала Карла. Ею вновь овладело безразличие. Задрав клюв вверх, она зевнула, взмахнув несколько раз крыльями, и закрыла глаза. Воробьи её совершенно не интересовали. Суетливые, скандальные, они – воробьи – никогда не давали ей ни спокойно поесть, ни спокойно отдохнуть. Да ещё очень часто норовили стащить себе что-нибудь с её обеденного стола. Нет, воробьёв она тоже недолюбливала.