Включая первый этаж Киевского дворянского собрания, где обитал сам предводитель дворянства и проводила досуг местная аристократия.

Включая первый этаж пристроившегося рядом с «дворянами» здания Городской думы, из-за которой Крещатицкая-Думская площадь перестала быть площадью, сравнявшись с одноименного улицей.

Включая первый этаж еще незнакомого Маше – (знакомого лишь по фото) – построенного в 1886 ренессансного дворца Киевской биржи, поместившегося рядом со слишком знакомым ей кафе Семадени, где она ела мороженое с Мишей Врубелем, где он сделал ей предложение, где она не успела сказать ему «да»…

«Не нужно об этом думать.

Конец 94-го. Или самое начало 95 года.

Декабрь или январь».

Маша улыбнулась.

В 1894 году за спиной подковообразной Думы на площади гастролировал цирк «отменно дрессированных человеческих блох». По версии «Кiевлянина», дамские блохи танцевали там парой кадриль, а мужские – мастерски фехтовали.

А еще в 1894 году в районе Крещатицкой площади построили электростанцию. А в присоседившемся к Думе слева трехэтажном «Гранд-отеле» вот-вот запустят третий по счету в Киеве лифт.

И аккурат в декабре 1894 года наследники профессора Меринга (чье поместье занимало нынче целую гору от Крещатика до верхушки Печерска) обратились к городскому управлению с прожектом – организовать на их территории четыре новых улицы. Ольгинскую. Новую. Николаевскую – в честь Николая II. И Меринговскую – в честь своего отца^[8].

…ту самую Меринговскую, где десятилетье спустя в доме № 7 будет жить Анна Ахматова.

А в 1895 участок возле Дворянского собрания арендовали, чтобы построить еще один трехэтажный дом, – этот дом занял последний остававшийся свободным кусочек когдатошней «абсолютной пустоты».

С тех пор Крещатик изменялся только за счет отвергаемых им древних построек.

– Ты представляешь, – взбудораженно заговорила историчка, – всего через десять лет улица снова изменится. Она будет совершенно другой – европейской! И ты снова ее не узнаешь. Вот тот домик, – повернулась она, чтобы показать оставшийся за их спиной каменный дворец с колоннами в классическом стиле, проживавший на месте нынешнего Главпочтамта, – это почтовая контора! Его снесут. А он сорок лет был единственным каменным домом Крещатика! А там, – развернулась она к противоположной стороне, – через три года построят «Киевский Париж» – Николаевскую улицу, цирк, театр Соловцова, дом Гинсбурга – самый высокий во всей России!

– И это можно будет увидеть? – зачарованно спросил Красавицкий.

Он смотрел на убегающее от них здание Думы, увенчанное четырехугольной башней с круглыми часами, с золотым Архангелом Михаилом на тонком шпиле.

Архангел слетит со шпиля в 19-м году.

Дума будет разрушена в 1941. И ее левый сосед – № 22, «Гранд-отель», сгорит в 41-м. И правый сосед – № 18, Дворянское собрание… И «Grand-Hotel National» – тоже сгорит. И биржа, декорированная редким коростышевским гранитом, – сойдет в 41-м…

Все сгорит. Все канет в Лету.

И от этого, и от того, что еще будет построен – европейского Крещатика, – останется только шесть старых домов.

– Я покажу тебе! – клятвенно пообещала Маша. Она тряхнула головой, стараясь усмирить безалаберный энтузиазм – проводить экскурсии для однокурсника не входило в ее планы.

«Но время же все равно стоит!»

– Я покажу тебе Крещатик Булгакова! Знал бы ты, как я сама мечтаю увидеть его.

Булгаков…

В декабре 1894 или январе 1895 года Булгаков еще не написал ничего. Не научился писать.

Ему три года.

Но он уже родился… ОН ЕСТЬ!

И в его доме горит лампа с зеленым абажуром и, как «всегда в конце декабря», пахнет хвоей…

Маша быстро коснулась груди, где под шубкой висел на шнурке ключ от дома № 13 на Андреевском спуске.

Сани свистом проскользнули Царскую площадь.

Проехали мимо низенького особнячка с колоннами (уже выкупленного в 1894 году известным российским певцом Славянским, уже предназначенного им на снос)…

«Как жалко», – искренне посочувствовала особнячку Маша.

…обогнули заколоченный на зиму фонтан «Иван», беседку с деревянно-резным кружевом крыши и притормозили у прилегающей к Царскому саду «железной» часовни, установленной в память о чудесном спасении царя Александра II, в честь которого Европейская площадь и получила в 1866 титул – Царской.

* * *

Машин нехитрый план вполне себя оправдал. Им даже пришлось подождать, пока уже знакомая bonne подвела двух пеших девочек к невзрачному входу.

Когда-то Царский сад был велик и огромен и занимал две горы над Днепром.

Первый сад был устроен здесь царем Петром Алексеевичем, вознамерившимся завести в Киеве-граде плантации виноградников, плодовых и тутовых деревьев для производства шелка.

Позже дщерь Петрова, не унаследовавшая хозяйственной жилки отца, приказала разбить на месте экономического – сад во французском стиле. На верхней площадке первым архитектором империи Бартоломео Растрелли был построен царский дворец. При генерал-губернаторе Милорадовиче там устраивали балы и редуты. Играли оркестры, в палатах подавали шампанское, в небе сверкал фейерверк, и ночные гуляния продолжались до утра.

Затем дворцовую часть парка оградили от горожан. И дворец, пустующий в ожиданье августейших особ, и примкнувший к нему парк стали похожи на колдовское царство спящей красавицы.

Середина Царского сделалась отдельным – коммерческим садом Шато-де-Флер.

С другой стороны сладкий кусочек Царского откусил еще один платный – Купеческий – сад (за вход в него спрашивали аж 50 копеек!).

А оставшийся в распоряжении киевлян запущенный бесплатный участок именовался Царским садом лишь по привычке. Его глубины больше походили на лес, а террасу над Днепром горожане почитали проклятым местом. О ней ходили мрачные легенды.

«В Царский сад с его пышными клумбами…» – задрожала строка.

«О чем думал автор статьи?» – хмыкнула Маша.

Зимой 1894 – 1895, которую семья Горенко провела в Киеве, здесь, конечно же, не было никаких клумб.

Не было их и летом…

И как раз в 1894 году геолог Тутковский описывал глубину бесплатного сада словами, какими живописуют обычно Лысые Горы:

«Терраса эта имеет очень дикий и неприветливый вид; она вся покрыта бесформенными буграми, между которыми приютились кое-где невысыхающие топкие болотца…»

Причем темнота сих садовых легенд оказалась более живучей, чем царская и воспоследовавшая советская власть – как бы не именовали сад – Царским, Пролетарским, Первомайским иль Мариинским, – от века и по сей день террасу с «Зеленым театром» киевляне считали шестой, неофициальной Лысой Горой.

Но Миша Булгаков любил этот сад!

И описывал его иначе.

И нынче, по случаю Святок, в нижней, обжитой, части Царского сада народа было много. И там и тут крутились торговцы с копеечной снедью, тетки с горячими пирожками, сбитенщики с напитками «для сугреву».

Оживленная, праздничная – гуляющая публика казалась списанной с рождественской открытки.

Маша положила глаза на красивую даму – дама казалась кукольной, до того была хороша! Белая шубка, белая муфточка, украшенная «бахромой» из помпончиков. К ее меховой, выгнутой полумесяцем шапочке был приколот букет искусственных ландышей.

«Хватит глазеть. Ты пришла ради Анны!» – одернула Киевица Машу-историка.

Две уже порядком замерзшие девочки уныло брели по зимней дорожке.

Старшая и младшая.

«Кто из них Анна Ахматова?»

Маша и Мир шли следом, – кавалер галантно нес пальцы спутницы в локте своей руки.

Впереди плыли два одинаковых капора – они не видели лиц. Маша невольно отметила великолепную осанку старшей – в свои пять-шесть лет барышня честно держала спину.

«В Киеве Анна впервые побывала в пятилетнем…»

«Старшая – Анна!»

– Ой, – вскликнула старшая. – Брошка.

Присев на корточки, она поковырялась в снегу. Выпрямилась, рассматривая находку.

На ветвь черного дерева сел черный ворон.

– Это Лира, – объяснила воспитаннице подоспевшая бонна. – Возможно, Анна, вы станете поэтом.

– Поэтом?

Машины глаза забеспокоились – точно в такого ворона превращался, при надобности, бывший обертихой женского пола Киевский Демон!

Но и без Демона «точно таких» ворон в Киеве водилось в избытке.

– Поэты пишут стихи, – сказала бонна.

– А-а-а. – Девочка смотрела на свою, не видимую для Маши ладонь. – Красивая.

Ворон каркнул.

– Покажи, покажи, – подбежала младшая сестра. – Дай мне! Дай! Дай!

Анна быстро сжала руку в кулак. И вскрикнула. Брошь уколола ее.

– Дай мне! – малышка старалась разомкнуть кулак старшей сестры.

– Держите себя прилично, Рика, – приструнила ее бонна.

– Нет, – раскапризничалась младшая. – Пусть даст мне! Дай! Дай! Дай!

– Анна, отдайте мне Лиру, – приняла соломоново решенье наставница. – Так будет лучше.

– Нет! – Серый капор резко мотнул головой. – Она – моя!

– Отдайте, – проявила строгость наставница.

– Нет.

– Я вам приказываю!

– Нет!

Анна побежала.

– Дай! – Рика помчалась за ней.

– Вернитесь немедленно!

Анна свернула с дорожки.

Младшая сестра последовала примеру старшей.

Старшая оступилась, упала на снег… И исчезла из виду.

– Анна! Рика, нет!!! – Бонна бежала к обрыву.

Маша вцепилась в руку напарника.

Но сразу же оттолкнула ее, подобрала длинную юбку – ее ботики спешили, утопали в снегу.

– Я с тобой, – присев, передвигаясь смешными шажками, малышка силилась спуститься с горы.

Не удержалась…

– О! Нет! – Бонна не успела ее подхватить.

– Нет! – крикнула Маша. Рика катилась с обрыва вниз.

Анна была уже в самом низу – и там, где она была, примыкая к и без того опасному, почти отвесному склону, стояла загородка с медведем.

– Зверинец! – Бонна прижала руки к груди.

– Зоопарк. Мир, там зоопарк! – заорала Маша, позабыв все приличествующие XIX веку слова.

Позабыв, что в XXI веке в шкафу круглой Башни стоит книга «Анна Ахматова. Избранное», – прямое доказательство, что Анечка Горенко никак не умрет пятилетней, спасется, подрастет и таки станет поэтом!

Рика с криком слетела с горы.

Снизу ахнуло – посетители зверинца прильнули к решетке.

Медведь, громадный и бурый, встал, направился к девочкам.

– О боже. О боже. О боже! – истошно закричал женский голос. – Сделайте же что-нибудь! Кто-нибудь…

Сверху голос казался глухим.

Анна, казавшаяся сверху невыносимо крохотной (безнадежно-беззащитной), пыталась вскарабкаться обратно.

Бессмысленно! Если бы по стенообразной горе можно было подняться наверх, медведь давно бы сбежал из вольера.

Зверь шел к Анне.

Она встала на четвереньки. Пальтишко задралось. Маша увидела бурые чулки на подвязках, подумала неважное: «Как ей не холодно?»

Ей не могло быть холодно. Ей было страшно!

– Сделайте… кто-нибудь! Он же ее!.. – не унимался женский глас за решеткой.

Взобравшись на небольшой бугорок, Анна вжалась в земляную, покрытую наледью стену.

Медведь прыгнул.

Анна закрыла глаза.

– А-а-а-а! – донеслось.

Но зверь вдруг недоуменно замотал головой. Постоял и пошел прочь.

К маленькой Рике.

Теперь он шел иначе – медленно, точно в его приближении, во взгляде его исподлобья, в каждом косолапом шаге каждой из четырех его лап был некий церемониальный и тайный смысл.

Прилипшие к звериной решетке кавалеры в картузах, котелках и форменных шапках, дамы в шляпках и платках застыли, – неясное, ставшее неотвратимым, прорисовалось в очертаньях горы, в белоснежности снега, крошащегося с небес равнодушною манкой, в протяжном и крякающем крике черного ворона.

– Нет! Нет! Нет! – скомкал тишину Машин страх.

Неизвестный храбрец в штанах с лампасами вскарабкался на решетку.

Но его героичный поступок выявился запоздалым.

Кто-то высокий, в темном пальто уже спрыгнул с горы, подхватил на руки двухлетнюю Рику.

– Пшел вон! – бесстрашно и грозно громыхнул он на медведя.

Косолапый зарычал, ощерив желтую пасть. Ударил лапой.

Но Мир – а это был именно он – увернулся от удара так быстро, что Маша только заморгала глазами.

– Беги ко мне! – Мир вильнул к Анне.

Та не заставила себя ждать – она мчалась к спасителю. Тот ухватил ее на ходу, рванул к ограждению. Сидевший на заборе несостоявшийся герой в штанах с лампасами принял спасенных девочек Горенко.

Мир феерично перемахнул забор.

И был встречен громогласными аплодисментами.

* * *

– Мир, ты – герой! Настоящий герой!

– Оставь. Их все равно бы спасли. Ты читала в статье: у Ахматовой умерла сестра Ия. А эта – Рика. Просто ты так испугалась, и я подумал: лучше вытащить их, чтоб ты не страдала.

– Мир, ты такой молодец! Ты не побоялся!

– Мне нечего бояться, – сказал он. – Кроме одного, что однажды ты прогонишь меня.

– Я тебя никогда не прогоню!

– Обещаешь?

Он спросил это так серьезно, что у Ковалевой засосало под ложечкой.

Его «обещаешь?» было тяжелым, как скрижаль, на которой издал свои первые законы Господь.

И Маша спешно прикусила восторженный язык.

– Обещаешь? – с настойчивостью повторил Красавицкий.

«Что сказать?» – заныло испуганно.

Сказать «Нет» после «я тебя никогда» было нелогично и подло.

Сказав «Да», она даст вечный обет: жить с Миром – не в любви, так в радости и в горе…

До смерти!

Но Ковалева не собиралась вступать в платонический брак на Царской площади образца 1894 или -5 года.

– Что ты молчишь?

«Почему он любит меня? Он должен был меня разлюбить! Что-то не так было с Дашиной Присухой…»

– Мир, – хмуровато проговорила она, изучая носки темных ботиков, – я обещаю, что найду способ тебя распресовать.

– В смысле?

– Расколдовать. Я найду Отсуху.

– А если не найдешь?

С секунду Маша переминалась с ноги на ногу.

Затем:

– Тогда я буду искать ее до смерти. Я не брошу тебя до тех пор, пока не смогу тебе помочь! Обещаю, – принесла она страшную клятву.

– Идет! – Он страшно обрадовался. Завертел головой. – Как здесь все-таки здорово. И воздух такой нереальный. Как в деревне! Логично, машин же нет. Вокруг сплошные сады. Не могу поверить, что я – в Киеве. Все такое маленькое – я чувствую себя Гулливером. И лысое. То есть, так мало домов, одни деревья…

Киевица кивнула.

За их спинами прятался сад цветов – Шато-де-Флер.

Слева, на горе, проживал окруженный собственным садом Институт Благородных Девиц.

Впереди Машин, омраченный нешуточным обещанием, взор радовал (еще не заслоненный нелепо-уродливой музейной махиной имени Ленина) царственно-белый сад «Владимирская горка».