Вернувшись домой, я хотел было порасспрашивать Уилбера о городских несчастных случаях и самоубийцах, но старик успел куда-то уйти, и я решил провести время, разбирая бумаги в кабинете дяди. Если я в самом деле устроюсь на работу в «Дэйли Касл-Комб», то мне нужен кабинет, а не детский столик, за которым я когда-то учился читать и писать.

Кабинет оказался не заперт, ковер рядом с ним был тщательно выметен, а натертая ручка ярко блестела, как и прочие вещи по всему дому. Но когда я толкнул дверь, мною овладело чувство беспомощности человеческой песчинки перед чем-то колоссальным и непостижимым. Списывая все на выпитый виски, я вошел в кабинет и первым делом решил, что надо будет убрать импровизированные ставни, если я собираюсь здесь работать.

В кабинете все сохранилось так, как было при дяде Альберте. Я прошел мимо книжного шкафа, всматриваясь в золотые буквы на корешках книг, и с внутренней усмешкой понял, что большую часть якобы колдовской библиотеки составляли самые заурядные философия, медицина и ботаника. Конечно, я увидел и те сочинения оккультистов, на которые дядя Альберт не жалел денег, но в общем и целом его библиотека сейчас казалась обычным собранием провинциального ученого.

Вот что делает с людьми невежество! Ученость они объясняют черной магией, ученого обвиняют в шашнях с дьяволом. Мысленно потешаясь над дремучестью обитателей Касл-Комба, я прошел к старинному дубовому столу дяди и решил, что он вполне подойдет для моей работы. У меня были сбережения, но бездельничать я не собирался – тем более что при нынешней ситуации в стране любые сбережения могли превратиться в горсть бумажек.

Заметив на столе толстую тетрадь в темном кожаном переплете, я открыл ее и понял, что передо мной дневник дяди Альберта. Стоило мне всмотреться в первую запись, которая туманно сообщала о том, что ветер поднимается со ступеней в сердце леса, я снова ощутил беспокойство, словно меня сверлили чьи-то пристальные взгляды. Вновь списав все на выпитый виски, я закрыл тетрадь, взял ее со стола и решил выйти на свежий воздух.

Шагая по петляющим улочкам Касл-Комба, я вскоре оказался за городом и, поднявшись по краю холма, который нависал над ним, словно высунутый язык, вышел на опушку леса. Когда-то я прибегал сюда собирать ежевику – вон они, знакомые кусты, которые разрослись пышным ковром. Приносил я и шиповник, и мама заваривала его зимой, не доверяя снадобьям дяди Альберта. Впрочем, он никогда не предлагал лечить ее, меня или брата.

Городок лежал передо мной как на ладони. Я опустился на траву, открыл дневник и прочел: «Ветер поднимается со ступеней в сердце леса. Я слышу его голос, полный сладчайших обещаний. Что нашептывал урей в головном уборе своим хозяевам-фараонам; куда греческие боги забирали невинных дев из грязных людских селений, воняющих овчиной; кто воздвиг пирамиды в глубинах джунглей и какие книги лежат во тьме под лапами египетского сфинкса. Он обо всем готов рассказать мне».

Я невольно вспомнил свой сон, в котором лестницы переплетались и изгибались под углами, словно были неподвластны любой геометрии. По ним приходилось спускаться, чтобы подняться, – и мне вдруг стало понятно, почему дядя Альберт был так поглощен словами ветра.

В Касл-Комбе время остановилось. Люди уныло влачили свое существование, даже не пытаясь вырваться из болота. Джеймс учился в университете, но вернулся и превратился в такого же дремучего дурака, выпивкой заливавшего тоску по потерянным надеждам и мечтам. День завтрашний ничем не отличался от дня вчерашнего, и люди, испытывая постоянный голод не по еде, а по событиям, давно привыкли к нему.

Но для такого человека, как дядя Альберт, голод знаний был хуже смерти. Он не хотел заживо гнить в Касл-Комбе, переползая из одного дня в другой, и голос ветра стал для него откровением, счастьем и сбывшейся мечтой. «Уехать я не могу, – прочел я, перевернув страницу. – Финниганы испокон веков жили в Касл-Комбе, они прикованы к этому месту и всегда обречены возвращаться. Ветер настроен на них, словно радио. Финниганы слышат его и приносят ему награду за откровения. Стоит ли жизнь человеческой “коровы” правды о том, что закопали в основании Парфенона остроголовые жители Марса? Я отдал бы десяток таких “коров”, лишь бы только он продолжал говорить!»

Чем дольше я вчитывался, тем сильнее убеждался в безумии дяди Альберта. Дневник подтверждал идею Джеймса: все, кого лечил Альберт Финниган, впоследствии умерли. Потому что ничего на свете не дается просто так. Ты можешь получить все что угодно, но должен заплатить за это. И Альберт Финниган расплачивался чужими жизнями за тайны мироздания, которые ему открывались.

«Либо ты отдаешь чужую жизнь, либо заплатишь своей. – Постепенно дневник дяди Альберта начал напоминать инструкцию. – Чем больше ему отдано, тем он сильнее. Однажды, в один ужасный и прекрасный день, он поднимется по лестнице, выйдет, величественный и могучий, и тогда земля станет голой равниной, домом всех ветров.

Но пациентов у меня все меньше. Проповеди отца Патрика, который неумолчно твердит о грехе и связях с дьяволом, и скандалы, чуть ли не каждый день устраиваемые Корвином со своим сынком, влияют на Касл-Комб. А голос шепчет, что я еще не узнал, кого призывали индейцы в своих ритуалах, выплясывая перед деревянными статуями, измазанными кровью, и как эти призванные связаны с дворцами в глубине джунглей Юньнань в Китае. В нем соблазн, который не преодолеть, в нем искушение, которому нельзя противостоять, в нем власть над этим миром и всеми мирами, к которой я могу прикоснуться. Познай истину – и истина сделает тебя свободным. Познай свободу – и тогда будешь царствовать и править! Мой племянник, кажется, простудился. Обычно я не предлагаю лекарств своей семье, но сейчас незачем медлить».

Я закрыл дневник и понял, что просидел над ним до вечера. Сумерки выползали из леса, последние лучи солнца играли на черепице крыш Касл-Комба. Все в голове смешалось: Альберт Финниган, который хотел не просто знаний, но власти над миром, горбатые драконы на китайских домах, заброшенные города майя в сердце гнилых джунглей, бесчисленные глаза плотоядных цветов из колец Сатурна, милость которых покупали, бросая в печи новорожденных.

Так вот почему отец схватил пистолет в тот вечер! Дядя хотел принести меня в жертву голосу ветра и пал от руки брата. Мы сбежали из Касл-Комба, и голос, который мой отец тоже слышал по праву крови, перестал звучать в его ушах. Должно быть, отец радовался, гуляя по улицам Нью-Йорка и никогда не заходя на окраины. Он избавился от голоса ветра и надеялся, что я никогда не вернусь в Касл-Комб.

И вот я здесь, потому что от судьбы не убежишь.

Ветер усиливался. По недавно чистому небу побежали облака, в лесу скрипели, раскачиваясь, вековые сосны. Минуя бесчисленные ступени, ведущие в другие миры через сердце земли, спускался ветер, чтобы подняться ко мне.

«Джонатан, – слышал я его голос, наполненный ядом соблазна. – Джонатан, открой мне слух и душу. Твой дядя, провинциальный оккультист и великий идиот, жаждал власти. Но ты, профессиональный репортер, всегда докапывался до правды и справедливости, и я дам тебе их. Познай истину – и истина сделает тебя свободным. Познай свободу – и она даст тебе справедливость. Ту, которой ты добивался, описывая расследования преступлений, ту, для которой ты первым приезжал на место перестрелки, ту, ради которой ты спускался в грязные подземелья Нью-Йорка, чтобы подняться наверх».

Я бросил дневник на траву и побежал. Ветер двигался за мной, словно огромная стена или волна. Я слышал треск, с которым ломались деревья в лесу, чувствовал тяжелое дыхание, что било мне в затылок, одновременно подталкивая вперед и пытаясь остановить. Точно такой же ветер гудел со всех сторон, когда темным вечером двадцать лет назад мы с мамой выбежали из дома. И тогда, и сейчас в нем не было ничего, кроме космического одиночества и такой же космической ярости.

Потом рассказывали, что я ворвался в Касл-Комб как безумный и буря шла за мной по пятам. Я пробежал по Лафайет-стрит, вылетел на площадь, миновал церквушку и обреченно понял, что не сумею спастись от силы, которая выворачивала булыжники из мостовой и срывала крыши с домов, раз уж она решила заполучить меня. Почти не помня себя, не разбирая дороги, я влетел в дом дяди Финнигана, захлопнул дверь, и в ту же минуту ветер стих.

Буря промчалась по Касл-Комбу и ушла. Электричества в доме не было, и старый Уилбер просидел на полу рядом со мной до утра, держа в руках свечу и уговаривая успокоиться и взять себя в руки. Ветер царапался за дверью, словно просил впустить его, и я смотрел на дом, едва озаренный свечой, и видел бесконечные подземелья Индии, проложенные богами со змеиными телами, пустоши Австралии, испепеленные гневом тысячеруких насекомых из-за пределов познаваемой вселенной, рыболицых существ, ощупывающих затонувшие корабли в поисках золота.

И все в моей душе поднималось и двигалось навстречу этим мучительным и влекущим видениям. Это был восторг, перемешанный с ужасом, это был зов моих предков, моей крови и сути, которым я не мог противостоять.

Когда наступило утро, Уилбер отважился оставить меня и побежал к доктору Джеймсу за помощью. После того как подачу электричества восстановили, Джеймс связался с коллегами в соседнем городке, и меня отправили в клинику. Бьюсь об заклад, в Касл-Комбе все снова вздохнули с облегчением. Дурную траву с поля вон. И хоть я не стал этой дурной травой, меня все же предпочитали держать подальше от города и под замком. Признаться, я не имел ничего против. Врачи говорили, что мое состояние вызвано нервным срывом после краха биржи, которое усугубилось бурей, накрывшей Касл-Комб в День Всех Святых.

Разумеется, я не сказал им правды. Мне хотелось пережить кризис в отдалении от мира. Что ж, палата в лечебнице для душевнобольных ничем не хуже дома в городке моего детства. Однажды я вернусь в мир, поэтому не стоило болтать даже со стариной Уилбером и Джеймсом, которые изредка навещали меня. Про бурю в Касл-Комбе они не упоминали, а я и не спрашивал.

Миновала осень, прошла зима, отшумели весенние ручьи, и постепенно страх смягчился и ушел окончательно, уступив место почти головокружительному любопытству. По ночам я, свернувшись на больничной койке под тонким одеялом, вслушиваюсь в тихий голос ветра за окнами. Чем ближе День Всех Святых, тем он громче, я знаю. Он обязательно придет: кровь Финниганов, моя кровь, приманит его, а ложки, которую я ухитрился украсть в столовой и заточить, будет достаточно, чтобы напоить его.

И тогда я буду слушать и задавать вопросы. До тех пор, пока кровь не иссякнет и истина не сделает меня свободным.