9

«Я сноб. Самый настоящий сноб». Марат ненавидит себя за пренебрежение к работягам, за высокомерие, за невозможность разобрать стену, которую так старательно возводила между ним и простым людом судьба. В том, что он такой начитанный, образованный, культурный, нет никакой его заслуги. И незачем сравнивать себя с неучем из глухой северной деревни, который наперекор уготованной участи промыслового рыбака стал первым российским академиком. Нет, в отличие от Михаила Васильевича у него не было никаких данных и никакой особой склонности к интеллектуальному обогащению. Зато были все условия: папа – поэт, сын поэта, мама – певица, дочь режиссера и актрисы. И соответствующая обстановка: творческая интеллигенция в доме не переводилась, свободомыслие приветствовалось, проба пера поощрялась. У Марата было все для пополнения копилки знаний: столичная жизнь (Фрунзе не Москва, но театров, музеев и выставок горожанам хватало); огромная дедушкина библиотека, где мальчик с удовольствием просиживал штаны, пока его сверстники мерялись силой в аркан-тартыш; школа с английским уклоном, бесконечные поездки в международные лагеря, общение с иностранцами и, конечно же, музыка. Марат всегда и во всем был лидером. Он разрывался между мечтами о первой скрипке, ударных и саксофоне. Он хотел всего сразу: руководить, направлять, организовывать, сочинять и отправлять в плавание, подхватывать и выбрасывать на берег, поддерживать и вдохновлять, приводить в движение и останавливать… Потом уже он хотел только одного: стать дирижером. Но его подвели к этому желанию, направили. Он вдохнул творческую профессию, впитал ее с молоком матери, как впитывал правила поведения, речи, общения. Марату все показали, все рассказали, поднесли на блюдечке с голубой каемочкой. И он ничем не лучше тех, кого не научили тонкостям этикета, витиеватым речевым оборотам или молчаливой тактичности. А может быть, даже хуже, потому что до сих пор продолжает считать себя лучше своих напарников. А чем он лучше? Тем, что брезгует их обществом? Тем, что знает, кто написал «Хованщину» и что это такое? Тем, что даже в полевых условиях ест ножом и вилкой? Что не рассказывает скабрезных анекдотов? Может читать Шекспира по-английски? А кто сказал, что знание Шекспира важнее умения идеально белить потолки? Марат знает, кто это сказал. Когда он приносил из школы плохую отметку, его бабушка театрально хваталась за сердце. «Боже, – восклицала народная артистка Киргизской ССР, – ты станешь дворником, грузчиком, сантехником, маляром!» Ну, маляром Марат уже стал. Нет, хуже. Он стал пародией на маляра. Непрофессиональный маляр гораздо хуже профессионального. А вот профессионалы-напарники от него нос не воротят, чувствуют его отношение, а все равно обращаются по-рабочему, по-простому: дубасят по плечу, обдают запахом «Беломора», стелют для него газетку на соседнюю табуретку, приглашают выпить пивка и закусить вяленой требухой. Они проще, честнее и лучше. Марат каждый день отказывается, а ребята продолжают предлагать. Своеобразный ритуал, теннис. Слова, как мячик, летают по комнате, и только непрофессиональный маляр видит сетку, через которую они перелетают. «У каждого человека есть выбор, как жить, кем стать, чему служить», – назидательно говорила бабушка. Наверняка из какой-нибудь роли. Был ли выбор у этих работяг? У Марата был.

– Слушай, Мась, – Марат наблюдает за Марийкой. Левая нога на полупальцах, правая вытянута в струнку на станке. В черном трико девушка кажется еще тоньше, чем есть на самом деле. – Надо что-то решать…

Марийка поворачивается. Теперь она уже стоит на ковре всей левой ступней, а правая нога стрелой вытянута вверх. Девушка отрывает лоб от колена, стреляет в Марата вопросительным взглядом, но продолжает совершенствовать растяжку.

– Давай, Плисецкая, садись. Твое время вышло. Ты уже пятнадцать лишних минут скачешь.

– Ладно, – неохотно останавливается балерина. Устраивается рядом с Маратом на подоконнике. – Какие есть варианты?

– Ну, первый ты знаешь. Остаюсь пока здесь. Могу пойти в аспирантуру, могу преподавать, по вечерам поигрывать где-нибудь. И женимся сразу, конечно, как только ты скажешь.

– Угу, – мечтательно тянет Марийка.

– Ты не будешь слушать второй?

– Ну, давай, говори.

– А второй – сразу же идти дирижировать, пока меня заметили. У меня после экзаменов приглашения от двух оркестров вторым дирижером, – Марат не может скрыть своих предпочтений.

– Гастроли, поездки, поклонницы… – надувает губки девушка.

– Мась, гастроли, поездки, весь мир. Весь мир к твоим ногам, слышишь? Хочешь, давай поженимся, поедем со мной, доучишься заочно.

Марийка мотает головой, на ресницах блестят слезинки.

– Кто мне заочно партии показывать будет? Твои оркестранты?

Марат обнимает девушку, прижимает к себе:

– Давай поженимся, и ты останешься доучиваться. Будем ездить друг к другу – и все дела.

Марийка думает, морщит лобик. Она похожа на маленького пингвинчика, который никак не может принять решения, прыгать ли за рыбой в ледяную воду или подождать, пока мама принесет улов. Наконец девушка вновь отрицательно качает головой. Каждой частичкой лица она выражает обиду: крохотные мочки ушей, пуговка носика, ниточки бровей.

– Почему? – не понимает Марат.

– Родители не поймут, – шмыгает она носом. – Скажут, жена должна следовать за мужем, а я учиться хочу.

– Ну, что за глупости! – сердится Марат. – Каменный век какой-то.

– Почему каменный век? – кидается в атаку Марийка. – Разве люди не должны жить вместе?

– Не должны.

– Как не должны? – Она растеряна. Еще не научилась чувствовать Марата с полувзгляда, понимать с полуслова.

– Не должны, Мась. Ни друг другу ничего не должны, ни тем более обществу. Двое могут жить так, как хотят, если никому не причиняют вреда. Это прекрасно, если есть возможность быть все время вместе. Ну, а если нет? Я не буду решать за двоих. Хочешь, чтобы я остался, останусь.

– Я должна решать? – вспыхивает Марийка. – Я хочу, чтобы ты остался. Но уезжай! Я не собираюсь ломать твое будущее.

– Да почему ломать? Это просто временный выбор.

– Это выбор на всю жизнь, Марат. Если ты останешься, а через два года, когда я закончу учиться, ты не найдешь себе места в оркестре, то проклянешь и меня, и себя, и всю нашу лав стори. Думаешь, я маленькая совсем, не понимаю?

– Ничего я не прокляну!

– Значит, я сама прокляну! Если бы ты хотел остаться, ни о каком выборе не было бы и речи.

Марийка права. Марат хочет работать в оркестре, в хорошем оркестре, в знаменитом. В таком, чтобы нарасхват по всему миру. Чтобы у Марийки, у его Марийки, все было: и успех, и роли, и слава, и счастье. Он думает, что счастье где-то там. Он ошибается. Счастье пока еще здесь. Он уедет, счастье улетит.

Марат уедет. Он же не знает, что счастье крылатое.

10

– Ваше счастье, что успели переделать. Не идеально, конечно, но что взять с идиотов! Куда только муж смотрел, когда вас на работу брал! – Хозяйка дома осматривает свежеокрашенную комнату, театрально прикрыв напудренный носик кружевным платочком. – Развели грязь, не продохнуть. Что за вонища!

– Так это… Людмила Сергеевна… краска же… – лебезит прораб.

Людмила Сергеевна двадцати лет от роду пересекает комнату на высоченных шпильках. Марату кажется, что на него летит длинный, тонкий фонарный столб. Но столб замирает возле окна и резко распахивает ставни.

– А окно открыть вам, естественно, в голову не приходит? – грубо и презрительно бросает хозяйка.

– Мы… Да… Не подумали как-то… Уж простите… Не серчайте, голубушка. Пойдемте другие помещения посмотрим. В ванной плиточку положили. Очень славненько получилось. – Прораб неловко пританцовывает перед молоденькой стервой, продолжая заискивать.

Марат с грохотом закрывает окно.

– Что? Что вы себе позволяете?

– Исправляю вашу глупость. Здесь бордюр обойный, и в барельефах огромные тканевые куски. Окно распахнем, все отклеится.

– Вы, кажется, сказали, что я глупа! – багровеет девица.

– Я сказал, что вы поступили глупо.

– Не вижу разницы!

– Что ж, тогда, наверное, вы действительно глупая.

– Что?! – визжит Людмила Сергеевна, а прораб хватается за сердце. Но Марат уже не может остановиться.

– Конечно. Как я сразу не догадался! У вас же все приметы глупца и невежды: сердитесь без причины, говорите без нужды, вмешиваетесь в то, что вовсе вас не касается. – Марат никогда не разделял мнения Гоголя, который утверждал, что «глупость составляет особенную прелесть хорошенькой женщины».

– Ну, вот что: либо вы все убираетесь отсюда и я найду другую бригаду, либо пусть убирается он. – Острый красный длинный кошачий ноготок намерен уничтожить отвратительного маляра, но Марату уже все нипочем.

– О, не волнуйтесь, – обращается он к обезумевшему от ужаса прорабу. – Конечно, я уступлю. «Наиболее умный всегда уступает». Какая великая мысль, вы не находите? – оборачивается он к наглой девице уже от порога. – Она объясняет причину господства в мире глупости.

Марат не спешит уходить. Куда торопиться? Да и расчет получить надо. Не зря же он тут месяц пыхтел. Он уже жалеет о сказанном. Чего взъерепенился? Обидно, конечно, когда с тобой обращаются как с последним дерьмом, но только что он выиграл? Немного самоуважения? На нем долго не протянешь.

Марат сидит на сложенных за домом досках, ждет, когда отчалит Людмила Сергеевна. Ему бы торжествовать, а хочется отчаянно зарыдать или тихонько заскулить, как собака.

Собака действительно скулит. Тычется мокрым носом в карман Марата, в его руки, призывает к действию.

– Думаешь, это будет справедливо? – сомневается горе-маляр. Выуживает из кармана заботливо завернутый вчерашней знакомой бутерброд.

– Смотри, с колбасой, – протягивает кусок приблудному псу. Собирается отправить вторую половину в рот, но глаза собаки, из которых льется вековая грусть, уже успели проглотить и эту часть лакомства.

– Ну что ты за человек такой! На, ешь. Ешь и иди отсюда. Из нас команды не выйдет. Ты – бездомный, я – безработный. Ты попросил, я отдал. И все. На этом кончено. Э-э-э… Постой! Зачем ты садишься рядом? Не надо. Отстань, тебе говорят. Ну, как ты не поймешь?! Это совсем не сказочная встреча. Смотри: я не кот, не петух и, уж конечно, давно не трубадур. Хотя на осла, наверное, сгожусь. Но это ничего не значит. Зачем тебе в напарники осел? Я ни подлизываться не умею, ни просить, ни унижаться. Сытым со мной не будешь. Бутерброд – это просто случайность, нечаянная радость. Так что давай, беги. Поверь, я не остановка в твоей судьбе, а случайный полустанок. Раз, и проехали, понимаешь?

Собака не смотрит на Марата, но и не уходит.

– Ладно, хочешь сидеть – сиди. Только ничего тебе интересного предложить не могу. Разве что посмотреть на небо. Видишь, какое оно? Хотя ты, наверное, не видишь. Говорят, собаки не различают цветов. Как же тебе объяснить-то? Ну, ты хотя бы понимаешь, что оно сейчас ровное, гладкое? Без фигур? Ты когда на небо смотришь, представляешь, что перед тобой проплывают косточки, антрекоты, голяшки? Да? Прекрасно. Видишь, ничего мясного наверху сейчас нет. Значит, нет облаков. Значит, небо чистое. А когда оно чистое, оно – голубое…

– Оно голубое.

– Тебе не нравится? – расстраивается Марат.

– Нет, что ты?! – Марийка кружится перед зеркалом. – Просто необычно как-то. Я еще невест в голубом не видела.

– Значит, ты будешь первая.

– Здорово! – Девушка приподнимает кринолин, встает на цыпочки, прохаживается туда-сюда, будто на каблуках, пританцовывает. – Мы должны обязательно танцевать вальс. Будешь учиться?

Марат снисходительно кивает.

– Ура! – визжит Марийка, кидается ему на шею, забыв, что на ней килограммы ткани. – Давай вставай. Надевай туфли. Ой, ты же в кроссовках. Ну, ладно, для первого раза сойдет. Сейчас подберем музыку. Да отпусти меня, платье помнешь.

Она вальсирует через комнату к проигрывателю, копается в дисках, потом неожиданно откладывает их, оборачивается, помрачневшая.

– Что ты, Мась?

– Да какой смысл сейчас тебя учить? Все равно за два года все забудешь.

– А мы с тобой в каждую встречу репетировать будем.

– Где? В твоих гостиничных номерах? Это же не комнаты, а шкафы какие-то. Разве можно танцевать вальс в шкафу? – Марийка совсем расстраивается, а Марат улыбается.

– Что ты смеешься?

– Чудачка ты! – Марат не сводит глаз с юного, нежного голубого облака. – Я у тебя кто?

– Ну, дирижер.

– Не «ну, дирижер», а просто дирижер. А дирижер где работает?

– В оркестре, – пожимает Марийка плечами.

– А оркестр где играет?

– В яме, – хохочет девушка. Марат решительно не собирается терпеть такого издевательства. Не обращая внимания на кокетливые увертки и игривое упорство, он вытряхивает Марийку из платья и доказывает ей, что умеет отлично дирижировать не только оркестром, но и женским телом.

– Значит, мы будем танцевать на сцене? – спрашивает она чуть погодя.

– Угу… – урчит довольный Марат.

– По-настоящему?

– Угу…

– Ну, давай, давай, – задергала, затормошила. – Вставай. Одевайся скорей. Да, ладно, и без футболки нормально. Так, держи меня. Не здесь, выше. За талию возьми. Да не прижимай ты так, я же задохнусь. Вот. Теперь нормально. Ну, поехали: раз-два-три, раз-два-три…

Марат щурит колючие глаза. Небо чистое – солнце жгучее.

– Эй, мужик, – долетает из дыры в заборе. – Вы чего тут с собакой сторожите, что ли?

На территорию протискивается молодой парень в темном костюме. В ухе – гарнитура, в руке – рация, в голосе – подозрительность, во взгляде – металл.

– Мы…

– Платят нормально?

– Не жалуемся, – усмехается Марат.

– Слушай сюда. В два раза больше, чем у тебя сейчас, и перебираешься сторожить к нам. Только срочно надо. Сторож отвалил, а шеф ремонт только начал. Дом поставили, кучу материала для отделки завезли, а сторожить некому. Давай, не раздумывай. Оружием обеспечим, главное, у тебя пес в наличии. Местные туда, где собаки, не шастают.

– Ты знал? – шепчет Марат, и ему кажется, что пес лукаво подмигивает и слегка наклоняет нечесаную морду. – Нам еще корм понадобится для работника, – кивает он в сторону мохнатого спасителя.

– Сделаем. Пошли.

– Ну пошли, – поднимается Марат. Собака трусит за ним.

Они идут по тропинке к одному из многочисленных строящихся в округе особняков. Этот, пожалуй, самый претенциозный. Хотя, несмотря на масштаб работ, уже сейчас видно, что размах будет выполнен со вкусом.

– Неплохо дизайнеры поработали, – не скрывает одобрения новый сторож.

– Да не, какие дизайнеры. Это все шеф сам идеями фонтанирует.

– Любитель Гауди, – оглядывается по сторонам Марат.

– Что?

– Ничего.