– О, называйте меня Рафаэль! Впрочем, я ничего нового не рассказал. А вот вы меня действительно поразили. Неужели нашли столько нового в архивах? И по содержанию – прямо чувствуется французская историография, я бы сказал Ренувен³¹… Поздравляю!

Левин не мог не чувствовать себя польщённым: всё-таки этот Санти считается одним из крупнейших специалистов по России – конечно, не таким, как Элен Каррер дʼАнкосс³², но всё же…

– Да, я большой поклонник Ренувена, а ещё больше – Дюрозеля³³, – подтвердил Борис. – Это классика исторической науки. Ну и, конечно, российская школа…

– Блестяще! Интересно, а почему вы взялись за эту тему именно сейчас? Советский Союз, де Голль, движение Сопротивления³⁴… – продолжал Рафаэль. Интересно, он спрашивает просто из вежливости?

– Мне кажется, это логично, учитывая предстоящий в две тысячи двадцатом юбилей, – начал Левин. – Я имею в виду семьдесят пять лет со дня победы во Второй мировой войне. Более того, я подготовил монографию – надеюсь, скоро она будет опубликована на французском.

Борису хотелось ещё и ещё говорить о своих исторических находках, но он постеснялся, считая своего собеседника слишком крупной птицей для таких подробностей. Однако при упоминании монографии Рафаэль немедленно отреагировал:

– Книга – это замечательно! Но, увы, просвещать новое поколение – непростая затея… Знаете, что регулярно спрашивают у меня студенты и даже докторанты? Почему в Париже одна из станций метро называется именем Сталина – «Сталинград».

Борис не нашёлся что ответить: конечно, если все уже давно забыли о Сталинградской битве, ставшей переломной в войне… По-видимому, Рафаэль, опубликовавший несколько книг о России, знал, о чём говорил. Однако именитый собеседник Бориса решил сменить тему:

– Так вы надолго в Париж?

– До Рождества.

– Прекрасно. Вот моя визитка – будете в Сорбонне или рядом, дайте знать. Посидим где-нибудь в баре, поболтаем! Меня очень заинтересовали ваши исследования!

– Спасибо. – Борис никогда бы не решился сам спросить о Насте, но собирался хотя бы что-то выяснить по поводу своего приятеля Анри. – А вы… Случайно не знаете… Э… Один человек, с которым я дружил…

– Наверное, вас интересует Анастазья? – Рафаэль упомянул её имя так, как будто это была мадам Шазаль или ещё кто-то посторонний. Неужели он не женат на ней?

– Да… Как она?

– Замечательно! Правда, в Париже редко бывает, много командировок, но сейчас как раз здесь, – невозмутимо ответил Санти-Дегренель.

– Надо же… Передайте ей привет от меня. Надеюсь, у неё всё хорошо…

Не дождавшись от собеседника никакой реакции, Борис вернулся к своей идее:

– Кстати, Рафаэль, а вы, случайно, не пересекались с моим другом Анри Фурнье?

В этот момент Борис ясно вспомнил, как однажды они вдвоём с Анри почти вломились к Санти-Дегренелю в его профессорскую резиденцию – неужели это было на самом деле? Впрочем, Рафаэль нисколько не смутился:

– Анри Фурнье… Нет, не знаю такого!

– Он выпускник Ля Гранд-Эколь. Когда-то тоже занимался исследованиями – кажется, в институте SNRC³⁵.

– Послушайте, я знаю одного Фурнье – Антуана. Антуан Фурнье! Вот он как раз работает в SNRC.

– О, точно, это его дядя!

– Замечательно! Позвоните мне на днях, возможно, я найду его контакты. Или обратитесь прямо в институт.

– Спасибо, я буду очень признателен. И передавайте привет Насте! – напоследок не удержался Борис. Раз уж Рафаэль сам завёл о ней разговор…

– Да, непременно… Любопытно, что вы так её называете – теперь она сама зовёт себя Анастазья! Если увижу, обязательно передам, что встретил вас. Она будет рада!

«Если увижу», – мысленно повторил Борис. – Значит, он с ней не живёт? Всё-таки невероятно противный тип».

Париж, 2004

Столетний лифт, наверняка видавший Наполеона – если не Первого, то Третьего точно, – находился внутри лестничного пролёта и казался таким крохотным, что Боря не решился им воспользоваться. Поднимаясь по витой лестнице со стёртыми каменными ступеньками, он уже начал сомневаться, правильно ли поступил: всё-таки надо было позвонить заранее! Он знал, что во Франции не принято так запросто являться к другу в гости. Но после всех перипетий со стипендией, которую Институт политических и социальных наук обещал, но не собирался ему назначать, Боре так захотелось увидеться с Анри, что ноги сами привели его в Бельвиль.

Домофоном пользоваться не пришлось: он вошёл внутрь подъезда с какими-то хипповатыми типами. Поэтому теперь, добравшись до знакомой ему слегка обшарпанной двери, Боря просто постучал. Никакого ответа. Он попробовал снова – тщетно. И вдруг…

– Анри, ты чего, ключ забыл? – прозвучало за дверью на чистом русском со знакомыми визгливыми нотками.

Боря отпрянул, как от удара током, но было уже поздно. Нина Поярчук… Дверь распахнулась, и бывшая однокурсница предстала перед смущённым Борей, облачённая в явно принадлежавшую Анри футболку с изображением Фиделя Кастро. Её растрёпанные волосы и неаккуратный макияж не вязались с привычным образом «Мисс Тамбов – 99», который он так хорошо помнил по институту.

Поярчук, ничего не говоря, выразительно сверлила Борю взглядом. Тот, в свою очередь, настолько смутился от неожиданности, что даже не решался поздороваться. Молчаливый поединок рисковал неприлично затянуться, но, к счастью, за Бориной спиной нарисовался Анри, гружённый связкой продуктовых пакетов.

– А, друган, заходи! Тут вот… э… Нина зашла в гости. Будешь с нами ужинать?

Через десять минут накрашенная и переодетая Нина, недружелюбно поглядывая на Борю и яростно – на Анри, устроилась на большом старом диване с бокалом кот-дю-рон. На фоне серой обивки ярким пятном выделялся её внушительный бюст: казалось, красный вырез живёт своей, отдельной жизнью, не связанной с окружающей действительностью. Анри изредка бросал в её сторону многозначительные взгляды, не забывая поддерживать беседу и раскладывать принесённые припасы.

Не решаясь приблизиться к Поярчук, Боря уселся как можно дальше, на протёртое икеевское кресло. Он чувствовал всё возрастающую неловкость и собирался с силами, чтобы попрощаться.

– Santé – за ваше здоровье! – благодушно произнёс Анри, который, казалось, был бесконечно рад поболтать с двумя русскими сразу. – Ну, что нового, чувак? Дали стипендию?

– Если бы! Кормят завтраками. Околею тут, пока ждать буду. Вообще думаю убираться к чёртовой матери, зачем мне эти мучения?

Боря, истощивший все свои ресурсы, действительно подумывал сматывать удочки: на что ему жить в Париже, где один поход в магазин обходится минимум в двадцать евро?

– Да брось, всё наладится! Обещали – значит, дадут! – не терял оптимизма Анри. – Кстати, слышал про концерт Рено в «Олимпии»? Цены очень высокие, а то я бы купил билет.

– Что за «Рено»? – вмешалась Нина.

– Певец такой. Левак, нонконформист, бунтарь. На арго поёт.

– Блин, я думала, вы о машине… – разочарованно протянула Поярчук.

– Сама ты «машина», – обиделся Анри. – Классный чувак этот Рено, у него офигительные песни. Он мне всегда нравился, да, но – как это сказать – уже устаревалый.

– Устаревший! – поправила Нина.

– Ну да. Ты не стесняйся, наливай себе вина!

– Вот ещё! – фыркнула она. – А сам мне не нальёшь?

Анри, усмехнувшись, налил ей полный бокал, не сводя глаз с красного декольте.

– Вы, русские, живёте… как сказать… в традиционном обществе. У нас же женщины сами всё делают – и вино себе наливают, и пальто надевают. Я балдел от этих штук в Москве, когда бывал на стажировке. Это сексизмом называется, знаешь, крошка!

– Нашёл себе крошку! Лучше ужин приготовь, сексист, – отрезала Поярчук. – Борька, так тебя правда кинули со стипухой в Ля Гранд-Эколь, да?

– Типа того.

– Да уж… Хорошо, что мне не надо никакие стипендии просить – слава богу, родители нормальные! Тебя же этот де Кортуан, директор Ля Гранд-Эколь, сам пригласил и стипендию обещал – разве нет? Ты, кстати, с ним встречался? Говорят, обалденно крутой чувак: в джинсах ходит, со студентами тусит, травку курит. Даже Ширак его принимает как родного. Хотя, вообще-то, он голубой. Вернее бисексуал.

– Кто, Ширак? – не понял Боря.

– Какой Ширак – де Кортуан! Так говорят, по крайней мере, – заявила Поярчук с видом полной осведомлённости. – Я о нём читала в Интернете: он ещё в Школе администрации³⁶ был одним из первых, поэтому все смотрели сквозь пальцы на его фокусы – он ведь немного того, ненормальный, что ли… Студенты называют его Джонни – знаешь? Как Джонни Халлидея, рокера этого старого. Очень продвинутый мужик!

Вернувшись из кухни с большой миской спагетти, Анри прервал её болтовню, и все трое принялись за макароны, показавшиеся Боре неожиданно вкусными: умеют же эти французы из ничего сделать конфетку!

– Спагетти «Карбонара», фирменные, – с гордостью объявил Анри, энергично поглощая свою порцию. – А кто ещё из ваших во Франции?

– С курса – никто. Хотя нет, Настя Белкина! Она в Лионе, правда, бедняжка – не прокатило в Париж! – не без удовольствия заметила Нина. – Настя-то рассчитывала приехать к своему парижскому приятелю, у них же в прошлый раз закрутилось – тогда, на стажировке. Борь, помнишь этого Жан-Ива? Очкарика такого?

Боря слегка покраснел: ещё бы, он помнил, как на прошлогодней стажировке Настя неожиданно ушла с одной из вечеринок с маловразумительным худым субъектом в очках и после этого практически не появлялась на занятиях…

– Придурок этот Жан-Ив, сразу видно! – не унималась Нина. – Я с ним двух слов сказать не смогла. Но Настя на всё готова, что ей терять!

– Вообще-то этот Жан-Ив – сын Батиста де Курзеля, – не выдержал Боря, не питавший тёплых чувств к Настиному дружку, но ещё больше раздражённый тирадами Поярчук.

– Ничего себе, – присвистнул Анри. – Философа? Неоструктуралиста?

– Его самого. Теперь ударился в литературу, пишет романы. «Апокалипсис разума» – кажется, это его. Очередной бестселлер.

– Подумаешь, апокалипсис какой-то, – не унималась Нина. – Интересно, как Белкина из Лиона будет выбираться к своему дружку? Навряд ли его папаша философ даст ей денег на билет, как же! Скупердяй, наверное, ещё тот!

– А ты откуда знаешь? – поинтересовался Анри.

– Да знаю я вас! Вот ты – какое вино купил? Дешёвку за три евро?

Впрочем, это не мешало ей пить за двоих, хотя Боря давно заметил, что Поярчук всегда умела вовремя остановиться. Тамбовская школа!

– А ты разбираешь в вине? – с притворным удивлением заметил Анри, обращаясь к Нине.

– Разбираешься, а не разбираешь! Я – разбираюсь. Я же не сирота, как Белка, у меня родители приличные!

– Почему сирота, у неё же мать есть. И тётя, – снова не выдержал Боря.

– Чокнутая эта Настина тётя, весь Тамбов её знает! Обломалась в Москве с оперной карьерой – таких, как она, пруд пруди, а выпендривается, как Нетребко³⁷!

– А твои родители типа крутые? – продолжал Анри, подкладывая себе спагетти.

– Типа да. Самая дорогая частная клиника в Тамбове – «Медика-Плюс»! Оборудование заграничное, своя лаборатория… И филиал скоро будет в Воронеже. Понял?

– Вот класс! Так ты тоже потом в клинике работать будешь? А что – медсестра хорошая получилась бы, точно!

Метнув на Анри яростный взгляд, Нина сама налила себе ещё один, явно лишний, бокал и заявила:

– Я буду жить и работать здесь, во Франции, поняли? И замуж за француза выйду – и не за тебя, не беспокойся! – Ещё один взгляд на Анри. – Я что, по-вашему, зря три года ходила по репетиторам, чтобы поступить в Иняз? Зря в этой Москве сумасшедшей жила на съёмных квартирах? Все эти муки адовы – чтобы обратно в Тамбов убраться? Фигушки вам!

Анри, казалось, млел от того, что её спровоцировал, а Боря отчаянно искал предлог, чтобы распрощаться.

– За сбычу мечт! – провозгласила Поярчук и, не глядя ни на кого из присутствующих, залпом осушила свой бокал.

***

Приёмная Жана де Кортуана в Ля Гранд-Эколь никогда не казалась такой пустой: воспользовавшись отсутствием начальника, пронырливый Шарли досрочно устроил себе выходной, уйдя с работы сразу после обеда с друзьями, продолжавшегося почти четыре часа. Такими отлучками он компенсировал неприемлемый для большинства парижан график, который де Кортуан навязал своему секретарю, как сам считал, на американский манер: мог вызвать и в десять вечера, и в праздники. В помещении одиноко домывала пол уборщица-марокканка, довольная непривычно ранним уходом всех сотрудников.

Де Кортуан поднялся к себе по широкой лестнице, не встретив никого из коллег. «Чёртовы бездельники! – думал он, привычно бросая кашемировое пальто на кресло у кабинета Шарли. – Стоит мне уехать, и жизнь останавливается!»

Перелёт из Нью-Йорка прошёл непривычно хорошо, поэтому он чувствовал прилив сил и всю дорогу обдумывал новый проект – набор талантливых подростков из неблагополучных районов Парижа – zones d'éducation prioritaire³⁸. Как это назвать? «Ля Гранд-Эколь: твой шанс». Или…

Американцы уже не раз намекали ему, что образ Ля Гранд-Эколь, института для белых богатых французов, безнадёжно консервативен: любой уважающий себя западный колледж гордился программами в духе социальной ответственности и этнического многообразия. Об этом давно задумывался и сам де Кортуан. А ведь он уже столько сделал для обновления этого косного заведения! Взять хотя бы международные проекты – от партнёрств c ведущими американскими университетами до программ в Восточной Европе и России, которые он про себя именовал «наш третий мир», а также соглашения с китайскими вузами. Кажется, в их институте теперь чаще слышался английский и китайский, чем французский!

Неожиданный звонок прервал его размышления. Номер Рафаэля… Взять или нет? Этот «любимый кузен», как он в шутку его называл, действительно доводился ему дальним родственником. Когда-то, будучи детьми, они вместе проводили каникулы у старой тётушки Сесиль в Шампани. Потом отец Рафаэля получил назначение в Нью-Йорк, где их семья провела почти десять лет. Раф одновременно с Джонни пробовал силы на конкурсе в Ля Гранд-Эколь и, благополучно провалив его, удовольствовался Сорбонной. Потом он ещё пару лет учился в Штатах, где, впрочем, так и не решился осесть.