И все же наслаждаться абсолютной гармонией Сабине мешало одно досадное обстоятельство, а именно то, что Елена Александровна, как и все женщины, в чьих жилах течет хотя бы капля татарской крови, была чрезвычайно заботливой женой и самоотверженной матерью, но при этом натурой властной и безусловно уверенной в своей правоте в любой жизненной ситуации. Насколько помнила себя Сабина, мама всегда свято верила, что только она знает, как нужно жить, что и с чем носить, чем питаться, как лечиться и с кем дружить, и на этом основании полагала, что должна контролировать все, что происходит с членами ее семьи как дома, так и вне его. Об этом, конечно, не говорилось вслух, но подразумевалось, что и папа, и Сабина будут держать маму в курсе всех новостей и событий, прислушиваясь к ее мнению по любому, даже самому несущественному вопросу. Амир Каримович, как человек мягкий и добрый, к тому же безумно любящий свою жену, не имел ничего против подобной диктатуры, а вот Сабина, при всей своей любви к маме и нежелании ее огорчать, обладала достаточно строптивым характером и на дух не переносила каких-либо ограничений и посягательств на свою свободу. Она восхищалась мамой и отдавала должное ее мудрости и проницательности, но при этом считала, что способна жить своим умом, не сверяясь ежеминутно с маминой точкой зрения, какой бы справедливой она ни была. С тех самых пор, как ей исполнилось восемнадцать, она вела не всегда явную, но упорную борьбу за суверенитет в пределах отдельно взятой квартиры, время от времени устраивая неукротимый бунт в попытке отвоевать право на распоряжение собственной судьбой. Едва ли эту битву можно было назвать успешной, поскольку ни переделать маму, ни убедить ее в несовершенстве применяемых методов воспитания было нельзя, поэтому Сабине приходилось регулярно делать выбор: идти на конфликт и стоять на своем до победного или уступить, смирившись с неусыпным контролем за своей жизнью. Будучи неглупой и беззлобной, она понимала, что мамой движет исключительно любовь и желание уберечь дочь от бед, но гордость, своенравие и неудержимое стремление к независимости заставляли продолжать сопротивление, неустанно демонстрируя окружающим, что она уже взрослый человек, готовый принимать самостоятельные решения и нести за них ответственность.

Со временем Сабина научилась избегать открытого противостояния и поддерживать с мамой дружественные отношения: делая вид, что прислушивается к маминым советам и следует ее наставлениям, поступала она преимущественно по-своему. Или рассказывала маме обо всем, что происходило в ее жизни, умалчивая о тех мельчайших, но потенциально опасных деталях, которые заведомо могли маме не понравиться и спровоцировать очередной разлад или нравоучительную беседу. Чаще всего такая тактика приносила свои плоды, и в доме царил покой и доброжелательная атмосфера, но каждый раз, утаивая что-то от мамы, она ходила по лезвию бритвы, рискуя быть выведенной на чистую воду, потому что врать она не умела, а Елена Александровна обладала практически животной интуицией и нешуточными аналитическими способностями.

Сегодня Сабине, с одной стороны, не хотелось делиться с мамой своими догадками о намерениях Армана, ведь пока это были лишь предположения, и вполне еще могло оказаться, что она поторопилась с выводами (хотя она, безусловно, была уверена, что правильно его поняла). С другой стороны, Елена Александровна почему-то всегда скептически относилась к Арману, и Сабину, которую очень расстраивало это обстоятельство, переполняло желание доказать маме, как сильно она ошибалась на его счет. Так и не успев определиться, что ей делать сейчас, она решила пустить ситуацию на самотек.

– Уходишь? С Арманом? – У мамы, вернувшейся с работы, был, видимо, удачный день, и настроение ее было превосходным.

– С кем же еще? – голос Сабины подрагивал от возбуждения, и Елена Александровна всмотрелась в ее горящие глаза.

– У вас все хорошо?

– Все супер, а почему ты спрашиваешь?

– Мне показалось или ты чем-то встревожена? – Что-то почувствовав, мама пошла по следу, а это означало, что отвертеться вряд ли получится.

– Нет, все нормально, – уклончивый ответ давал лишь временную передышку.

– Точно?

– Конечно.

– Ладно, не хочешь – не говори. – Мама обиженно поджала губы, и Сабина сдалась.

– Мам, ну не дуйся. Я не встревожена, просто… ну, может, чуть-чуть. Он сказал, что мы поедем в какое-то необычное место, где он хочет со мной о чем-то поговорить.

– Вот как? И ты не догадываешься о чем? – заинтересовавшись, Елена Александровна села рядом с Сабиной на подоконник.

– Думаю, что догадываюсь.

– О чем же? – Мама так пристально вглядывалась в ее лицо, что Сабине стало очевидно: пути к отступлению отрезаны.

– Мне кажется, что он… собирается сделать мне предложение.

– Предложение? Почему ты так решила?

– А что еще он может мне сказать?

– Ну, мало ли. – Мама не спешила разделить с дочерью ее энтузиазм. – А если ты ошибаешься?

– Значит, я полная дура и ничего не понимаю в жизни.

– Скорее, это значит, что ты влюблена и ждешь от него взаимности, – мама обняла Сабину и погладила ее по голове. – Очень надеюсь, что он тебя не разочарует.

– Мам, я же знаю, что он с самого начала тебе не нравился, – в голосе Сабины звучала обида за возлюбленного. – Может, все-таки объяснишь почему?

– Назовем это материнским чутьем или интуицией, но я буду очень рада, если окажусь неправа, честно. – Мама смотрела на дочь с нежностью и какой-то затаенной печалью.

– А я-то как буду рада! Ладно, не переживай, все будет хорошо, – повторила Сабина сказанную Арманом фразу, и ей очень хотелось верить, что именно так все и будет.

В этот момент во двор въехала знакомая BMW, и Сабина, вспорхнув с подоконника и торопливо поцеловав маму на прощание, выскочила во двор.

* * *

Машина летела по горной дороге в сторону одного из ущелий, которыми изобиловали окрестности Алматы – города, где жили Сабина и Арман. Оба любили этот город, но не только потому, что родились и выросли здесь, но и потому, что этот солнечный, радушный город у подножия хребтов Заилийского Алатау трудно было не любить. Более того, к нему было непросто остаться безучастным, прочувствовав его удивительно добрую атмосферу, тонкий восточный колорит и необъяснимо притягательную магию. Город околдовывал каждого ступившего на его гостеприимную землю, заставляя вновь и вновь возвращаться к его утопающим в зелени улицам и распахнутым вширь площадям, к влекущим прохладой паркам и стремительным горным рекам, к веселому шуму фонтанов и дыханию близких гор.

Этот город любили все алмаатинцы, но особенно дорог он был тем, кто родился и жил в нем до конца девяностых годов прошлого столетия, когда Алматы был еще Алма-Атой – уютным городом с уникальной архитектурой, умиротворяющей тишиной тенистых улиц и журчанием арыков, несущих кристально чистую воду от спрятанных высоко в горах ледников. Для тех, кто летом проводил выходные на Бутаковке¹² или в парке Горького, а зимой – на «Медео»¹³ или Чимбулаке¹⁴, для тех, чья юность прошла на «Недельке», «Чоканке» или «Тулебайке» и кто был завсегдатаем в «Миражке», «Льдинке» или «Театралке»¹⁵, вряд ли были на карте места и названия милее этих. Тогда Алма-Ата была еще столицей, и жизнь, с одной стороны, била в ней ключом, с другой – была неспешной, ясной и простой, полной неброского очарования и безмятежности. И едва ли не каждому жившему здесь в то время было априори присуще совершенно особенное мироощущение, сформированное духом этого города – духом, проникнутым поэзией Сулейменова¹⁶ и эпохальностью романов Есенберлина¹⁷, теплотой картин Айманова¹⁸ и психоделикой «Иглы»¹⁹, эмоциональностью пейзажей Шарденова²⁰ и параллельными мирами Калмыкова²¹, светлой грустью «Девочки в платьице белом»²² и волнующим голосом Батыра²³. Этот дух был напоен сухими морозными зимами и знойным летом, бурными майскими грозами и слепыми дождями, после которых появлялась сияющая на солнце радуга. Воздух после ливней был сладок и живительно-свеж, и крепкий запах мокрого асфальта сливался с терпкой пряностью травы и смолистым запахом хвои, а в жаркие дни голова шла кругом от пьянящего аромата роз, которыми были засажены бесчисленные городские клумбы. Весна была здесь восхитительна; улицы тонули в нежно-розовой пене вишни и урюка²⁴ и лиловых волнах сирени, и над всем этим буйством запахов и красок гордо плыл фимиам цветущих яблоневых садов, обступавших город плотным душистым кольцом, и уже осенью безраздельно царил здесь вкус и аромат знаменитого алма-атинского апорта – символа этого города²⁵, – который для всех без исключения алмаатинцев, как бы далеко ни забросила их потом судьба, всегда оставался ни с чем не сравнимым, незабываемым вкусом детства.

Сейчас бóльшая часть садов исчезла. Их потеснили скучные многоэтажки и помпезные особняки, выросшие как грибы после дождя на месте того, что еще недавно было культурным достоянием столицы, – и сравнение Алма-Аты с городом-садом стало историей. Исчез апорт, безжалостно истребленный в эпоху преобразований и реформ, не обязательно несущих благо. Менялся и внешний облик города, который в полном соответствии с веянием времени застраивался однообразными стеклянно-бетонными конструкциями – жилыми высотками, офисами и торговыми центрами, – лишающими индивидуальности его неповторимое некогда лицо, а неизбежные в любом мегаполисе пробки вынуждали даже широкие алма-атинские улицы задыхаться от переизбытка машин, а измученных борьбой с городским транспортом горожан – от смога.

И все же… Сады исчезли, но аура города осталась. Осталась та непостижимая магия, которой сложно противостоять. Алма-Ата все еще была душой и сердцем Казахстана, его жемчужиной и главным украшением, и именно этим – ласковым и светлым – именем до сих пор звали город те, в чьей памяти он был прежним, ибо новое название, Алматы, по сей день порождающее споры среди сторонников и противников переименования, резало слух и упорно не ассоциировалось с представлением о городе, знакомом с детства (по этой же причине Арман, Сабина и все их родственники и друзья продолжали называть город не иначе как Алма-Ата). В конце девяностых город уступил столичный статус безжизненно-холодной и ветреной Астане, не уступив ей, впрочем, и сотой доли своего очарования, и был теперь средоточием если уже не политической, то культурной и финансовой жизни страны, приобретя неофициальный статус южной столицы.

Остались и люди, бывшие, пожалуй, истинным богатством этого города, – гостеприимные, отзывчивые жители, первое впечатление о которых, правда, могло сложиться иным, ведь к таким феноменам, как прославленная американская улыбка или рафинированная европейская вежливость, относились здесь с уважением, но отнюдь не спешили их перенимать.

Остались женщины, чью красоту обычно отмечали все, кому довелось тут побывать, ведь, кроме природной привлекательности, алмаатинки отличались впитанным с молоком матери стремлением выглядеть безупречно в любой ситуации, поэтому элегантная одежда, шпильки и укладка в любое время суток и в любую погоду были неотъемлемыми атрибутами практически каждой горожанки, что не удивляло никого, кроме приезжих (поскольку местные мужчины, избалованные этим окружением, считали его чем-то само собой разумеющимся). А вот восторженные гости южной столицы часто говорили, что изобилие красивых, ухоженных женщин – визитная карточка Алма-Аты.

Так же как горы – стражи покоя и благоденствия этого города. Менялись времена, режимы и формации, менялся город: его название, статус, внешний вид, но горы, беспристрастные свидетели всего, что происходило у их подножий, были неизменны. Их резко очерченные, острые вершины, ослепительно-белые зимой и графитово-серые летом, дымчато-синие вечерами или подцвеченные розовым золотом на рассвете, были видны из любой точки города, из каждого его уголка, и жители Алма-Аты не мыслили себя без этой привычной, но всякий раз захватывающей дух перспективы.

Алмаатинцы любили горы и с удовольствием сбегали от надоевшей городской суеты в мир затаенных ущелий, вековых тянь-шаньских елей и быстрых рек. К счастью, горы подступали так близко, что требовалось не более получаса, чтобы из многолюдного центра с его суматохой и толчеей попасть на тенистую поляну у берега шумной речки, окруженную зарослями осины, боярышника и барбариса, или в прохладу высокогорного плато с потрясающей панорамой города, или в густой сосновый бор, хранивший полумрак даже в слепящий июльский полдень. Горы обладали целительной силой: они бодрили тело и врачевали душу, и все невзгоды таяли в хрустально-чистом воздухе, напоенном ароматом хвои и можжевельника, диких тюльпанов и ирисов, душицы и чабреца.

В горы стремились по любому поводу: покататься на лыжах и коньках, покорить неприступную вершину или перевал, погулять или поесть шашлык в одном из придорожных кафе, которыми были усыпаны подножия. Без гор не обходился ни один пикник или маршрут свадебного кортежа, да и лучше места для свиданий трудно было отыскать. Арман с Сабиной не были исключением: не проходило и недели, чтобы не скрывались они, хотя бы ненадолго, в мире едва тронутой человеком природы и романтики. Поэтому Сабина, видя, что Арман везет ее в этом направлении, ничуть не была удивлена. Где же еще может сделать предложение исконный алмаатинец, как не в горах? Только вот конечный пункт их путешествия был ей пока неясен, и в какой-то момент она вознамерилась все же узнать ответ на этот важный для нее вопрос.

– Так куда же мы едем? – в ее голосе звенело предвкушение скорого невиданного счастья.

– А девушки все такие любопытные и нетерпеливые? – Арман не отрываясь смотрел на дорогу и улыбался.

– Нет, только некоторые, и тебе достался именно такой экземпляр. Так что тебе не повезло.

– Мне очень повезло, – Арман на секунду прижал машину к обочине и чмокнул Сабину в губы. – Мы, кстати, почти приехали.

– Алма-Арасан²⁶? – разочарованно протянула девушка. – И это то место, в котором я не была? Если мне не изменяет память, я только с тобой была здесь раз двести, не считая…

– Ты можешь набраться терпения и не задавать вопросов еще пять минут?

– Я попробую… хотя это будет очень сложно. – Сабина улыбнулась, осознав, что по привычке бежала впереди паровоза.

– Попробуй, пожалуйста, ради меня.

– Только ради тебя. – Она решила быть паинькой, доверившись своему молодому человеку.

Они проехали еще метров триста по дороге и свернули на большую открытую площадку, на которой не было ничего, кроме… вертолета. Сабина сидела затаив дыхание и с недоумением взирала на винтокрылую машину. Почему они остановились именно здесь? И зачем тут вертолет?

Между тем Арман уже распахнул дверь с ее стороны и с улыбкой протягивал ей руку. Медленно вышла она из автомобиля, не произнося ни слова и глядя на Армана ничего не понимающими глазами.

– Ну что, готова полетать?

Сабина стояла не шевелясь и не дыша, в состоянии ступора, молча переводя взгляд с Армана на вертолет и обратно. Готова ли она летать? На вертолете? И это не шутка… и не сон?

К действительности ее вернул приятный баритон подошедшего мужчины:

– Добрый вечер! Меня зовут Игорь, сегодня я буду вашим пилотом, – мужчина подал ей крепкую ладонь для рукопожатия, и она машинально ответила на него. – Да вы не бойтесь, это совершенно безопасно.

– Я… я не боюсь, – смогла наконец выговорить Сабина. – Я просто… ждала чего угодно, только не этого. А куда мы полетим?

– А это уже второй сюрприз. – Армана распирало от гордости и нескрываемого самодовольства. – Ну что, вперед?

– Наверное. – Сабина не была уверена в реальности происходящего, поэтому ответ прозвучал не очень твердо.

– Не трусь, любимая, я с тобой, – рассмеявшись, Арман легонько подтолкнул ее к вертолету.

Сабина, к которой постепенно возвращалось самообладание, позволила подвести себя к машине и усадить в кабину. Она уже настолько оправилась от потрясения, что смогла самостоятельно пристегнуться и надеть наушники. Арман сел рядом, взял ее за руку, и шум двигателя заглушил бешеный стук сердца его взволнованной спутницы.

* * *

Они летели. Они поднимались все выше и выше – туда, где царят только ветер и птицы. Солнечный свет был почти осязаем, а в пронзительно-голубом весеннем небе хотелось раствориться. Небо было везде – оно обнимало и околдовывало, вызывая трепет в груди и заставляя девушку сладко замирать от восторга. Земля осталась далеко внизу, а впереди была синева, пробуждавшая чувство невероятной свободы.

Вертолет покачивался под порывами ветра, но Сабину это не пугало: она была в своей стихии. Кто-то бредит горами, кто-то морем – ее страстью была высота. Небо влекло бесконечностью и завораживало вечной, неразгаданной тайной. Оно было ее персональной религией, ее советчиком и мерилом приобретений и потерь, успехов и неудач, ведь только в сравнении с глубиной и незыблемостью небесного свода все ее беды и огорчения представлялись ничтожными и смешными, а завоевания и свершения, напротив, казались достижениями практически вселенского масштаба, позволяя ей ощутить себя пусть небольшой, но полноправной частицей мироздания.

Сабина не знала, откуда взялась эта ее одержимость. Возможно, она была отголоском веры ее далеких предков – номадов Великой степи, поклонявшихся Вечному Синему Небу. А может быть, девушка просто чувствовала, что именно небо подарит ей встречу с ее судьбой, что именно там, наверху, пишется пока неведомая ей история ее жизни.

Она любила небо днем, когда его синева манила в заоблачные дали. И любила небо ночью, когда мерцание мириад звезд, молчаливых свидетелей человеческих трагедий и побед, рождало в душе смесь умиротворения и щемящей тоски.

Она не очень хорошо разбиралась в карте звездного неба и названиях созвездий и планет, но знала многие связанные с ними древние как мир легенды. И чаще всего ее глаза искали на небосклоне созвездия Персея и Андромеды, потому что этот миф пленял ее воображение с самого детства. Вглядываясь в хрупкий отблеск этих звезд, всякий раз она вспоминала о любимой, зачитанной до дыр книжке «Мифы Древней Греции» с черно-белыми картинками и страшной, но такой притягательной историей про ужасную Медузу-горгону, храброго Персея и прекрасную Андромеду, которую тот спас от жуткого морского чудовища. Тогда Сабине очень хотелось верить, что и в ее жизни будет такой Персей, который спасет ее из лап беспощадного чудища и увезет в волшебную страну, где они будут жить долго и счастливо и умрут в один день (а потом, вероятно, тоже станут созвездиями). Правда, были не очень ясны преимущества смерти в один день и совсем не хотелось встречаться с чудовищами, пусть даже не самыми кровожадными и большими, но раз уж классика жанра требовала такой жертвы, она готова была ее принести, ведь почему-то только таким образом можно было найти свою Любовь и, главное, понять, что это действительно Она.