Персональный бестиарий

М. С.

 
О, как протяжно и непонято
мы вырастали из кроватей,
как тесны становились комнаты
и пиджаки – коротковаты!
 
 
Когда смеясь, когда печально,
блестя набитым кулаком,
мы начинались – безначально,
как от границы далеко.
 
 
Как до границы – запрещенно,
не надо бы, а мы все шли…
И ход парадный вел – крученый —
почти от уровня земли.
А наверху, как на вершине,
жила сутулая судьба:
чтоб становиться нам большими —
как будто с пеной на губах.
Надгробье отца
 
 
Под этой коричневой глыбой
путем плавников или крыл
ты стал воробьем или рыбой,
взлетел или тихо уплыл.
 
 
А может быть – божья коровка —
резвишься ты в летнем раю,
и я, повернувшись неловко,
по пьянке тебя раздавлю.
 
 
Прости мне постыдную тяжесть
ноги, что пока что со мной, —
ведь Та, кто не веники не вяжет,
уже у меня за спиной.
***
 

И. Б.

 
Раскроется город, как будто прекрасная роза,
уставшая жить, дотянувшая зря до мороза,
и розой петлицу украсит плешивый и пылкий
поэт, разорвавшийся
между тюрьмой и бутылкой.
 
 
И три поколения, три лепестка отлетят —
останутся в городе дети и внуки блондинов:
брюнеты, как бабочки, в ласковом танце сгорят,
порхая вокруг золотого огня Палестины…
 
 
Лишь тихая моль – середина полночного сна —
сведет наши тени,
чтоб, в сонные воды вглядевшись,
увидели мы, как исчезнет большая страна…
Засим отпущаеши… или же Камо Грядеши?
***
 

Г. С.

 
Не человек, не сокол,
без крыльев и без ног
вознесся ты высоко,
а все же – выше Бог.
 
 
Берешь ты авторучку,
она как током бьет,
а Бог тебе получку
за это подает.
 
 
За это кормит хлебом,
за это иногда
показывает небо,
где падает звезда.
 
 
Мы пущены по кругу —
волы на молотьбе —
стихи читать друг другу,
ты – мне, а я – тебе.
 
 
То слева жизнь, то справа,
то – флейта, то – труба,
то для меня – забава,
то для тебя – судьба.
***
 

В. С.

 
Лысый муж ружье кривое
зарядил, себе не рад,
в белый свет палит он стоя,
как бездушный автомат.
 
 
Слово за слово дуплетом
попадает в небосвод,
отражаясь рикошетом
то в колено, то в живот.
 
 
Маму с дамой он рифмует
и с аврорами коров,
с каждым выстрелом рискует
стать добычей докторов.
 
 
Он – король до сердца голый,
и незнамо для чего
изучают дети в школе
биографию его.
***
 

Д. Х.

 
Земля стоит на черепахе —
старухе в каменной рубахе.
Употребляя алкоголь,
старуха делит мир на ноль —
типично русская беспечность,
что порождает бесконечность.
Располагая тяготеньем —
страданьем нашим и терпеньем,
старуха весело живет,
то нас стреляет вполз и влет,
то нам – летящим на заре —
подкинет точку и тире,
словишек мелкие дровишки…
Но иногда из нашей книжки
старуха падает в окно,
и нам становится темно.
Капитаны
 

В. С.

 
Живут они, не тужат – такие времена! —
Играют, а не служат: погоны, ордена…
На север уезжают спокойно, как на юг,
их жены провожают, на цыпочки встают.
 
 
Чего там огорчаться, недели не пройдет,
и можно возвращаться – пустячный перелет!
А капитанам помнится, сегодня и всегда,
красное солнце, белая вода,
 
 
высокие заботы вечной мерзлоты —
подземные заводы, бетонные ходы,
где не спасает часто свинцовая броня
от тихого несчастья без дыма и огня.
 
 
В палату капитанов поправиться зовут.
В палате капитаны живут и не живут.
Домой приезжают смущенно – как без рук,
и жены не рожают – любовников берут…
 
 
Уходят капитаны без чая по утрам,
ходят капитаны за смертью по пятам.
 
 
Короткая стрижка. Чеканные слова.
Медовая коврижка. Седая голова.
***
 

О. М.

 
«Вот и снова пора листопада», —
нам поэт с придыханьем споет,
и ты спросишь: «Оно тебе надо? —
журавлиный короткий отлет,
чтобы ты в никуда ниоткуда —
даже тень не скользнет по траве —
прокурлыкал, погода покуда
не отметилась в календаре
октябрем, чтобы ты… ну не знаю…
чтобы там… ну неведомо где
пролетел, заблудившись трамваем,
растворился в земле и воде?»
Но хотя нам еще на работе
выдают и любовь и паек,
на глухой человеческой ноте
пусть поэт нам и дальше поет,
как летят, уносимые ветром,
золотые листки сентября…
 
 
А кого мы жалеем при этом,
заклинанье творя про себя?
***
 

Г. М.

 
Черный дом на горе головой задевает луну,
а над ним и под ним бесноватые краски заката…
В этом доме когда-то я взвесил любовь и войну
и отсюда ушел по чужому приказу когда-то.
 
 
Полустанок, забытый на долгие те времена,
в кои ломом махал я и ел из казенной посуды,
все прошло, кроме жизни:
любовь, и печаль, и война, —
я вернулся к тебе,
как тогда возвращались повсюду.
 
 
Полустанок заброшенный, долго тебя я искал,
подвела меня память,
как будто дворняжка простая…
Протащи меня, время, по этим горячим пескам,
голоса паровозов,
как прежде, повсюду расставив!
 
 
Я вставал спозаранку и пни корчевал дотемна,
на ветру к бороде примерзали кора и сосульки,
а над домом проклятым все так же стояла луна,
и пиликала скрипка, и мухи шалели от скуки.
 
 
Я пройду мимо дома, ему ничего не сказав,
среди ночи возьмет меня
медленный-медленный поезд,
я случайным попутчикам
врежу три раза в «козла»
и на этом совсем успокоюсь.
***
 

М. А.

 
Отбыла ты в такие края,
улыбнувшись от уха да уха,
что, загадку давно не тая,
проживает поэма твоя,
как привычная птица и муха.
 
 
Твой целебный загадочный свет,
голубой, как зарница с Босфора,
словно сшитый не нами жилет,
облегающий твой силуэт,
позабыт и вернется нескоро.
 
 
Твой круиз из карниза в туман,
что достался тебе за бесплатно,
вспоминается, как балаган,
как готический пухлый роман,
что листаешь туда и обратно.
 
 
Равнодушно встречая восход,
постороннему зову внимая,
даже кошка к тебе не придет,
после ночи бессонной зевая,
словно слава твоя мировая.
***
 

Н. О.

 
Ты меня приняла полустанком,
которому нет двадцати,
где еще до сих пор не замылены
люди, и звезды, и кони,
приняла-поняла,
что возможно всю жизнь провести,
пролетая сквозь годы
в изысканном спальном вагоне.
 
 
Поняла… нет, не так —
стал доступен удел и удар
без оглядки сойти
и пуститься в решенье простое…
Что поделать,
вдвоем наша стая была хоть куда —
только не было мира,
куда ее можно пристроить.
 
 
А потом напоследок привиделась нам темнота,
что на волю просилась из нашего духа и тела,
как безглазый ребенок-двойняшка,
скулила внизу живота
и, как птица ночная,
с невидимым шумом взлетела.
 
 
Я слова не люблю —
их подделать легко и стереть —
сотворенные нами вторичные мелкие твари,
то ли дело на голову криво кастрюлю надеть,
и руками всплеснуть, и тебя по коленке ударить!
***
 

М. Б.

 
Одна талантливая поэтесса
придумала физика-недотепу,
который спросил, напирая на аллитерации:
– Как можем мы жить, если над каждым
висит более сорока тонн тротила?
За окном было пусто и холодно,
глухо было в кармане, пойти было некуда,
и я – ни за что ни про что
оказавшийся в эпицентре вопроса —
вдруг понял, как стосковался
по черному хлебу правды
среди поэтических анчоусов и выкрутасов.
А действительно, КАК?
И я, грешным делом, поверил
обратному процессу переработки бумаги
в древо познания добра и зла —
какие плоды звенели на его ветках?
 
 
Сначала мне доказали,
что трава прорастет все равно.
Экое утешение на старости лет.
Я – человек! Как бы мне не свихнуться
от этого счастья кузнечика!
Потом обстоятельно и подробно
(за это время можно было зачать человека
или спалить государство)
мне рассказали о бедных греческих узниках,
о Вечном Женском Начале
и Хранителе Времени,
болтающем с интонациями
жмеринского портного.
Чтение этой литературы,
злоупотребляющей заглавными буквами,
напомнило мне кормление
павловской собаки с фистулой в брюхе,
и я подумал, что право тревожить мир
заслуживают лишь те, кто могут его изменить.
Да, технократия, да!
Да, элита рабочего класса —
стеклодувы и операторы станций слежения,
программисты и наладчики гироскопов!
Благодаря вас, мы бредем по колено в навозе,
но благодаря вам наши авгиевы конюшни
будут решительно вычищены,
даже если потом придется начать все сначала —
с червяка!
Так мы живем.
Одни переламывают мир, как двухстволку,
другие в эту минуту спрашивают по радио,
возьмет ли человек в космос ветку сирени, —
более дурацкого вопроса я просто не знаю! —
до тех пор, пока им доступно не объяснят:
лучше не иметь слуха и голоса,
чем музыкально кричать «и-го-го!».
Поэт, ставящий больные вопросы
и отвечающий на них в манере
первого ученика,
подобен зубному врачу,
который говорит человечеству:
«У тебя болен зуб мудрости,
но я не буду лечить его —
пусть болит!»
***
 

А. П.

 
Под сердцем шевелится
осколок прежних лет:
красивая певица
поет, сходя на нет.
 
 
Маэстро на рояле
играет – как летит,
далекий от печали,
макушка – в конфетти.
 
 
Счастливый, он не знает —
не по его уму —
что руки простирает
певица не к нему.
 
 
Меня зовет певица —
живой воды глоток —
и праздник этот длится,
пока в розетке ток.
***
 

И. К.

 
Обретя неизбежность ухода,
с легким сердцем и песней в крови,
муравей в ожидании Года
собирает пожитки свои.
 
 
Что возьмет он? О чем пожалеет?
Кто ему будет брат? Кто жена?
От поэзии быстро жиреют,
за границей она не нужна.
 
 
Всяк кусок ему станет не главный,
и в рюкзак под затяжку ремней
не засунет он плач Ярославны
как иллюзию прожитых дней.
 
 
Впрочем, наши пристрастья и вкусы
за тебя не тобой решены…
Он идет, победитель дискуссий —
семисаженный Князь Тишины.
***
 

А. К.

 
Светофор чуть качался, как яблоко желт.
Я от женщины шел, я от женщины шел.
На углу – ну и ночь, не метель, а потоп! —
замерзал человек, распахнувший пальто.
Замерзал человек – то ли пьян, то ли глуп,
он стоял на углу и кричал на углу:
«Ты мне только пиши! Ты мне только пиши!»
А кругом – ни души, ни единой души.
Зеленели снега у закрытой пивной.
Он кричал, как корабль,
он кричал, как журавль, —
человек. Я его обошел стороной.
***
 

О. В.

 
Где птицы взлетают – я там ничего не хочу.
Где птицы садятся – примите меня в эту стаю!
Не бойтесь меня, я лицо свое отворочу,
секретов не выдам, увижу в толпе – не узнаю.
 
 
А что в голубом ты, так я тут совсем ни при чем,
скорее, в багровом мой путь без конца и начала,
И я на прощанье тебя не задену плечом,
чтоб с легкой душою и ты мне в ответ промолчала.
***
 

Б. П.

 
Зеленых человечков артель «Напрасный труд» —
то мне растопят печку, то мусор подметут.
 
 
То пропадают пятна на скатерти моей,
то прибежит обратно горячесть батарей.
 
 
Как будто на неделе даны мне семь суббот,
я в духе сплю и в теле, не ведая забот…
 
 
Но догорает свечка, и – путаясь в ночи —
зеленых человечков не вижу – хоть кричи!
 
 
Стою среди развалин магических щедрот,
вдвойне рационален, как Бойль и Мариотт.
 
 
Огромная, как туча, хотя на вид легка,
несделанного куча уже до потолка.
 
 
Тружусь как зверь. Не тает, а все растет она,
минут уж не хватает для отдыха и сна.
 
 
Не спи, не спи, художник, не предавайся сну,
как железнодорожник, что воет на луну.