Сталин нашел самый фантастический пример «нового интеллигента». Матвей Федорович Шкирятов, которого вождь, извинившись, назвал интеллигентом, тридцать лет служил по ведомству партийной инквизиции. Мало того, что он был безжалостен и жесток, Матвей Федорович никогда не учился и был настолько безграмотен, что его было трудно понимать. Сохранилось его письмо Серго Орджоникидзе, в котором Шкирятов делится впечатлениями от летнего отдыха совместно с наркомом по военным и морским делам Климентом Ефремовичем Ворошиловым и от своей мужественной борьбы с внутрипартийной оппозицией (цитирую без правки):

«Здравствуй дорогой Серго.

Пишиш и и не знаеш прочтеш ли, буду надеятся, что прочтеш. Дорогой Серго как плохо, что тебе нет вообще в данное время. Я уже работаю несколько дней. отдых провел все время с Климом, хорошее зее кончили с удовольствием. Трепались в Крыму. приехал среду, окунулся в работу. а работы сейчас так много и не легкая. Я знаю как ты там переживаеш все эти соббытия происходящие здесь.

Дорогой Серго. Что они делают. Еслим был пириод когда они скрывали, что они ведут фракции работу, то в данное время этого уже нет. Они не скрывают и привлекают к своей работе всякого, лиш был бы против ЦК. Они борятся всячискими способами чтобы подорват авторитет к партии расшатат ея дисциплину…»

Поразительным образом Сталин производил впечатление и на умы, более просвещенные, чем те, что трудились в партийном аппарате.

– Иосиф Виссарионович, – говорил о нем руководитель Союза писателей Александр Александрович Фадеев, – как известно, был большим артистом и по-разному мог разговаривать – и с подковыркой, а когда нужно, мог и так человека увлечь, так приласкаться, такой натурой показаться, что, кажется, ты ему должен всю душу доверить.

Чудесный детский писатель Корней Иванович Чуковский описал в дневнике, как 22 апреля 1936 года они с Борисом Леонидовичем Пастернаком (будущим лауреатом Нобелевской премии по литературе) встретились на съезде комсомола. Вдруг в президиуме появился Сталин.

«Что сделалось с залом! – писал Чуковский. – А ОН стоял, немного утомленный, задумчивый и величавый. Чувствовалась огромная привычка к власти, сила и в то же время что-то женственное, мягкое.

Я оглянулся: у всех были влюбленные, нежные, одухотворенные и смеющиеся лица. Видеть его – просто видеть – для всех нас было счастьем. К нему все время обращалась с какими-то разговорами Демченко¹. И мы все ревновали, завидовали – счастливая! Каждый его жест воспринимали с благоговением. Никогда я даже не считал себя способным на такие чувства.

Когда ему аплодировали, он вынул часы (серебряные) и показал аудитории с прелестной улыбкой – все мы так и зашептали: «Часы, часы, он показал часы» и потом, расходясь, уже возле вешалок вновь вспоминали об этих часах.

Пастернак шептал мне все время о нем восторженные слова, а я ему, и оба мы в один голос сказали: «Ах, эта Демченко, заслоняет его!» (на минуту). Домой мы шли вместе с Пастернаком и оба упивались нашей радостью…»

Поразительно, что за пределами страны русские писатели не испытывали такого восторга по поводу Сталина. Совсем наоборот. Один из самых одаренных русских прозаиков Иван Алексеевич Бунин эмигрировал в Гражданскую войну. Страшно скучал по России, но отчетливо понимал, что происходит на родине. В те же годы записывал в дневнике:

«Вечера. Зуров слушает русское радио. Слушал начало и я. Какой-то «народный певец» живет в каком-то «чудном уголке» и поет: «Слово о Сталине в народе золотой течет струей…» Ехать в такую подлую, изолгавшуюся страну!»

Религиозный философ Георгий Петрович Федотов в эмиграции писал, что Сталин не революционер, он, «как немецкие императоры в Петербурге XVIII века, прежде всего хозяин России. Но хозяин хищнический, варвар, которым движет страх и борьба за личную безопасность, за сохранение власти».

Почему же такие бесконечно талантливые люди, как Борис Пастернак, выражали восхищение вождем?

«Легкомысленной Москве положено было быть городом иллюзий, – снисходительно писал выдающийся литературовед Сергей Аверинцев. – Даже Сталин и тот ведь одно время пытался внушать московской интеллигенции надежды на возможность диалога: вспомним его телефонные звонки Михаилу Булгакову, позднее Пастернаку – стратегия была рассчитана, разумеется, на фарсовый эффект растерянности того, кому вождь звонит, однако же под конец разговора в обоих случаях возникал мотив надежды на встречу и возможность поговорить по-настоящему.

Разумеется, такие фразы вождя не имели никакого отношения к реальности, однако они производили, скажем, на того же Булгакова определенное впечатление».

Объяснений множество.

«Шекспировская крупность зла заставляла и Булгакова, и Пастернака, – считает знаток русской литературы Мариэтта Чудакова, – предполагать шекспировскую крупность и сложность самой личности Сталина. Это была их ошибка».

Думаю, дело было и в другом. Все вокруг, решительно все восторгались Сталиным! Как в ревущей от счастья толпе демонстративно отойти в сторону? Отстраниться? Сохранить хладнокровие? Скептически взирать на стоящих рядом? Кто не жил в тоталитарном обществе, тот не поймет, насколько это страшно – оставаться иным, чем остальные.

А вот еще одна причина: увидеть в вожде тирана – значит признаться самому себе, что в стране существует диктатура и ты ей верно служишь! Что делать со стихами, написанными во славу революции, Ленина, партии? Считанные единицы были готовы понять и признать реальность…

Большевики отрезали страну от мира. Железный занавес появился не после Второй мировой войны, а еще после Гражданской. Выезд из страны запретили. Разрешались только служебные командировки (они были очень редкими) – и для многих это закончилось печально: обвинением в шпионаже и смертным приговором. Иностранцев пускали только в силу необходимости, и встречаться с ними было рискованно даже для уполномоченных на то лиц. Зарубежную прессу получали только несколько важнейших учреждений: ЦК партии, Наркомат иностранных дел, НКВД… Внутри страны существовала невероятно жесткая цензура. Люди не знали, ни что происходит в мире, ни что творится в стране.

Замечательный писатель Михаил Михайлович Пришвин записал в дневнике 1 ноября 1937 года: «Больше всего ненавижу газету «Правда» как олицетворение самой наглой лжи, какая когда-либо была на земле».

Никто из соратников не мог оспорить лидерство Сталина. Но его борьба за единоличную власть продолжалась не один год. Дорога к власти не была простой. Ничто не было предопределено. Его соперникам и оппонентам не хватало жестокости, беспринципности, изощренности в интригах, невероятного коварства. Да и не так уж они жаждали занять кресло первого человека. Им, конечно же, тоже нравилась власть, но не было в них страсти, которая пылала в Сталине и заставляла его двадцать четыре часа в сутки думать о власти. Воспоминания его соратников свидетельствуют: ни на что иное он не отвлекался и ни о чем другом не думал.

Сталин учился и многое в себе изменил. Он с необыкновенной легкостью менял свои принципы, отказывался от вчерашних убеждений, заводил интриги, натравливал своих соперников друг на друга. Он заключил союз с Зиновьевым и Каменевым, чтобы убрать Троцкого. Он вступил в союз с Бухариным и Рыковым, чтобы избавиться от Зиновьева и Каменева. Он обратился к старым членам ЦК, чтобы свалить Бухарина и Рыкова, а потом их всех расстрелял.

Изгнание Троцкого воспринимается как разрыв советского руководства с прежним большевистским курсом на мировую революцию. Дескать, Троцкий готов был пожертвовать Россией, которую ненавидел, ради мирового пожара, а Сталин всегда думал только о России, созидал ее как великую державу, потому и выслал «безродного космополита» Льва Давидовича…

Между тем конец двадцатых годов (когда Троцкого выслали, а его единомышленников посадили) – это как раз время острой борьбы сталинского партийного и организационного аппарата против «великодержавного шовинизма». Еще на X съезде партии нарком по делам национальностей Сталин в докладе «Очередные задачи партии в национальном вопросе» потребовал вести борьбу с «великорусским шовинизмом», назвав его главной опасностью.

По его указанию идеологический механизм всячески отмежевывался от истории России, от российского государства. Уничтожали все, что связывало Страну Советов со старой Россией. В 1929 году член политбюро и секретарь ЦК Вячеслав Михайлович Молотов, ближайший к Сталину человек, заявил, что следующий год станет последним годом для «старых специалистов». А ведь речь шла о лучших ученых, инженерах, преподавателях России. Чекисты посадили большую группу ученых, прежде всего историков, обвинив их в монархизме и подготовке заговора с целью свержения советской власти. Вот на каком фоне выслали Троцкого. Не как врага России. А как врага тогдашней власти.

Все большевики, и Сталин в том числе, долгое время считали, что построение социализма возможно только одновременно со всей Европой. Иосиф Виссарионович точно так же ждал и торопил мировую революцию! Говорил на политбюро 21 августа 1923 года:

– Либо революция в Германии провалится и побьют нас, либо революция удастся, все пойдет хорошо и наше положение будет обеспечено. Другого выбора нет.

Сталин до конца жизни верил в победу мировой революции – с помощью Советского Союза и его военной мощи. Многие удивлялись, отчего на склоне жизни вождь заинтересовался языкознанием.

– Не зря, – объяснял его ближайший соратник Молотов. – Он считал, что когда победит мировая коммунистическая система, а он все дела к этому вел, главным языком межнационального общения станет язык Пушкина и Ленина.

На пост военного министра Сталин вместо Троцкого поставил Михаила Васильевича Фрунзе, который исходил из того, что Красная армия обязана штыком помочь мировой революции:

«Самим ходом исторического революционного процесса рабочий класс будет вынужден перейти к нападению… Отсюда вытекает необходимость воспитывать нашу армию в духе величайшей активности, подготовлять ее к завершению задач революции путем энергичных, решительно и смело проводимых наступательных операций…»

Фрунзе доказывал, что нужна доктрина революционной наступательной войны². Троцкий решительно возразил Фрунзе. Он говорил, что мировое революционное движение переживает спад, положение в России тяжелое, люди устали от войны и надо «отстоять для рабочих и крестьян возможно длительный период мира». Поэтому, считал Троцкий, задача другая: «Мы учимся военному делу, вооружаемся, строим большую армию для того, чтобы обороняться, если на нас нападут».

Фрунзе и его единомышленников, жаждавших мировой революции и готовых разжечь ее с помощью армии, Троцкий называл «нетерпеливыми стратегами». Михаил Васильевич полагал, что наступательный порыв решит исход будущих войн, потому что вражеские армии «окажутся бессильными перед сравнительно плохо вооруженным, но полным инициативы, смелым и решительным противником».

Троцкий же говорил, что принятие только наступательной стратегии – авантюризм, который приведет к колоссальным жертвам. Армия должна учиться и обороне, к которой придется прибегнуть на первом этапе войны. Возможно и стратегическое отступление, чтобы выиграть время для мобилизации и развертывания собственных сил. Он считал, что не надо выдумывать какую-то особую стратегию и тактику, а надо учить красноармейцев и создавать современную боевую технику. Надеяться на мировую революцию пока нет оснований… Фрунзе высокомерно посоветовал Льву Давидовичу выкинуть из брошюры «рассуждения, прославляющие оборону». В те времена было принято клеймить оборону «подлой» и буквально «вытравливать дух обороны из Красной армии».

Фрунзе и любимцы Сталина из Первой конной армии – Буденный и Ворошилов – гордо утверждали, что Красная армия создала свою пролетарскую стратегию. Троцкий возражал, что не может быть какой-то особой пролетарской военной науки. Ехидно замечал: «Тот, кто думает, что с помощью марксизма можно наладить производство на свечном заводе, слабо разбирается и в марксизме, и в изготовлении свечей».

Лев Давидович доказывал, что нельзя считать огромные потери проявлением военного искусства. Критерий военного искусства – достижение наибольших результатов с наименьшей тратой сил. Обо всем этом молчали десятилетиями. Троцкому приписывали какие-то чудовищные глупости, стремление сжечь Россию в огне мировой революции, а между тем выяснилось, что он рассуждал глубоко и точно. Предположения Троцкого оказались правильными, как показала Великая Отечественная…

Еще один миф – Льва Давидовича считают ненавистником русской деревни. Но именно он пытался прекратить ограбление деревни. Еще в разгар Гражданской войны, в феврале 1920 года, Троцкий первым предложил заменить продразверстку натуральным налогом, что означало отказ от политики «военного коммунизма» и спасение деревни. Троцкий предупреждал: «Продовольственные ресурсы грозят иссякнуть, против чего не может помочь никакое усовершенствование реквизиционного аппарата». А сохранение продразверстки «грозит окончательно подорвать хозяйственную жизнь страны».

«Под влиянием своих наблюдений над жизнью крестьянства на Урале, – вспоминал Троцкий, – я настойчиво добивался перехода к новой экономической политике. В Центральном комитете я собрал всего лишь четыре голоса против одиннадцати. Ленин был в то время против отмены продовольственной разверстки и притом непримиримо. Сталин, разумеется, голосовал против меня. Переход к новой экономической политике произведен был лишь через год, правда, единогласно, но зато под грохот кронштадтского восстания и в атмосфере угрожающих настроений всей армии».

Массовое раскулачивание, то есть уничтожение крестьянства, Сталин начал уже после того, как Троцкий был изгнан. Считается, что Сталин просто выполнил троцкистскую программу изъятия хлеба в деревне. Но Троцкий при всем его радикализме предлагал действовать в рамках НЭП (Новой экономической политики): взять примерно сто пятьдесят миллионов пудов хлеба «в порядке займа». Хлеб продать за границей, деньги потратить на закупку промышленного оборудования, чтобы провести индустриализацию, а заем честно погашать по мере ввода в строй новых прибыльных предприятий.

Сталин же просто ограбил деревню, реквизировав хлеб. Зерно отбирали у тех, у кого оно было, то есть у справных хозяев. Их назвали кулаками и, по существу, объявили вне закона. У так называемых кулаков забрали все имущество. Потом их стали выселять из родных мест вместе с семьями. Сталин до конца своих дней презирал деревню и крестьянина. В Троцком этого не было.

Уверяют еще, что Троцкий ненавидел русскую культуру, а Сталин ценил. Но Сталин планомерно уничтожал русскую интеллигенцию, а Троцкий всего лишь писал литературно-критические статьи о писателях и поэтах. Иногда бывал неоправданно резок в своих литературных пристрастиях. Но во всяком случае пытался разобраться в литературном процессе и ордеров на арест не подписывал. Что характерно – не брал денег за статьи и книги. Только 13 января 1922 года Лев Давидович обратился в политбюро с просьбой:

«Литературную работу я веду через свой военный секретариат, который при очень скромной плате завален работой. Не встретило бы Политбюро возражений, если я за статьи и книжки буду брать гонорар в пользу своих стенографов и переписчиков?»

14 января 1922 года проголосовали: «Разрешать т. Троцкому получать за его статьи гонорар в пользу стенографов и переписчиков».

Сталин от денег не отказывался. 3 января 1928 года обратился к руководителю государственного издательства: «Я очень нуждаюсь в деньгах. Не могли бы прислать 200 руб. (вместо гонорара) для меня?»

Историки любят цитировать фразу Троцкого, прозвучавшую 16 декабря 1917 года, когда он выступал на Всероссийском съезде крестьянских депутатов:

– Не в белых перчатках по лаковому полу пройдем мы в царство социализма.

Его слова трактуются как предвестье большого террора. В реальности Троцкий всего лишь предупреждал о ждущих впереди трудностях и испытаниях. Месяц с небольшим спустя после революции о терроре никто еще не думал.

Одно можно сказать точно. Председатель Реввоенсовета был достаточно жесток в годы Гражданской войны, когда Красная армия была неустойчива, части бросали фронт и бежали, солдаты дезертировали. Вот один из подписанных им в 1918 году приказов. Он был отдан, когда казалось, что судьба Советской России висит на волоске:

«Предупреждаю: если какая-либо часть отступит самовольно, первым будет расстрелян комиссар части, вторым – командир. Мужественные, храбрые солдаты будут поставлены на командные посты. Трусы, шкурники и предатели не уйдут от пули. За это я ручаюсь перед лицом Красной Армии».

Но председателю Реввоенсовета и в голову не приходило уничтожать людей в мирное время, как это делал Сталин. Троцкий на пленуме ЦК едко откликнулся на слова Сталина насчет того, что надо вымести оппозицию из партии, сравнив его с дворником:

– Как заходит речь о метле, вы в своей тарелке. Бляху вам и метлу – вот и вся ваша платформа полностью.

Мало кто тогда мог распознать истинный характер Сталина, хотя, казалось бы, все было на поверхности.

Военный моряк Федор Федорович Раскольников, сыгравший большую роль и в революции, и в Гражданской войне, в мирное время стал дипломатом.

«Вскоре после моего возвращения из Афганистана, – писал Раскольников, – когда я жил в наркоминдельском особняке, я как-то вечером вернулся домой.

– Вам звонил товарищ Сталин. Он просил вас приехать в Кремль, – передал мне служитель.

Я тотчас же вытребовал из автобазы наркоминдела дежурную машину, сел на промерзшее клеенчатое сиденье и поехал в Кремль. Сталин жил, как Робеспьер, с пуританской простотой и нетребовательностью в маленьком двухэтажном выбеленном домике, прислонившемся к крепостной стене, около Троицких ворот. Квартира Сталина была на втором этаже. В небольшой столовой сидели Сталин и Буденный. Сталин взял со стола бутылку кавказского хереса и налил мне полный стакан.

– Спасибо, Иосиф Виссарионович. Я водки не пью, а вино пью, – поблагодарил я гостеприимного хозяина.

– Я тоже не пью водки, – ответил он и начал подробно расспрашивать меня об Афганистане, который, как все страны Востока, его очень интересовал.

Когда я рассказал ему о смерти в Кабуле турецкого политического деятеля Бедрибея, который, по слухам, был отравлен, то Сталин лукаво подмигнул Буденному, который молча пил херес, и сказал:

– Видите, как там кончаются дискуссии.

Буденный взглянул осоловелыми глазами и кивнул головой. В то время была в разгаре дискуссия с троцкизмом. Я спросил мнение Иосифа Виссарионовича о перспективах дискуссии.

– Все перемелется – мука будет. Вот именно мука, – сказал Сталин и, сморщив нос, беззвучно расхохотался, обнажив крупные, здоровые, сильные зубы хищного зверя».