Глава 1
Перо и меч

В земли христиан яростно вторглось проклятое племя…

племя, напрочь отринувшее Бога…

Проповедь Урбана II в Клермоне

В 1093 году, наконец, настал тот самый момент, которого император Восточно-Римской империи Алексий I ждал весь период правления. Великий мусульманский враг был слаб и разобщен: один хороший толчок, и мир с процветанием – две благодати, которых не знало уже не одно поколение, – станут достижимы.

На своей коронации в 1081 году, больше десяти лет назад, Алексий пообещал вернуть империи благополучие, хотя ему, вероятнее, суждено было единственно присутствовать при ее окончательном развале. Больше четырехсот лет Византия, восточная половина былой Римской империи, пребывала в осаде. К моменту его появления на свет в середине XI века безжалостные и сокрушительные удары исламского наступления сократили территорию государства, когда-то включавшего в себя все Средиземноморье, до жалких остатков в границах современных Турции и Греции. Хуже всего стало в 1071 году, за десять лет до восхождения Алексия на трон, когда турки, племя новых завоевателей из Центральной Азии, разгромили в далеком армянском городке Манцикерт византийскую армию, пленив императора вместе со свитой. Триумфатор-султан поставил на императорскую шею свою ступню в домашней туфле, воспользовавшись униженным сувереном в качестве скамеечки для ног, и турки – по словам летописца того времени Михаила Пселла – «безудержной лавиной» хлынули в Малую Азию^[8].

Пока восточная граница превращалась в руины, западные рубежи тоже выдерживали осаду. Норманнские авантюристы, потомки обосновавшихся во Франции викингов, вторглись на Итальянский полуостров – их манила обетованная земля, вполне созревшая для того, чтобы без труда ее отобрать. Под предводительством грозного Роберта Гвискара и его сына-великана Боэмунда норманны завоевали Южную Италию, практически не оказавшую им никакого сопротивления. В 1081 году они пересекли Грецию и оказались в удивительной близости от самого Константинополя. Вопрос тогда, вероятно, сводился только к тому, кому же достанется империя – норманнам или туркам.

Эта-то череда катастроф и вознесла Алексия на трон. Его престарелого предшественника, совсем немного не дотягивавшего до восьмидесяти лет и слишком обессилевшего, чтобы оказать хоть какое-то сопротивление, без труда отправили в монастырь. Столкнуться сразу с двумя решительными врагами, не располагая преимуществом в виде надежной армии, оказалось делом куда более сложным, но Алексий – благодаря дипломатии, бесстрашию, а порой и своевременному подкупу – сумел предотвратить грядущий коллапс.

Следующие четырнадцать лет он упорно трудился, дабы упрочить границы и обеспечить хотя бы видимость процветания своего народа. В конце концов, хотя прошло уже немало времени, события приняли иной оборот. Череда слабых турецких султанов в Малой Азии не смогла удержать в узде подчиненных им эмиров, и к 1095 году султанат в значительной степени распался на отдельные, враждующие между собой эмираты.

И вот настал момент, к которому так долго готовился Алексий, – момент, тщательно подпитываемый византийским золотом. Теперь, когда великий враг был разобщен и слаб, контрнаступление вполне могло вышвырнуть турок из Малой Азии и восполнить ущерб, нанесенный при Манцикерте. Второго такого замечательного шанса больше могло не быть.

К несчастью, чтобы воспользоваться им, у Алексия не было армии. После потери Малой Азии империя лишилась большей части ветеранов-солдат. Алексий на скорую руку собрал отряды наемников и необстрелянных новобранцев, которые могли произвести впечатление, покидая походным маршем константинопольские Золотые Ворота, но не могли принести никакой пользы в настоящем бою. Поэтому когда Алексий впервые бросил войско в сражение против настоящих солдат, его тут же разбили наголову. Две последующие попытки реформировать армию привели к аналогичному результату.

Проблема заключалась не столько в численности, сколько в качествах наемников, в значительной мере набираемых в соседних варварских племенах: их преданность внушала большие сомнения – и это в лучшем случае. Столкнувшись с доблестной дисциплинированной западной армией или же с превосходящей их по численности восточной, они попросту паниковали. Если бы Алексию удалось отыскать надежное войско (хватило бы и двухсот человек), оно послужило бы стимулом для равнения и укрепило решимость остальных.

К счастью, у него имелся в наличии практически готовый источник таких солдат. Западноевропейские рыцари, облаченные в тяжелые доспехи, в нападении были практически неуязвимы. Обеспечив надлежащий баланс – набрав их достаточно для укрепления армии, но все же не так много, дабы они не вышли из повиновения, – Алексий смог бы полностью изгнать турок с территории империи.

Оставалось проработать один-единственный вопрос: кого именно просить. Написать Боэмунду или любому другому предводителю норманнов, чтобы пригласить их, тем самым дав империи второй шанс, было, естественно нельзя. Не мог он и выбрать какого-нибудь монарха из запутанного клубка мелких европейских государств, потому как у того в распоряжении вряд ли оказались бы необходимые ресурсы. Только один человек обладал достаточным положением в обществе, чтобы, с одной стороны, знать, к кому обратиться за помощью, а с другой – располагал влиянием, чтобы обеспечить эту помощь Алексию. Со своим судьбоносным призывом о помощи император обратился к папе римскому.

Византийские послы, которым было поручено доставить просьбу Алексия, нашли папу Урбана II председательствующим на церковном совете в городке Пьяченца, что на севере Италии. Это было первое крупное собрание епископов за время его папства. Ему понравилось и то, что мероприятие почтили присутствием столь важные гости с востока. Византийцы традиционно отказывались признавать верховную власть Рима – эта недоработка уже привела к серьезному расколу с востоком^[9], – и ему было приятно видеть перед собой личных представителей императора. После некоторых колебаний он предложил им выступить перед высоким собранием.

Учитывая обстановку, послы, дабы вдохновить слушателей, мудро решили воззвать не к мирским воздаяниям в виде земных богатств, а к чувству христианского братства. В их речах конечно же присутствовали и манящие намеки на материальные ценности, которыми можно будет поживиться на просвещенном Востоке, но большую часть времени они, вероятно, сосредоточили на гонениях и страданиях, которым подвергали там христиан. При этом послы в шокирующих подробностях описывали то, как турки подошли к вратам Константинополя… Древние христианские общины Востока – такие как Антиохия, где когда-то впервые произнесли само слово «христианство», – накрыла мусульманская лавина. Исламские армии уже захватили все семь церквей, упомянутых в «Откровениях Иоанна Богослова»: если их не остановить, совсем скоро они превратятся в угрозу уже для самого Запада. Поэтому, заключили послы, вступиться за своих восточных братьев и защитить Константинополь, величайший оплот христианской цивилизации, – долг всех добрых крещеных рыцарей.

Аргумент оказался убедительным, а в случае с папой Урбаном у него было еще одно преимущество – он упал на очень благодатную почву. Когда папа Урбан распустил совет и направился через Альпы на север, в родную Францию, его смелые и даже великие мечты обрели, наконец, отчетливые контуры.

Папский престол прекрасно знал о той угрозе, которую ислам нес Западной Европе. Сам Рим в IX веке подвергся разорению мусульманскими грабителями, причем захватчикам даже удалось частично сжечь собор Святого Петра. Исламское нашествие поглотило христианские земли в Северной Африке, – родине Святого Августина и других влиятельных отцов – основателей церкви, – а также большую часть Испании. Теперь, когда пала Византия, мусульмане «осадили» христианство.

В обычных условиях какому-нибудь королю или императору полагалось бы взять в руки меч и броситься на защиту христианства, только вот подходящих кандидатур на эту роль не оказалось. Монаршая власть на Западе практически вымерла. Из-за децентрализующего характера урегулирования феодальных споров и германской традиции делить отцовское наследство между всеми сыновьями – традиции, дробившей имущество на мелкие части, – власть правителя редко распространялась дальше ближайших окрестностей его дворца. Один лишь папа обладал достаточным авторитетом для того, чтобы вести наступление на мусульманскую угрозу.

Первым идею о всехристианском военном походе высказал предшественник Урбана, папа Григорий VII. Он предложил набрать армию из представителей всех народов Западной Европы, а в качестве ее предводителя выдвинул собственную кандидатуру. Подобно Моисею позднего периода, он вознамерился избавить так называемый божий народ от турецкого угнетения и самым эффектным образом подчеркнуть свою папскую роль поборника веры.

Папа Григорий VII умер, так и не продвинувшись дальше мечты, а вот Урбан, его доверенное лицо, теперь оказался в состоянии воплотить ее в жизнь^[10]. И совершая летом 1095 года переход через Альпы, он прокручивал все это в голове, обдумывая план куда более амбициозный по сравнению с тем, который вынашивал до него Григорий.

Клермон

Поездка папы во Францию представляла собой в некотором роде возвращение домой. Он, Одо де Шатильон, младший отпрыск знатного рода, появился на свет без малого шестьдесят лет назад в Шампани, винодельческом регионе на северо-востоке страны. Но официальным поводом для этого путешествия стало не ностальгичное желание еще раз взглянуть на живописные долины, а возмутительное поведение французского короля Филиппа I Влюбленного. Тот увлекся женой графа Анжуйского, но не проявил должной осмотрительности, дабы сохранить связь в тайне. А затем еще больше усугубил свою ошибку, поведя себя самым скверным образом по отношению к королеве-жене. В тот самый момент, когда она родила сына, Филипп развелся с ней под тем предлогом, что супруга слишком уж раздалась вширь, а затем силой увез к себе любовницу. Неоднократные попытки французских епископов убедить его в том, что необходимо вернуть похищенную даму графу Анжуйскому, успеха не принесли – и даже угроза отлучения от церкви не заставила короля одуматься.

Чтобы рассмотреть сложившуюся ситуацию и другие злоупотребления, Урбан назначил на 18 ноября Великий церковный совет во французском Клермоне, в провинции Овернь, который должен был продлиться несколько дней. Поскольку на подобные собрания допускались лишь представители духовенства – наверняка к большому разочарованию любопытных, – провозгласили один весьма необычный пункт. Со второго по десятый день собор пообещали открыть для посещения публики, чтобы папа мог сделать важное заявление.

Это произвело желанный эффект. В Клермон со всех окрестных деревень хлынул народ, дабы услышать речь папы. Возбуждение нарастало всю неделю – невзирая на холодные ноябрьские ветра и довольно рутинный характер первых заседаний, где подверглись осуждению симония как практика продажи церковных должностей или духовного сана, вступление священников в брак и назначение епископов светскими правителями. В полном соответствии с ожиданиями королю Филиппу еще раз приказали отказаться от любовницы, а после того, как он это требование в очередной раз отверг, его официально отлучили от церкви.

На девятый день собралась такая толпа, что собор уже не мог ее вместить, поэтому в огромном поле, простиравшемся сразу за восточными вратами города, соорудили специальный помост. Урбан, великолепно поставивший весь этот спектакль, поднялся туда и заговорил. Внимание: все, что за этим последовало, привело в движение всю Европу.

Увы, нам неизвестно, что именно он сказал, хотя летописи оставили потомкам четыре современника. Один из них даже утверждал, что видел все собственными глазами; дословно же речь папы никто не записывал, да и составлялись все эти отчеты лишь спустя несколько лет. Скорее всего, каждый из четырех летописцев записал обращение, которое папа, по его убеждению, должен был произнести. И все же несмотря на различия, касающиеся деталей, в сути сказанного им никаких противоречий не наблюдается.

По всей видимости, папа начал с подробного описания плачевного положения христианских общин на Востоке. Затем вслед за византийцами высказал тревогу по поводу отвратительного обращения с ними турок, уничтожения христианских святынь и убийства паломников. Только вот вместо Константинополя Урбан сосредоточился на Иерусалиме, который для западного человека эпохи Средневековья являлся, без преувеличения, центром мира.

Пока на Западе христиан поглотили мелкие, «домашние» войны, их братьев и сестер в Иерусалиме резали как скот. Священный город, в котором жил, умер и воскрес Христос, теперь находился во власти жестокого нечестивого врага. На Храмовой горе мусульмане воздвигли мечеть «Купол Скалы», снабдив ее надписью, предупреждающей христиан больше не поклоняться Христу, потому как «правосудие Божье стремительно». Сохранившиеся храмы веры закрывались или реквизировались, местных христиан изгоняли из их домов, а паломников грабили, пытали и убивали.

Те же немногие из них, кто предпочитал остаться, подвергались самому жестокому обращению. Вот как передает сказанные по этому поводу папой слова французский монах Робер де Реймс:

«(Турки) любят убивать других, вспарывая им животы, вытаскивая кишки и привязывая к палке. Затем они бьют своих жертв, заставляя бегать вокруг этой палки до тех пор, пока на нее не намотаются все внутренности, а они сами не упадут замертво на землю. Других, опять же, привязывают к палкам и стреляют по ним из лука; третьих хватают, тянут за голову и пытаются понять, можно ли отрубить ее одним ударом обнаженного меча. Стоит ли мне говорить об ужасном насилии над женщинами^[11]?»

Обрисовав эту эмоциональную картину, Урбан сделал изящный ход. Те, у кого была нечиста совесть – а средневековую жизнь без кровопролития нельзя представить, – могли искупить грехи, выступив маршем на помощь Востоку. Им предоставлялась возможность сменить братоубийственные конфликты на более возвышенную цель «праведной войны», а если они при этом умрут, то непременно получат вместо тягот нынешней жизни щедрое «воздаяние рая».

Именно в заключительной части речи Урбан умело добавил к церковной доктрине новый штришок. Со времен жившего в V веке святого Августина христианские мыслители Запада провозглашали, что войну можно вести только в том случае, если она соответствует определенным стандартам^[12]. Однако Урбан предложил нечто совсем иное. Обращаясь к слушателям, он назвал их «воинами святого Петра» и предписал защищать церковь. Обычные схватки, в которые вступал рыцарь – ради богатства, могущества или завоевания новых территорий, – теперь представляли опасность для его смертной души и грозили проклятием в день так называемого Страшного суда. Если же говорить о борьбе за отвоевание Иерусалима, то она представляла собой более возвышенное дело и, следовательно, помогала очистить душу от греха. Рыцарю, взвалившему на себя этот крест, предстояло стать militia Christi – рыцарем Христа, который очистился от скверны благодаря паломничеству и актам благочестия. Крестовый поход становился не просто войной, а войной священной^[13].

Когда папа закончил говорить, мужчины плакали, не скрывая слез, и восклицали «Deus Vult!» – «На то Божья воля!». Когда же прославленный «слуга Божий» Адемар Ле Пюи взобрался на помост и преклонил перед папой колени, крики переросли в рев. После того как он торжественно пообещал отправиться в Иерусалим, один из папских прислужников принес две полоски красной ткани и пришил их на плечо мантии Адемара: теперь ее украшал крест. Затем к помосту бросилось столько рыцарей и мелких дворян, пожелавших «стать крестоносцами», что у слуг Урбана закончилась ткань и им, дабы получить нужное количество крестов, пришлось рвать на полоски принесенную в дар одежду^[14].

Столь восторженная реакция удивила даже самого Урбана. И причиной тому была не столько его папская харизма, сколько «великое пробуждение религиозных чувств», захватившее с начала века всю Европу. Благоговейный страх перед Апокалипсисом всегда пронизывал сердца людей, живущих в эпоху Средневековья, но на заре XI века приобрел, вероятно, особый размах. После пришествия и воскрешения Христа миновала тысяча лет, повсюду крепло ощущение, что мир пришел в упадок и движется к логическому концу: явно близился час пресловутого Страшного суда.