Послесловие

 
Иаков устал. Оплывала
свеча на дощатом столе.
Чем глуше мерцают начала,
настойчивей клонит к земле.
 
 
Накинув хламиду на плечи,
лег. Вот и причалил ковчег.
Не знаю… надеюсь на встречу
не с богом – се был Человек!
 
 
Я что-то слепил, но загадка
на каплю не стала ясней…
Уж тьма надвигается. Шатко
среди обступивших теней.
 
 
Читаю – и странно: зачем Ты
теряешься с каждой строкой?
Довольно чуть сдвинуть акценты —
и вот уже кто-то другой.
 
 
А будут свидетелей толпы,
узнай тут, поверить кому.
Не в сказанном дело – что толку,
когда не созвучен Ему.
 
 
Да сам я?.. Припомнил о пастве,
оставленной им на авось.
Эпохи пройдут, государства —
а Слово неслось и неслось…
 
 
«Конечно, со смертью не умер.
Как ни было б вам тяжело,
Иаков, для «талифа, куми!»,
знать, время еще не пришло.
 
 
Чем больше духовной работы,
тем тоньше меж нами стена —
дерзайте!» – как выдохнул кто-то
и взмыл… И опять тишина.
 
 
В окошке прозрачен и светел
заката кровавый овал.
Иаков уснул. Тот же ветер
в осенней листве бушевал.
 

Еврейская баллада

 
Переселенья людского поток
то как цунами, то вялотекуще,
словно в природе. Хотя бы глоток
хрупкой надежды на райские кущи…
 
 
Где вы, герои дворовых баллад
с чудаковатых окраинных кровель
нищей Москвы, чьей беде невпопад
Рахманы, Бильдеры и Рабинович?
 
 
Часть населенья, чьи деды, отцы
штопали жизнь по клоповым местечкам,
носик не римский, глаза – антрацит,
«эр» несуразное через словечко…
 
 
Валкой России осколки: Мешкат,
Эфраимсон, Асташкевич с Кажданом —
будто бы кто-то из вас виноват,
что сохранился, не выйдя в мараны
 
 
даже в погромы. Крушил самогон,
войны мели, навалился советский
душный барак – упирается он,
нессякаемый Сруль Жидовецкий.
 
 
Вновь поредевшим взмахнет хохолком,
братью мушиную сдует с окрошки,
если Господь и обидел ростком,
стайка детишек иная немножко.
 
 
«Лишь подрастают – и по городам
не торговать, не блажить, не портняжить,
все в институтах и – я тебе дам! —
Йоська, поганец, в писателях даже,» —
 
 
так он (лет сорок промчалось) вещал
в хатке хохляцкой у автовокзала.
Пригород тот же и мемориал —
что сосестер, что собратьев лежало!
 
 
Молодость… молодость… Где вы теперь
сели, какой ностальгией омыты —
та же ль мезуза вколочена в дверь?
те же ль соседские антисемиты?
 
 
Послевоенная ниточка дней —
знать, недопили властители крови…
Мы наливались от ваших корней,
Гинзбург, Гилод, Могилевский, Шахнович.
Выпало так: не Кулик, не Петров —
общей повязаны речью и роком.
Что же вас сдернуло, вроде, с основ,
за океан понесло ненароком?
 
 
Коднер, Малаховец, Кацанельсон…
не от зарплаты – скорей от обиды
тысячелетней… Что ж тычатся в сон
те же снежинки звездою Давида,
 
 
что укрывают российскую тишь,
уж не услышишь где вас, не увидишь?..
Топятся печи другими, но с крыш
тянется следом молитва на идиш.
 

К хаосу

 
Зависим ли – куда судьбе приспичит
забросить нас? в какой присест, прилег
в сплетениях времен, страстей, дорог
и наделив зачем-то горлом птичьим?
 
 
Что в нашей донкихотовской отваге —
нуждается она хоть в ком-нибудь,
чтоб обессмертить иль перечеркнуть
ее причуды на клочке бумаги?
 
 
Абсурдом обозвать ли чей-то опыт
иль это пляска строгая частиц,
где кружит карусель из тех же лиц
и тех же строк невысказанных шепот?
 
 
…По Питеру в припадке ностальгии
бродя, спустились как-то в тот подвал
давнишний пронинский, где пишущий знавал,
каким стихам сойти за чаевые.
 
 
Увы, дух испарился почему-то,
старинную посуду со стола
смели и не мелькнула в зеркалах
отставшая случайная минута.
 
 
Хотя бы зацепиться за какой-то
сигарный, пьяный, вымышленный мир:
начало века, скомканный ампир,
угрюмость толп и жалкая прослойка
 
 
богемы – проходимцы и таланты…
Еще вчера, столетие назад,
ты б мог войти в жирафствующий Чад —
в «Бродячий пес», в «Привал комедиантов».
 
 
Всего лет 20 до стези барачной,
но выбор есть – остаться ли, уйти,
ты молод, тебе нет тех 20-ти,
там ждут конца… Но ты еще не зачат,
 
 
все впереди: растрепанные книги,
кастальский обезвоженный ручей —
осколок пионерских лагерей
в подполье перевернутых религий.
 
 
Тебе б туда, где олонецким патлам
с рязянскими сплестись, где фрак и трость
от Цезаря, случайный Снежный гость
и царская горбинка Клеопатры —
 
 
где это все? куда кого размечет?..
Как не избыть из памяти пока
кровавые подвалы ВЧК —
игра вслепую та же: в чет и нечет.
 
 
Но та страна была? и нам не снится,
пускай сейчас понуро и мертво —
когда-то здесь дышало естество
поэзии с горбинкою царицы?
 
 
То Высший Хаос был, девятый вал
стихии масс ворвался в праздность пауз —
платить счета… Ты снова опоздал
на пир чумы – остался пошлый хаос?
 
 
…Мы вышли, приотставшая чета,
съезжая с ритма в мелочи событий,
жизнь вновь текла, хотя уже не та,
пусть впереди кроился бродский Питер,
 
 
а там иной, возможно, и бог весть,
в какой абсурд сместятся формы, темы
мостов, каналов, рек… Да город есть,
опять гудит толпа – а где богема?
 
 
Счета давно оплачены и как!..
Что ж… вместо вдохновенного бомонда
с горбинкой царской – тот же рабский стяг
и серая полоска горизонта.
 

Вторая половина

Жене

 
Мечтать о цельности смешно —
в природе все двояко.
Когда отсыпано зерно,
какого ищешь злака
 
 
другого, тоже своего,
хотя с иной подкладкой?
Второе, вроде, естество,
что прячется украдкой…
 
 
Судьба мне дочь не принесла
к двум сыновьям впридачу,
что ж, не случилось… проспала…
такая незадача.
 
 
И втуне пропадал талант,
коль не было привычки:
не расправлял воздушный бант,
не заплетал косички,
не гладил юбочек и щек
не целовал пунцовых,
не выдал замуж – спал сверчок
под печкой изразцовой.
 
 
Роптать напрасно – что дано
не растрясти б дорогой,
пригубив терпкое вино,
лишь охмелеть немного.
 
 
Жизнь мчится мигом, как во сне,
мечталось где, любилось,
но что-то лучшее во мне
так не осуществилось…
 
 
А как милы мне невпопад
сквозь утреннюю спешку
твой в зеркале, что бритва, взгляд,
лукавая усмешка,
 
 
чуть тронешь губы и глаза
каким-то легким вскрыльем
тем самым, женским… Что сказать —
напрасные усилья.
 
 
Я никогда не смог бы сам,
тут нечего прибавить,
вот так рукой по волосам,
и кофточку поправить…
 
 
Стою, болван, с открытым ртом —
откуда что берется,
когда бы разумом, трудом!
а что на дне колодца…
 
 
Вот мне бы, думаю, хоть пядь
такой вот хрупкой воли…
Мальчишкам вряд ли передать,
была бы дочь хоть что ли!
 
 
И жаль, когда уйдет во вне,
в какие-то глубины,
возможно, лучшая во мне
вторая половина.
 

Рефрены
Ветер поэзии

 
Ветер поэзии… Буря ли, лесоповал,
смерч ли тунгусский сквозь пошлую нашу аскезу —
словно прибой, он топтался, роился, взмывал
зовом сирен или рвущей простор марсельезой.
 
 
Что в тех словах… Ну, подумаешь, в рифму, в размер,
или какая метафора втиснется сдуру.
Ранние весны прошли… «Никаких полумер!
Только позволь ее выпустить!» – выла цензура.
 
 
Резали, жгли, запрещали… Тогда самиздат
крался ночами, пророчески строки звучали.
Ветер поэзии… Он проносился и над
теми, что с воском в ушах – и к непрочным началам
 
 
воли словесной хоть… Как прихотлива мечта:
вдруг повенчали Петрарку свалявшимся лавром
в прибранном Риме. Натужная слава, но та,
к нам заглянув, подкосила беспечного мавра.
 
 
Пуля нашла и второго, чей парус на час
вырвался в море, играя измысленным светом.
Той ворожбы до сих пор не утратил Кавказ,
столько еще положив на распятье поэтов.
 
 
Дальше ирония гуще: кто по лагерям,
кто по чужбине, а кто задохнулся в молчанке.
Ветер поэзии… Как же состарился храм,
как обветшал – и знакомым Бутырке с Таганкой
 
 
нечего делать. Какой теперь ямбам разбой —
вата мещанства с головкой накрыла крамолу
слова звенящего, даже великий изгой
не разбудил. Не хватило и тут валидола…
 
 
Как это вышло – могучую тягу снесло
то ли в попсу, то ли в вязкую топь интернета.
Ветер поэзии… Чайке сломали крыло,
еле хромает на взморье – осталось хоть это.
 
 
Старый Парнас без ревнителей вовсе угас,
новому долго расти у облезлого края
непониманья. Уж власть не пугается нас:
нынче поэтов не трогают – их не читают.
 

Дышащий космос

 
Дышащий космос качал и качал без корысти
волны наитий святых сквозь магнитную пыль,
толщи людские сновали с подобием истин,
зыбкую муть превращая в такую же быль,
 
 
свитки свои заполняла, смеясь, Каллиопа
детской игрой за границы дерущихся стран,
кто-то вещал о грядущем закате Европы,
кто-то в Америку плыл, растолкав океан,
 
 
Африка, даже проснувшись, блуждала в протоках
гулкой эпохи, где годы слетают за миг —
круг продвигался к истоку, набухнув Востоком
в очередных декорациях книги из книг,
 
 
той, что веками служила стеною и мыслью
входа и выхода, пусть второпях, наугад,
дерзкий народ препирался с растерянной высью,
сам испытав, что поэзия выше, поэзия над
 
 
временем и суетою царей и пророков,
«Песнею песней» врываясь в нагаданный смог,
что нарекали судьбою ли, кармою, роком,
что умещалось, как выдох, в трехбуквие б-о-г…
 
 
Дышащий космос… Весна колебаний роптала,
брызги любви отчисляя абсурду взамен,
мифы уже не вмещались в сухие лекала
скучных жрецов, исчерпавших раскрашенный тлен,
 
 
прежние духи от жертв перекормленных гасли,
новые волей иной наполнялись стремглав…
Дышащий космос… Мы тоже припутались к счастью,
в сутолке улиц кружились, друг друга обняв,
 
 
клен и рябина, частиц неиссчетных частицы,
слившись случайно на хрупкий по вечности миг.
Вот вам и бог… Ну, а если кому приблазнится
что-то еще – то из умных, просроченных книг.
 
 
Можно бродить среди этих манящих развалин
иль нигилистом промчаться, вопя и круша.
Дышащий космос… Скорее он материален,
как и, черпнув бестелесности, наша душа,
 
 
жизни глоточек, конечно, не полная чаша —
просто играющий судьбами шахматный блиц.
Дышащий космос… И что ему выдумки наши,
наших страстей разливанное море страниц
 
 
чрез суету и беспечные сны голубые,
преданность почве и странную тягу во вне…
Видимо, сам он такая же в общем стихия:
я в нем сгораю, и он полыхает во мне,
 
 
это сближенье, круженье, крушенье – дорога
в ту беспредельность, которую не опознать…
Ту же пораболу ритма, что названа Богом,
временем, космос качал, и лилась благодать.