– Ну? – ворвался в голову её раздражённый голос. – Ты же знаешь, что ей нельзя сладкое. Почему снова решил сделать по-своему? Ты должен понимать, что это не просто каприз, а необходимость. Забыл, что случилось с ней в детстве? Из-за тебя, между прочим.

В горле пересохло.

Нет, я не забыл. Мне же не позволяли забыть.

Помню тот день, как сейчас.

Бетани тогда было пять, и она просто обожала шоколадки Reese’s. Но в нашем доме сладкое было большой редкостью. Нам позволяли десерты только трижды в год: торт на день рождения, яблочный пирог на день Благодарения и имбирное печенье на Рождество. Мама считала сахар злейшим врагом зубов и иммунитета, и, кажется, даже удовольствие от еды было в нашем доме под запретом.

Я знал, как Бетани любит сладкое. Знал, как загораются её глаза при одном слове «шоколад». Поэтому втайне ото всех стал хранить для неё запасы её любимых Reese’s. Хотел, чтобы у неё было хоть немного счастливых воспоминаний о детстве. Пятилетний ребёнок, мечтающий о шоколадке – разве это преступление?

Каждую субботу я давал ей одну шоколадку. Она ела её прямо в моей комнате, зажав в ладонях, будто это была самая святая драгоценность.

Но однажды я вернулся с учёбы и, поднявшись в комнату, заметил, что мой тайник открыт. Все шоколадки исчезли – а их оставалось около двадцати штук. Сердце застучало чаще, адреналин хлынул в кровь. Я тут же бросился в комнату Бетани. Она лежала на полу, вся измазанная шоколадом, вялая, почти без сознания. Повсюду валялись пустые обёртки – штук десять точно.

Паника накрыла меня с головой, но я взял себя в руки, подбежал к сестре и оказал ей первую помощь: держал её, успокаивал, помогал дышать, а потом вызвал скорую и позвонил родителям.

Врачи быстро привели Бетани в чувство. Сказали, что причиной полуобморочного состояния стал резкий скачок сахара в крови, из-за которого у неё возникла слабость и головокружение, особенно на фоне врождённой патологии сердца. Это было не смертельно, но достаточно серьёзно. Слишком серьёзно, чтобы потом спать спокойно.

Когда мама узнала, что я всё это время тайком давал сестре шоколад, в ней будто взорвался давно спящий вулкан. Она пришла в ярость и не дала мне даже шанса оправдаться. Кричала, что я глупый, безответственный и что мог погубить Бетани своей «идиотской выходкой». Только отец встал на мою сторону и попытался успокоить её, но она была непреклонна.

С тех пор мать держит рацион Бетани под строгим контролем, а её взгляд на меня изменился. Остыл, стал тяжёлым. Я предал её доверие, когда наплевал на правила. И, кажется, она до сих пор меня так и не простила.

Как и я себя.

Я моргнул и тут же встретил ледяной взгляд матери. Спокойно ответил:

– Сладкое Бетани не противопоказано. Я контролирую её уровень сахара, и один десерт раз в неделю ей не навредит. Можешь быть спокойна.

Несмотря на тот страшный случай, эти моменты с шоколадками Reese’s остались для Бетани одними из самых счастливых – такими, какими я и хотел их сделать.

Со временем, когда Бетани стала старше и осознаннее, она предложила мне одну традицию: встречаться раз в неделю вне дома и вдвоём идти в кафе, где я бы угощал её мороженым или каким-нибудь «безобидным десертом». Я подумал, взвесил всё и согласился, но только с одним условием: она обещала не превышать норму, слушать меня и своё тело. Бетани кивнула, и так мы начали наши «сладкие вылазки» по субботам или воскресеньям. Для неё это были маленькие моменты свободы и радости в мире, полном запретов.

Родители знали об этом. Отец не переживал, потому что всецело доверял мне. Мать ограничить наше общение не могла, но не упускала случая напомнить мне о рисках и ответственности. И я никогда о них не забывал.

Мама сделала шаг вперёд, её голос стал жёстче:

– Не понимаю, почему ты всё делаешь наперекор мне? Постоянно перечишь, споришь. Тебя это забавляет?

Я чуть расправил плечи и приподнял голову, демонстрируя, что не боюсь конфронтации.

– Это не так, просто ты не видишь всей картины. И я не принимаю решения на эмоциях, в отличие от тебя.

– Я – твоя мать. Ваша мать, – повторила она, делая акцент, будто это звание давало ей неоспоримое право диктовать нам, как жить. – И если я что-то запрещаю, значит, это не обсуждается.

Я медленно выдохнул. Прошло не более пяти минут нашей… беседы, а я уже смертельно устал от её нотаций.

– Да, ты – мать. А я слишком долго был послушным сыном. Но, если ты не заметила, то теперь я взрослый человек, мама. И я несу ответственность за Бетани не меньше, чем ты. И люблю её – не меньше.

Её челюсть напряглась.

– Как ты можешь говорить, что любишь её, и при этом рисковать её жизнью? – процедила она.

– А как ты можешь говорить, что любишь её, и при этом продолжать контролировать всю её жизнь? – парировал я. – Держать её взаперти, как птицу в клетке?

– Это называется забота, Джеймс. Но ты, похоже, не знаешь, что это такое, раз даёшь ей мороженое и разрешаешь разгуливать по городу!

– Я забочусь о ней иначе! Я даю ей хоть каплю нормальной жизни, где она может смеяться и мечтать, а не просто выживать под твоим надзором.

– Она может умереть, если оступится, – резко бросила мама. – Ты готов жить с этим?

Руки сжались в кулаки, ногти впились в ладони. Я слишком часто задавал себе этот вопрос. И всегда приходил к одному и тому же ответу:

– Я готов жить с её выбором, если он будет по-настоящему её. А ты?

Она молчала. Воздух между нами был густым и тяжёлым, как свинец. Я ждал ответа, но мама больше не смотрела на меня, задумавшись о чём-то своём.

– Всю жизнь ты держишь её взаперти из-за страха, и я не виню тебя за это, – тихо, даже примирительно сказал я. – Но… может, хватит уже? Ей шестнадцать, мама. Она взрослая девушка, а я – не мальчишка. Доверься нам, наконец. Я – врач, я её старший брат, в конце концов. Я на связи с ней каждый день. Я знаю её лучше, чем кто бы то ни было – я знаю о ней даже больше, чем положено знать брату о сестре. Со мной она в безопасности. Но ей нужен хотя бы глоток свободы. И ей нужны друзья. Не ты, не я, не отец – а настоящие друзья и подруги.

Губы матери сжались в тонкую линию. На секунду в её глазах промелькнуло что-то – не страх, а скорее боль. Но она мигом спрятала её за гневом.

– Нет, – отчеканила она. – Этого не будет. Никаких друзей. Друзья – это риск, особенно в её случае. Её жизнь – это тонкий лёд, Джеймс. И я не позволю ей провалиться.

Я смотрел на неё и с каждой секундой понимал, как сильно мы с ней отдалились. Как давно она не видит в Бетани человека – только диагноз.

– А что тогда ты ей «позволишь»? Дышать по расписанию? Провести всю жизнь в изоляции?

– Придёт время, и у неё будет всё, что нужно, – уверенно сказала она. – Я найду ей хорошего мужа. Умного, доброго, без вредных привычек, из обеспеченной семьи. Того, кто поймёт, на что он идёт. Кто не допустит риска. Кто всегда будет рядом.

Я рассмеялся, но в этом смехе не было ни капли веселья. Мою грудь раздирало от негодования.

– Ты правда думаешь, что можно всё запланировать вот так, как операцию – и всё будет хорошо?

– А ты думаешь, что можно просто отпустить её в свободное плавание и надеяться, что всё само как-то сложится?

– Нет. Но я знаю, что если держать её под колпаком, она сломается раньше, чем ты подберёшь ей «идеального мужа».

– Ты ничего не знаешь, Джеймс. Говори, что угодно, но я не дам тебе права распоряжаться её судьбой.

– А тебе кто дал право? – сорвался я. – Твой страх? Или твоя вина?

Лицо матери побледнело. Она отшатнулась от меня, как будто я ударил её по незажившему месту.

Потому что так и было.

Бетани была незапланированным ребёнком. Ей зачали случайно, когда маме было сорок. Врачи предупреждали: возраст, высокий риск врождённых патологий. Отец тогда был против – не потому, что не хотел ребёнка, а потому, что боялся за мать и за будущего малыша. Но она не послушала. Сказала, что всё будет в порядке. Что аборт – не вариант.

Но она не рассказала отцу – точнее, рассказала, но уже после того, как Бетани появилась на свет – что на третьем месяце она подхватила какую-то вирусную инфекцию. Не сказала, потому что думала, что «пронесёт». Но не пронесло.

В итоге Бетани родилась с рестриктивной кардиомиопатией.

Я узнал об этом в тот же день, когда сестра объелась шоколада. Отец так испугался за неё, что позволил себе выпить лишнего. Затем позвал меня в свой кабинет и рассказал обо всём – не знаю зачем, видимо, устал держать в себе. Он признался, что вся одержимость матери контролем и гиперопекой – это её попытка искупить вину. Чтобы я был к ней помягче. Но с тех пор я уже не мог смотреть на неё иначе.

Я знал, что сейчас перегнул палку, напомнив ей об этом. Но отступать не собирался.

– Я не враг тебе, мама. Но если ты хочешь, чтобы я молча стоял в стороне и смотрел, как ты её душишь своим страхом и контролем – тогда да, считай меня врагом.

И вдруг раздался тихий голос:

– Перестаньте. Пожалуйста.

Я вскинул голову: на лестнице стояла Бетани. В спортивных штанах и старой толстовке, с растрёпанными волосами и таким серьёзным взрослым взглядом, будто она не шестнадцатилетняя девочка, а женщина, у которой уже отобрали слишком много.

– Я всё слышала. И я устала быть причиной ваших войн. Я устала выбирать между вами. Вы оба заботитесь обо мне, и я ценю это. Но своей руганью вы делаете только хуже. Хватит.

А потом она посмотрела прямо на маму:

– И ещё. Мужа? Ты серьёзно? Ты правда думаешь, что можешь решать, кто будет со мной жить и спать? Мы что, в восемнадцатом веке живём?

– Бетани, детка, ты всё не так поняла…

– Моё будущее – это моё дело, мама. И я не позволю распоряжаться им за моей спиной. Даже не вздумай искать мне мужа или я нафиг сбегу из этого дома и вы меня никогда не найдёте!

Мама снова открыла рот, будто хотела что-то сказать, но Бетани уже взбежала по лестнице и скрылась в коридоре.

Я смотрел ей вслед и чувствовал болезненную горечь вперемешку с гордостью. Моя маленькая Бу повзрослела и уже умела говорить жёстче и чище, чем мы с мамой вместе взятые.

Я больше ничего не сказал. Мать тоже. Молчание повисло в воздухе, как удушливый дым после пожара.

А спустя несколько секунд хлопнула входная дверь.

– Я дома! – раздался голос отца, и в нём, как всегда, звучала уставшая доброжелательность.

Я обернулся, чувствуя облегчение от того, что кто-то наконец разбавил гнетущую атмосферу этого дома.

Отец вошёл в холл с привычной тёплой улыбкой на губах и лёгким озорством в светло-карих глазах. Высокий, худощавый, одет в серый льняной костюм. Седые волосы средней длины были небрежно закинуты назад, очки в чёрной оправе по обычаю съехали на кончик чуть вздёрнутого носа. Он всегда был немного рассеянным – не в операционной, конечно, а в бытовом, человеческом смысле: мог забыть, куда положил ключи, или невпопад отвечать, если был погружён в размышления. Но ум у него был острый и цепкий.

Я восхищался и гордился отцом и, если честно, всегда хотел быть хоть немного на него похожим, даже несмотря на то, что в детстве он редко бывал рядом. Он не был тем, кто строил с сыновьями шалаши или водил их на футбол, но всё равно оставался человеком, которого хотелось слушать и за кем хотелось тянуться.

– Привет, сынок. Рад тебя видеть.

– Привет, пап.

Он замер в холле с пакетом фруктов, внимательно разглядывая нас с мамой, и вскинул брови, будто почуяв напряжённую атмосферу.

– У нас тут что, очередной семейный кризис номер… сколько их там уже было?

Мама отвернулась, закатив глаза, и молча поднялась на второй этаж.

Отец вздохнул, хлопнул меня по плечу, будто говоря: «Не держи на нас, стариков, зла», и улыбнулся.

Я коротко улыбнулся в ответ:

– Всё в порядке. Я уже ухожу.

Попрощавшись с отцом, я ушёл.

На улице пахло скошенной травой и чьим-то сгоревшим ужином. Воздух был тёплым, тяжёлым и липким. Я сделал глубокий вдох, чтобы хоть немного прийти в себя. Всё внутри гудело – от усталости, раздражения, тяжести разговоров, от этого дома, который высасывает меня досуха каждый раз, как я переступаю его порог.

Я провёл рукой по лицу. Хотелось одного: чтобы этот день наконец закончился. Вычеркнуть его из памяти, смять, выкинуть, как неудачный черновик.

И в этот самый момент я вдруг поймал себя на мысли, что хотел бы вернуться в то кафе на третьем этаже торгового центра. Просто сидеть за столиком, пить американо с корицей и смотреть, как Кейтлин Хардвик выбирает бельё с таким выражением, будто решает высшую математику.

Я чертыхнулся и сел в машину.

Опять Кейтлин.

Опять грёбаное бельё.

Только хуже сделал.

Но хотя бы отвлёкся.