Глава вторая,
в которой читатель отправляется на север Франции и знакомится еще с одним героем книги

Тусклый свет проник в комнату сквозь небольшое окно, заклеенное промасленной бумагой, и осветил ее более чем скромную обстановку. Стены, выстроенные частично из глины, частично из мелких камней и укрепленные бревнами, были темного цвета. Причиной этому было время, но в еще большей степени – очаг в углу комнаты, грубо сложенный из камней. Когда в очаге горел огонь, то предполагалось, что дым будет выходить в небольшое отверстие, проделанное в крыше. Но часто порывы резкого ветра мешали правильному устремлению дыма в небо, и тогда он серыми клубами просто расходился по комнате и покрывал все предметы слоем сажи. В вечернее время и в непогоду комната освещалась красноватым светом еловых лучин, также добавлявших свою долю копоти в черноту стен и низко нависшего потолка.

С двух сторон очага, придвинутые к стене, стояли деревянные скамьи с низкими спинками и неказистыми, но толстыми устойчивыми ножками. Обстановку довершала столешница, два табурета из обрубков дерева и небольшая полка для оловянной посуды, прибитая рядом с очагом. Земляной пол жилища, политый водой и чисто выметенный, все же был весь в неровностях и мелких ямках, оставленных копытцами козы с козленком, живших в зимние холода вместе с людьми.

В глубине комнаты, прижатая боком к стене, находилась лестница, по которой можно было подняться на второй этаж в еще одну комнату дома. Поднимаясь по крутым ступеням из необструганного дерева, вы видели сквозь них стоящий под лестницей большой деревянный сундук, для прочности обитый по углам полосами железа. На чуть выпуклой крышке сундука лежал плоский матрас, набитый соломой, и покрывало из желтоватых кусочков бараньих шкур, сшитых веревками, распространявшее кисловатый запах необработанной кожи.

Обладатель этого «роскошного» ложа находился тут же, в комнате. Это был высокий, статный мужчина лет двадцати. Его симпатичное лицо с крупными чертами в обрамлении густых русых волос привлекало своей непритворной искренностью. В голубых ясных глазах светился ум, говорящий о глубине его внутреннего мира и философском складе характера.

Юноша сидел возле окна и сосредоточенно работал. И хотя его сильные, ловкие руки двигались умело, быстро и, главное, привычно, постороннему взгляду показалось бы удивительным, что человек с внешностью героя рыцарских баллад выполняет не соответствующую такой внешности работу.

Дело в том, что Андрэ – так звали молодого человека – мирно ткал. Но при этом лицо его не было спокойным или сонно задумчивым, как можно было ожидать при такой работе. Напротив, глаза его были печальны, а симпатичное, хотя и бледное лицо полно уныния, совсем не вязавшегося с его добротой и открытостью.

Андрэ напряженно раздумывал о своей судьбе, и она ему виделась незавидной.

Оставшись сиротой в раннем возрасте, Андрэ был лишен и материнской ласки, и отцовской заботы. Матери он не помнил и остро переживал ее отсутствие в своей памяти. Лишь иногда в его снах появлялась женщина, лица которой он не мог различить, но которая, приблизившись, ласково гладила мальчика по голове. Он ясно ощущал прикосновение легкой руки и был полон уверенности, что это рука его матери. В этот момент Андрэ испытывал необыкновенное, неземное блаженство, и, боясь вновь остаться в одиночестве, он начинал молить женщину не уходить, не покидать его, до боли в груди всматривался в неясное лицо. Казалось, еще мгновение этой муки напряженного всматривания – и мутный туман, загораживающий, стирающий черты, рассеется: он, наконец, увидит лицо своей матери, обязательно сказочно прекрасное. Но это мгновение никогда не наступало: женщина молча проскальзывала сквозь пытающиеся схватить ее руки мальчика, уплывала вдаль и исчезала. Ее образ так никогда и не прояснился. Андрэ просыпался с мокрым от слез лицом и недетской тоской в сердце.

Единственный родной человек, который был по-своему к нему привязан и который хоть как-то о нем заботился, был его старший брат Бастиан. Когда Андрэ исполнилось восемь лет, Бастиан отдал его монахам в монастырь. Три года провел мальчик в монастырской школе. Монахи научили его читать по-латыни, письму, счету, церковному пению. Предполагалось, что Андрэ станет монахом, но неожиданно Бастиан забрал его.

С той поры прошло много лет. Бастиан женился, у него появились дети. Но Андрэ продолжал жить в семье брата, хотя с некоторых пор опека старшего брата, становясь день ото дня все навязчивей и тягостней, стала вызывать в юноше неясную тревогу. Казалось, старший брат старался оградить младшего от всего, особенно от друзей, которые, по словам Бастиана, полны пороков и если чему и могут научить, так только бездельничать, праздно шататься и пьянствовать, и от девушек, у которых лишь одна цель – соблазнить юношу, а затем женить его на себе.

Рассуждая таким образом, Бастиан делал вывод, что избежать людских пороков и опасных связей можно лишь дома, за ткацким станком. Именно здесь ничто не угрожает неопытной душе. И Андрэ был вынужден работать, не разгибая спины, задыхаясь в душной атмосфере жилища. В его голове беспрестанно роились смутные, еще не оформившиеся мысли. Они тревожили его днем, не давали уснуть ночью. Андрэ страстно хотел поменять свою однообразную, унылую жизнь, но пока он не знал, как это сделать, а потому не находил в себе необходимой для этого решимости.

Шум на улице вернул Андрэ из грустных раздумий к действительности. Он слегка мотнул головой, отгоняя непрошеные мысли, встал, едва не задев головой деревянный потолок, потянулся, разминая затекшие суставы, и только сделал шаг в направлении двери, как та открылась, и в дом вошло несколько человек.

Первой легко и быстро вошла худенькая, хрупкая женщина, Сесиль – жена Бастиана. Ее продолговатое миловидное лицо освещалось чуть виноватой, застенчивой улыбкой. На бледном лице голубели глаза в окружении пушистых светлых ресниц. Кусок полотна закрывал лоб, обхватывал щеки, проходил под подбородком и, завязанный на макушке, полностью скрывал волосы женщины.

Следом за матерью вбежали племянники – семилетний Жюль и пятилетняя Адель, оба светловолосые и светлоглазые.

Войдя в дом, Сесиль вытащила озябшие ладони из боковых пройм сюрко^[4], куда она их спрятала от прохладного ветра на улице, развела руки в сторону, как делает человек, когда удивляется, и проговорила мягким, певучим голосом:

– Что же ты сидишь, Андрэ? Выйди, посмотри, что творится на улицах.

И действительно, ранней весной 1096 года тихий городок Н. шумел, как потревоженный улей. Владелец замка Филипп Девусьон объявил о помолвке своей дочери, красавицы Изабеллы, с бароном Теодором де Морель. По случаю столь важного события устраивался рыцарский турнир, призванный украсить и сделать надолго запомнившимся семейное торжество. Десятки рыцарей в окружении оруженосцев, пажей, слуг заполнили город: ведь чем больше свита, тем важнее феодал.

Вскоре и в замке, и в городе не осталось места для всех желающих. Ряды разноцветных шатров и палаток выросли даже за городскими стенами. А в город вслед за великолепными сеньорами нахлынули торговцы, менялы, бродячие актеры. Звуки труб и рогов, звон церковных колоколов, бряцание оружия, стук копыт, гомон толпы разогнали сонную одурь маленького городка. Всех охватило радостное возбуждение.

– Пойдем, пойдем смотреть жонглеров! – запрыгал Жюль вокруг Андрэ, дергая того за руку.

Андрэ вновь шагнул к двери, и вновь ему помешали, на этот раз окончательно. Дверь открылась и впустила еще одного обитателя дома – Бастиана. Это был крепкий, несколько полноватый мужчина среднего роста, с крупным, гладко выбритым лицом.

На первый взгляд, братья были похожи: та же светлая кожа, те же русые волосы и голубые глаза. Но главным в лице Андрэ была доброта, а в лице Бастиана – привычное и плохо скрываемое раздражение. Сразу с порога, голосом, не допускающим возражений, мужчина объявил:

– Незачем бесцельно бродить по улицам. Завтра успеем все и всех рассмотреть. А сегодня надо работать.

Андрэ очень хотелось пройти по улицам, потолкаться возле выставленных в окнах домов щитов участников завтрашнего ристалища, внимательно разглядеть доспехи, мечи, длинные копья, обсудить шансы на победу каждого из рыцарей, да и просто послоняться среди горожан, которые на радостях,