Глава 4

Потом был путь на Украину, куда меня решила забрать сестра. Наверное, не рискнула оставить одну в Сочи или в Москве. Мне было все равно, куда и с кем ехать. Я помню поезд, потом такси из Ростова. По дороге сменяли друг друга дождь, снег, метель, словно мы ехали через все времена года. Я молчала. Как молчала потом все последующие дни.

Минуло девять дней. Сестра накрыла поминальный стол, пришли родственники. Я по-прежнему молчала – у рыдающего сердца нет голоса. Чувствовала, что близкие всерьез сомневаются в моей вменяемости.

Я не могла говорить, есть, пить, спать. Не могла жить. Я боялась просыпаться утром, если мне все же удавалось забыться на пару часов. Потому что в миг между сном и явью мне представлялось, что все хорошо. Но лишь открывала глаза, на меня обрушивалась жестокая правда.

Я сидела в квартире у сестры, обняв ее собаку, и по-собачьи выла и скулила – это были единственные звуки, на которые была способна. Умная собака смотрела на меня жалостливо, и у нее влажнели глаза. Мои были сухими. Она облизывала мое лицо, словно видела мои невыплаканные слезы.

А я представляла, как моя дочка сейчас одна лежит в сочинской земле рядом с пальмами, которые она так любила. Лежит мертвая в своем любимом городе… Она совсем одна в земле, а я, которая должна быть рядом с ней или, точнее, вместо нее, маюсь на этом, ставшем совсем черном, свете, схожу с ума, умираю и никак не умру. Зачем я здесь, в этом мире?

Позвонил Антон: «Возвращайся скорее! Я понимаю, там родственники и старые друзья, но твой дом в Москве, и я буду рядом». Антон звонил каждый день и даже порывался приехать. Я сказала: «Не нужно».

Жанна тоже звонила ежедневно, но даже с близкой подругой мне не хотелось говорить, да и о чем? Я могла думать только о дочке и о горе. Я всегда стремилась не напрягать собой людей. Наверное, поэтому их было так много в моей жизни. Приятели и приятельницы, хорошие знакомые, с которыми мы перезванивались, встречались в кафе, в компаниях, на тусовках, обсуждали новости. Теперь это так далеко от меня, так мелко. И это я называла хорошей жизнью? И была довольна ею? Может, правда, счастье в спокойной обыденности? Недаром же поэт в строках: «На свете счастья нет, а есть покой и воля» поставил слово «покой» впереди. Покой в повседневности и предсказуемости. Да, это и есть счастье. Которое мы всегда осознаем, только когда оно проходит.

Позвонил Битов. Справившись, как я и не нужна ли помощь, сообщил:

– Предложение о работе в корпорации в силе, а вам, Вероника Викторовна, как раз сейчас хорошо бы погрузиться в работу…

– Спасибо, Сергей Валерьевич, но сейчас не смогу работать с полной отдачей, – сказала я и привела важный аргумент. – И могу подвести вас.

Мне уже не нужна была престижная и высокооплачиваемая работа. Горе избавляет от амбиций. А на деньги мне теперь вообще было наплевать.

Накануне Нового года вышла на улицу. Бродила по украшенному к празднику городу, мимо сверкающих витрин, обходя суетливых людей с елками и яркими подарочными пакетами. Было 30 декабря. День, когда Поля должна была прилететь ко мне в Москву встречать Новый год.

Зачем-то вошла в охотничий магазин. Может быть, потому, что здесь праздник совсем не ощущался. Ружья, чучела, камуфляж.

Стояла у витрины с каким-то оружием и впервые увидела свое отражение. Бледная, с синяками под глазами, в кое-как повязанном на голову шарфе, я выглядела древней старухой. Никто из знакомых сейчас не признал бы во мне симпатичную стильную женщину, которой я была совсем недавно. Буквально несколько дней назад. Но мне было наплевать.

– Вероника? – удивленно окликнул кто-то рядом.

Такой недоуменный вопрос мог задать кто угодно, потому что узнать меня прежнюю в этой измученной тетке было невозможно. Но кто мог позвать меня в украинском городе, где я родилась и прожила, наверное, лучшие годы, но не была так давно, что на случайную встречу с кем-то знакомым рассчитывать не приходилось?

Я медленно обернулась. Рядом со мной стоял высокий немолодой мужчина.

– Генерал? – не поверила своим глазам.

– Уже в отставке, – улыбнулся он, не отводя от меня глаз. Наверное, его удивил мой неприглядный вид, но он деликатно промолчал.

Мы познакомились, когда я только начала работать в областной молодежной газете и пришла к нему брать интервью – он занимал высокий пост в одной силовой структуре. Потом он красиво за мной ухаживал, и наши отношения переросли в роман, который продолжался вплоть до моего отъезда в Сочи. Спустя несколько лет я узнала от общего знакомого, что генерал потерял единственного сына, талантливого мальчика, который сгорел от лейкемии за месяц.

– Три недели назад у меня погибла дочь, – мне казалось важным сразу сказать ему об этом.

Он вздохнул, прикрыв глаза, и покачал головой.

– Пойдем, – он не стал выражать дежурное соболезнование, а взял меня за руку и вывел из магазина. Я вспомнила, что он был заядлым охотником и всегда с нетерпением ждал начала сезона, поэтому неудивительно, что оказался в этом магазине.

Мы подошли к его машине, он отпустил водителя, и мы медленно побрели по улице.

– Ты знаешь, что я тоже пережил трагедию? – спросил он.

Я кивнула и задала вопрос, который волновал меня сейчас больше всего:

– А как пережил?

– С обширным инфарктом, – усмехнулся он. – «Скорая» увезла меня прямо с кладбища. А потом? Потом я стал пахать, как проклятый, наплевав на запреты врачей. Проводил на работе сутки. Ходил домой только, чтобы сменить одежду.

– И это помогло?

– Нет. Когда я хоть на секунду отвлекался от дел, боль накатывала с новой силой. Мне казалось, что легче все время пребывать в этой боли, тогда она не вонзалась бы в меня так резко, стоило мне лишь немного оторваться от работы. Выходные проводил на кладбище, где пил водку и плакал. Да-да, не смотри на меня так, я рыдал, голосил, выл, как раненое животное. Я вообще отказался бы от выходных, но надо было подумать о подчиненных. Они ведь тоже торчали бы на работе, зная, что шеф здесь. Так продолжалось три года. Потом стало не то чтобы отпускать… я научился жить с горем. Так, наверное, человек научается жить с постоянной физической болью или с увечьем.

– Не могу плакать, совсем не получается, – призналась я. – Думаю, может, сходить к психотерапевту?

– Попробуй. Мне тоже наш врач конторский предлагал, но я не пошел. Не верю мозгокопателям. Всегда считал, психотерапия – что-то сродни шарлатанству. Да и вообще пускать кого-то в свою голову мне казалось странным. Время, Ника, только время.

– Догадываюсь, что время, – кивнула я и грустно усмехнулась. – Как поется в старой песне, надо только выучиться ждать, надо быть спокойным и упрямым… Но сейчас не знаю, как мне дожить до того времени, когда станет легче. Я словно хожу с открытой раной, или я сама вся рана, с меня содрана вся кожа, и мне все время больно, печет и дерет… Это невозможно терпеть.

Пошел крупный снег, дети рядом с нами восторженно визжали и ловили ртом снежинки. Я не могла слышать детские голоса. Кажется, превращаюсь в урода не только внешне, но и внутри. Не хочу смотреть на детей. На счастливых родителей. Не могу вас всех видеть! Убирайтесь с моих глаз!

Генерал взглянул на мое лицо и, обняв за плечи, подвел к ресторану. В другой жизни я бы смутилась, что не одета для вечернего выхода, но сейчас меня мой вид вообще не волновал. Он что-то заказал, не спрашивая меня. И правильно, я все равно не могла проглотить ни кусочка. Мы выпили водки. «Царствия небесного нашим детям»… Это было запредельно противоестественное, это было что-то совершенно немыслимое, античеловечное – пить за мертвых детей… Наш с ним персональный ад, заточивший нас за этим столом и отгородивший от благополучной празднующей публики.

Рядом какая-то компания гуляла на корпоративе. Девушки набросали на волосы блестящий снежок из фольги, некоторые мужчины были с разноцветными гирляндами на шеях. Счастливые, в меру трезвые люди. Повеселятся, а потом домой – к предновогодним хлопотам, таким приятным, желанным.

А мы молча выпили еще и еще. На какое-то время боль стала чуть глуше, и у меня мелькнула мысль: может, просто пить и пить, если это хоть немного помогает? Пить и спиться к чертям собачьим?

– Еще я тебе хочу сказать, Ника, чтобы ты не удивлялась – некоторые знакомые начнут тебя сторониться, – произнес генерал. – Люди не хотят чужого горя, всем нужен такой модный сейчас позитив, – невесело усмехнулся он.

– Сейчас вроде бы многие сочувствуют, предлагают помощь, – сказала я.

– Это сейчас, – согласно кивнул генерал. – Так и бывает. В первый момент люди считают своим долгом посочувствовать и помочь. Но на этом их миссия часто заканчивается. Так что будь готова: в какой-то момент ты можешь остаться одна со своим горем. Главное, чтобы близкие друзья тебя не предали.

Мы пили, и меня уже не так донимали веселые голоса вокруг. Хотя корпоратив гулял во всю ивановскую. Алкоголь вдруг перестал казаться мне чем-то неприличным. Ведь только ему удается притупить боль.

Генерал отвез меня к сестре.

31-го декабря я постаралась напиться еще до того времени, когда все счастливые граждане садятся за праздничные столы. Мой любимый Новый год стал для меня ненавистным. Когда в небо взмыли фейерверки, я уже спала нездоровым хмельным сном.

Глава 5

Я ходила по городу, и ноги несли меня то к дому, куда мы с мужем привезли новорожденную дочку, то к старому загсу, напротив наших окон, куда мы, счастливые, юные, бесшабашные, пошли регистрировать нашу малышку и в последний момент решили назвать ее Полиной, хотя дома всем объявили, что у нас Катя.

Наш очень ранний брак с Полиным папой продлился недолго, как и большинство браков по первой любви. Мы развелись, когда Поля была совсем маленькой, а вскоре ее отец погиб в автокатастрофе. Поля его и не помнила.

Шла к детсаду, в который водила дочку, к школе, куда она пошла в первый класс. У меня холодели руки, когда я вспоминала, как она, маленькая, увидев большое офисное здание с кондиционерами, поинтересовалась: «Мама, а кто это туда столько скворечников навесил?». «Ой, мама, а в садике нас кормили этими, ну как их, на боксерские груши похожими, а, вспомнила, баклажанами». «Мама, а почему в “Курочке Рябе” дед и баба плачут, когда яичко разбилось, они же сами били-били – не разбили, поэтому должны радоваться, что оно разбилось?».

Я передвигалась по городу как слепая. То и дело слышала визг тормозов и мат водителей, потому что не разбирала дороги. Чудом не оказалась под колесами.

– Ника, поешь что-нибудь, – уговаривала меня сестра. Я не могла прикоснуться к еде. Вид сладостей у меня, прежде страшной сладкоежки, вызывал тошноту.

Когда в один из дней я собралась надеть джинсы, оказалось, что они спадают. Я решила купить что-нибудь подходящее в ближайшем магазине. Но увидев ряды одежды, тут же выбежала прочь. Меня мутило, дрожали руки, на лбу выступил пот. Клиника. Я психопатка. Шопингом мы занимались только с дочкой, и я теперь не могла взять в руки какую-нибудь шмотку. Даже не могла смотреть на витрины. Продела в джинсы пояс и затянула на себе. Сойдет.

На 40 дней мы накрыли стол. В центр поставили пучок свечей, а одну из них – самую высокую – зажгли. Пришли родственники, друзья, моя близкая подруга Алена. Вспоминали Полю, кто какой ее запомнил. Сидящая рядом со мной родственница, видя, что я замерла над полной тарелкой и даже не пытаюсь что-то съесть, наклонилась к моему уху: «Матери надо поесть. Это значит – накормить…».

В один из моментов, когда за столом повисла тишина, внезапно вспыхнул весь пучок свечей. Это было необъяснимо – зажженная свеча никак, ни малюсеньким огоньком, не соприкасалась с пучком. Все громко ахнули. «Душа отлетела», – проговорил кто-то. У меня все поплыло перед глазами…

Приехал мой приятель Сережа из Москвы. Мы дружили лет пятнадцать, еще со времен моей жизни в Сочи. Первым он переехал в Москву, а через пару лет и я.

– Почему мне не сказали о трагедии? Я бы поехал с тобой в Сочи на похороны, – попенял мне Сергей.

– Мне не до того было…

– Но Жанна-то могла позвонить, раз сама не захотела ехать!

Я пожала плечами. Мы с Сергеем гуляли по городу. Зашли в маленькую кофейню. Всего три столика, зато в меню не меньше пятнадцати наименований кофе.

– Вам надо попробовать и этот сорт, и этот, – официантка указывала в меню на мудреные названия с подробным описанием способа приготовления. – А эти два дают удивительный прилив энергии.

Сергей заказал нам по пять чашечек разного, в том числе и того, энергетического, несмотря на мои протесты: куда же столько?

– А потом, девушка, – обратился он к официантке, – когда мы обопьемся ваших кофейных энергетиков, будем летать вдоль вашего длинного проспекта. Какая у него длина, Ника? Пятнадцать километров вроде?

Сережа всячески пытался расшевелить меня, вывести из ступора, но это было непросто. Хотя пару раз смешными рассказами он вызвал мою улыбку, да и то вымученную. Когда мы, осилив весь кофе, пошли гулять по городу, чтобы я могла показать Сереже достопримечательности, он то и дело мне говорил:

– Знаю, ты опять хочешь кофе!

Это значило, что мы должны найти какое-нибудь заведение с туалетом.

Конечно, приезд Сережи, моего доброго друга, с которым мне всегда было легко, немного отвлек от бесконечно тягостного молчания и постоянной погруженности в черную пустоту.

Все это время нам удавалось скрывать от мамы гибель внучки. Мне приходилось напрягать последние остатки воли, чтобы на ее вопрос: «Как там Поля?» отвечать: «В порядке». Или просто покидать комнату и несколько минут, уткнувшись лбом в стену, приходить в себя.

Но вдруг мама случайно увидела газету с соболезнованием (когда-то в этом издании я начинала работать журналистом). Мне позвонил Петр Иванович, отчим: «Ника, с мамой плохо». Я примчалась, когда «скорая» увозила ее в больницу. Она была без сознания. Врач, вышедший к нам, сказал:

– Инсульт. Готовьтесь к худшему – начинается отек мозга.

Отчим заплакал, я продолжала стоять каменным изваянием. Потом догнала врача:

– А может, она все-таки очнется, может, еще поправится? – заглядывала я ему в глаза.

– Это будет медицинской сенсацией, – цинично ухмыляясь, ответил он.

Сенсации не произошло. И – у меня не стало мамы. Теперь и мамы…

Петр Иванович плакал не переставая. «Как я теперь без нее, как?» – спрашивал он меня. Я молчала. У меня крутился в голове вопрос: «А как я без дочки теперь?». В горе люди эгоистичны, я уже поняла.

Мама и Петр Иванович были счастливы вдвоем – почти три десятка лет. Я не знала другой такой гармоничной пары: они словно вросли друг в друга, точно сложились две пресловутые половинки. У них было тихое спокойное счастье, сотканное из трогательных мелочей. Укрыть одеялом, если кто-то один задремал. Рассказать что-то смешное, подсмотренное на рынке или в магазине. Порадовать потешным сюрпризом в обычный, ничем не примечательный день. У мамы на тумбочке у кровати всегда стояли цветы.

Когда они одновременно вышли на пенсию, то Петра Ивановича, отличного специалиста, то и дело вызывали на работу. Так он и работал еще лет 12 на пенсии. Мама, любительница поспать, всегда вставала чуть свет, чтобы приготовить ему завтрак и поцеловать перед уходом. И даже неизменное от Петра Ивановича: «Что ж ты встала так рано?» тоже было частью ритуала счастливого супружества.

Когда мама стала болеть, отчим взял на себя всю домашнюю работу. На даче Петр Иванович засеял участок между деревьями густой травой, чтобы мама могла ходить босиком, пока он работает в саду.

Были бы они так же счастливы, если бы встретились в ранней молодости, растили детей? Не знаю. Знаю только, что у мамы с моим отцом, который умер в 45 лет, не было таких трепетных отношений. Она называла его полным именем «Виктор», а Ивановича без капли насмешки «чудо мое». Они встретились, когда дети стали самостоятельными, и никто не претендовал на их внимание, на их заботу. Они жили друг для друга. Подруги, которых у мамы было много, ей, понятное дело, завидовали. Любая из них тоже хотела бы такого мужа. Но такой был только у моей мамы. Иванович шутил, когда мама с подружками собирались на девичники, называя их «бабешниками»: «Какие девишники? Тоже мне девочки! Вы же все бабки!».