Про великих часто говорят: у каждого он свой. Для Людмилы Ивановны Сараскиной Достоевский не средство для постижения читателем глубоких истин, не проводник по миру идей, он самоценен как символ русской культурной сложности и главный наш философ. Представим себе путь к его маленькой квартирке в Кузнечном переулке: из подземелья вы поднимаетесь на эскалаторе метро и выходите – не на Достоевской! – на Владимирской, и первое, что видите, – Собор. От Собора никуда не деться по пути к Достоевскому, это невозможно, как и поймать взгляд писателя, забронзовевшего в памятнике на Большой Московской улице – смотрит он всегда вниз и в сторону. Да, как было бы проще с Достоевским, если б он прекратил писать или умер в 1870 году, не создав и “Бесов”: с христианством “Идиота” наша интеллигенция ещё могла смириться, но мировое православное царство с русским народом-богоносцем ей уже было не проглотить. Со своим разночинным происхождением, опытом каторги, вниманием к “бедным людям” он мог стать идолом либералов, а стал их кошмаром: консерватор, антисемит, антинигилист, славянофил… Небезызвестный критик Владимир Ленин окрестил его книги “реакционной гадостью”, и поколения советских литературоведов пытались как-то обойти неудобные черты мировоззрения писателя и подчеркнуть его “народность”. Среди главных русских писателей Достоевский “получил” ЖЗЛ-овскую биографию далеко не первым, а работы, разъясняющие отношения Ф. М. с революцией и подпольем в широком смысле стали появляться уже после 1990 года. Сегодня на переднем крае борьбы за “переоткрытие” Достоевского находится Людмила Сараскина, чьи многолетние литературоведческие и биографические изыскания соединились в многостраничной, одной из крупнейших за всю историю серии книге.
Достоевскому не очень повезло с первыми исследователями....
Достоевскому не очень повезло с первыми исследователями. Его многолетний друг, критик Николай Страхов то ли из зависти к чужому гению, то ли из раболепства перед своим корреспондентом, Львом Толстым, написал о покойном: “зол, завистлив, развращён… его тянуло к пакостям. Лица наиболее на него похожие, - это герой “Записок из подполья”, Свидригайлов в “Преступлении и наказании” и Ставрогин в “Бесах”. Нелестная оценка близкого человека надолго испортила репутацию Ф. М., но куда более опасной была рождённая ей традиция отождествлять писателя с его персонажами, обычно самыми отталкивающими. Сараскина уделяет много внимания опровержению этого стереотипа: интересен её взгляд на Свидригайлова как положительного персонажа, который в пространстве романа не совершает плохих поступков, напротив даёт денег Дуне и Сонечке. Ставрогин трактуется и вовсе как антипод Достоевского: красивый, богатый, мефистофелевский персонаж – его прототипом автор считает загадочного Николая Спешнева, товарища Ф. М. по кругу петрашевцев, человека, “скользившего” вблизи подполья и нашедшего своё просветительское призвание в сибирской ссылке. И уж конечно, Достоевский совсем не развратник Фёдор Павлович Карамазов; не мог им быть человек, который после смерти трёхмесячной дочки писал: “Где эта маленькая личность, за которую я, смело говорю, крестную муку приму, только чтоб она была жива?”. И всё же нельзя полностью отмести долгую дискуссию на тему соотношения прозы Ф. М. с жизнью: может быть, дикая Настасья Филипповна и не похожа на нигилистку Аполлинарию Суслову, а Лужин не свояк Достоевского Карепин, но места-то те же! Каторга, игорные дома, колодцы Петербурга, гнилые барские усадьбы – это места действия романов писателя или его жизненные остановки? – видимо, и то, и другое, а потому соблазн низвести Достоевского до нездорового наблюдателя за чужими и собственными пороками сохраняется.
Его часто обвиняли в болезненном себялюбии, мнительности, раздражительности. Нервным, больным человеком он остался в воспоминаниях современников. Но откуда взялось это расстройство? Долгое время литературоведы обвиняли отца Ф. М. – военного врача Михаила Андреевича Достоевского: мол, и выпивал крепко, и детей не жаловал, и жену в могилу свёл, а погиб от рук своих крепостных в чистом поле (как утверждала в своих мемуарах дочь Достоевского Любовь Фёдоровна). [Вспоминается пьющий и жестокий отец Бетховена – тоже нервного человека; с другой стороны жестокая мать Тургенева Варвара Петровна, чуть ли не Салтычиха, тихо умерла в собственной постели]. Людмила Ивановна проводит целое расследование смерти отца писателя и приходит к выводу, что никаких доказательств его насильственного конца попросту не существует. Вообще, М. А. Достоевский в книге полностью реабилитирован: это был доблестный хирург, оперировавший солдат войны 1812 года, счастливый муж и отец восьмерых детей, давший им прекрасное образование, но, к сожалению, неудачливый хозяин: купленное имение не приносило доходов, и на учёбу сыновьям в Петербурге отправлялись действительно последние деньги. Тем обиднее читать про расточительность молодого Ф. М.: поверивший в своё литературное призвание студент-инженер то устраивал обеды для друзей в лучших ресторанах, то сидел без гроша, сдавая книги в ломбард. Кажется, нервность, заметная у Достоевского ещё до главных испытаний ссылки и каторги, родом из 1846-1848 годов, когда автора “Бедных людей” провозгласили наследником Гоголя, а затем так же ниспровергли с литературного Олимпа за несогласие с Белинским. Ранняя смерть матери, затем отца, сомнения в своём таланте, крутые горки литературной жизни привели уже измождённого, разочарованного в былых кумирах Достоевского к кружку идеалистов-петрашевцев и впоследствии к ключевому его экзистенциальному переживанию, пересказанному князем Мышкиным. Опыт каторги научил Ф. М. вещи, определяющей для последующей русской литературы, – истина приходит через страдание. Никакие кружки и разговоры не приблизят к Христу, вековечному идеалу человека, только опыт страшных мук. И как же мог Достоевский после этого не стать парией в литературных кругах?..
Неверно спрашивать, почему поздний Достоевский полностью развенчал опыт революционной молодости и встал на путь славянофильства и охранительного православия. Это не было эволюцией, Христос всегда был в нём, и Ф. М. рыдал и краснел, когда Белинский смеялся над “дремучим христианством” молодого товарища. Поэтому для писателя естественным стало неприятие логики революционного подполья, когда цель оправдывает средства. Для Людмилы Сараскиной именно роман “Бесы” – лучшее произведение Достоевского, его предупреждение потомкам, готовым рукоплескать нечаевщине. “Пошли бы вы, сударь, предупредить полицию, что Зимний дворец готовятся взорвать?” – “нет, не пошёл бы” – “и я бы нет! Мне бы либералы не простили”… Для некоторого понимания идеологии позднего Достоевского, времён “Дневника писателя”, нужно помнить контекст эпохи, когда после явного поражения от Запада в Крымской войне реформы по западному опять же образцу полностью дискредитировали либеральную идею, привели к росту насилия и нетерпимости во всех слоях общества и, что было особенно больно для Ф. М., к кризису семьи, веры, распаду любых человеческих связей (об этом в “Братьях Карамазовых”). И не таким уже нелепым выглядит позднее русофильство Достоевского, если вспомнить необычайный расцвет русского искусства в 1860-70-ых. [Показательны воспоминания, приведённые Сараскиной, о путешествиях Ф. М. за границу: его интересуют человеческие лица, а не памятники и картины; что и говорить, находясь рядом с великими европейскими музеями, Достоевский раз за разом сбегал к игорному столу]. И в этом же ключе стоит рассматривать антисемитизм писателя, по утверждению Сараскиной сильно преувеличенный: евреи во множестве ушли в подполье и революцию, отреклись от собственных корней, что было, конечно, ненавистно Достоевскому. Впрочем, автору куда интересней поговорить об одном конкретном еврее, нежели о многих, - Ротшильд появляется в романе “Подросток” как олицетворение идеи обогащения, и вот в эту-то идею, зная вечную нищету и неустроенность Достоевского, и стоит, пожалуй, поверить: пора уже Россию обустроить не словами, а делами…
Не нужно, однако, думать, что книга Людмилы Сараскиной посвящена лишь сложному, непонятому Достоевскому. Для автора любимый писатель вовсе не объект для анализа и упражнений в словоблудии, это человек, который и полтора века спустя кажется более живым, чем многие наши современники. Это могучий ум, гипнотизирующая личность, философ, пытавшийся примирить все русские партии в своей Пушкинской речи; но это и непутёвый муж, закладывающий драгоценности жены, чтобы сыграть в рулетку, и порой невыносимый собеседник, отказывающийся говорить на нелюбимые темы… В книге есть уморительные места, например, о том, как жена Ф. М. Анна Григорьевна бегала по Женеве в напрасных поисках любовницы писателя и находила мужа одиноко читающим газету в кафе, или о перипетиях романа подруги Достоевского Аполлинарии Сусловой со страстным испанцем. В большущую 800-страничную книгу уместились, кажется, все сколько-нибудь значительные факты жизни писателя, и остаётся посетовать лишь на недостаточное раскрытие темы Петербурга в жизни Ф. М. да на скудное изложение препираний Достоевского с его литературными современниками (а интересно было бы прочитать поподробнее, например, о сложных отношениях с Тургеневым). Но и без того биография читается прекрасно, а голос автора грамотно дополняет мощную личность героя, так же, как и в романах самого Ф. М., - лучше похвалить, думаю, нельзя.