В глубине души ему было стыдно за это притворство, особенно если играть роль приходилось перед сестрой его матери. И все же, когда ему еще не давали заданий, в тот день, когда он впервые увидел тетю, он вспомнил выражение лица матери, глубокую морщинку, пролегающую между ее бровями при упоминании о сестре, и понял, что вынужден будет кое-что от нее утаить, что именно так поступил бы умный человек. Иногда он боялся, что тетя все знает и видит проблеск понимания в его глазах, когда он каждую неделю садится с ними обедать. Анри приучился смотреть в свою тарелку, а не на ее лицо, которое все равно казалось слишком похожим на лицо его матери. Он не знал, много ли ей известно о занятиях сыновей, но, вспомнив, как потемнело лицо матери при упоминании о новом муже сестры, заподозрил, что достаточно.

Тон брата давал понять, что большего он не скажет, но Анри недоверчиво покачал головой, сделал вид, будто ничего не заметил, и спросил, что будет, если кто-то другой заберет деньги раньше, чем он успеет до них добраться. Брат рассмеялся, сказал, что это Испания и здесь никто не встает так рано, уж тем более в выходные, даже чтобы сходить в Альгамбру. Он купил Анри еще одну канью и заплатил половину причитающейся суммы, а вторую половину пообещал отдать после выполнения задания.

– Пойдешь один, – сообщил ему брат и кивнул, словно только сейчас принял окончательное решение на этот счет. – Посмотрим, как все пройдет, а потом поговорим.

– О чем? – спросил Анри.

Брат ответил, что теперь, когда Анри завоевал их доверие, ему могут поручить более ответственную работу. В конце концов, он член семьи. Анри улыбнулся и кивнул, хотя сердце у него замерло. Он сунул деньги в карман и решил думать только о том, что хочет стать своим, обжиться в чужой стране как в собственной.

Стать человеком, который приспособился, который прочно сколочен из настоящего, который не живет прошлым.

* * *

Анри было велено ждать на балконе, выходящем во внутренний двор.

Это даст ему преимущество: отсюда он увидит, когда придет человек с деньгами, а сам останется незамеченным. Как только человек уйдет, он спустится по лестнице и подойдет к скамейке, где оставят деньги. Все это займет считаные минуты. Взглянув на часы, Анри отметил, что у него в запасе еще минут десять. Он наклонился и выглянул наружу, иначе трудно было охватить взглядом все пространство двора. Арочные окна, тянувшиеся по всей длине балкона, были низкими и явно задумывались так, чтобы не стоять у них, а сидеть, как принято в исламской культуре. Поразмыслив, Анри решил, что время у него пока есть, и опустился на пол.

Вот так, подумал он, выглядит старейший сад в мире. Анри смотрел на розы и апельсиновые деревья, на фонтан и канал, который тянулся через весь сад. Система полива, догадался он. Солнце к тому времени уже взошло и окрашивало пейзаж в золотистые тона. Анри знал, что это красивый вид, мог себе представить, какие чувства он должен вызывать у наблюдателя, и тем не менее сам не мог их ощутить – впрочем, это было неважно.

Так продолжалось с тех пор, как он впервые сошел с корабля, – даже раньше, если говорить честно. Он каждый день часами бродил по городу, возвращаясь в свою комнату только после заката. Что-то ел и пил, не чувствуя вкуса. Спал с женщинами, но после этого наступало опустошение, и он выбирался из чужой постели и уходил еще до рассвета. Ему часто казалось, что он призрак или отражение кого-то, кто существовал когда-то давно. Иногда вечерами он забирался на крышу, глядел на Альгамбру, на тень, которой она укрывала город, и ждал, что вот-вот его настигнет то чувство, которое другие выражали в песнях и стихах, отдавая дань уважения величественной крепости, – но тщетно: то, чему полагалось бы прийти, так и не приходило.

И все же он не терял надежды. Каждый день он ждал, что вот-вот начнет забывать, что его новая жизнь обретет какую-то определенность и что ощущение, будто он брошен на произвол судьбы, наконец исчезнет. Он просыпался, он где-то бродил, он ложился спать. Он подставлял лицо солнцу, чувствовал тепло на коже, но апельсиновые цветы на деревьях все равно ничем для него не пахли.

Не то чтобы одиночество его тяготило. Он всегда был одинок, даже в детстве, в школе, где играл в основном с одним-единственным мальчиком, Адиром, они были похожи как две капли воды, пока однажды все не кончилось, пока политика не стала важнее – по крайней мере, для их родителей. Они были друзьями весь sixième^[10], и хотя, скорее всего, со временем их пути разошлись бы, иногда Анри гадал, случилось бы это или нет. Потом появилась Марианна, его первая любовь, и вся его жизнь стала крутиться вокруг нее. Марианна сначала стала его подругой, а потом самым дорогим человеком, так что ее отъезд потряс его и заставил возводить все рухнувшее заново, только на этот раз он никому не позволял стать для него чем-то большим, чем знакомый или коллега, не подпускал людей по-настоящему близко. Он не мог до конца объяснить причину своей отчужденности, но ему было легче существовать в мире, когда этот мир находился в отдалении.

В Алжирском университете Анри изучал историю и лингвистику и даже подумывал о преподавательской карьере. Родители гордились его образованием, особенно мать, но когда после выпускного она повернулась к нему и сказала, как замечательно, что он всегда сможет почитать Вольтера в свободное время, он все понял. После этого Анри поступил на службу в жандармерию, как и его отец, зная, что родители будут им довольны, а он, в свою очередь, будет этому рад. Так и вышло. Он посвятил все свои дни тому, чтобы сделать родителей счастливыми, выстраивал всю свою жизнь так, чтобы быть тем, кем хотела его видеть мать, – то есть точной копией отца, которого она считала хорошим человеком. Тем, кто каждый вечер приходил домой, мало пил, спорил еще меньше и не тратил деньги на игры, алкоголь и женщин. Иногда Анри было больно осознавать, что идеалы его матери такие узкие и ограниченные. Но он прилагал все усилия, чтобы делать то, чего от него ждали, не задумываясь, чего ждет от себя он сам. Точно так же он делал то, чего от него хотели на работе, – служба в жандармерии тоже требовала придерживаться инструкций, жить по правилам, продиктованным другими.

А потом его родители погибли в автокатастрофе, когда ехали на пляж Мадаг. Авария на приморской дороге, из-за которой движение было остановлено на несколько часов. Анри видел место происшествия: развороченные дымящиеся обломки, пятна на асфальте. Родителей не стало, и после этого все изменилось.

На следующий день он стоял у ворот Шато-Нёф, прислонившись спиной к фасаду, – от стены шел жар – и впервые чувствовал, что ему тесно в униформе. Он оттянул ворот, гадая, не села ли одежда во время стирки. Но он понимал, что дело не в этом. Просто все это больше не для него, если вообще хоть когда-то было для него. С годами терпеть становилось все труднее: événements^[11] – ничего не значащее слово, которое все употребляли, как будто оно могло скрыть то, что творилось на самом деле, – теперь происходили по всей стране. Алжирцы требовали независимости от Франции, и дело близилось к точке невозврата. Événements, говорили вокруг, избегая называть это “нападениями”, “взрывами”, “беспорядками”, “войной”. Даже его родители, пока были живы, отмахивались от происходящего – подыскивали отговорки, пожимали плечами, отказывались признать, что стране, в которой они прожили несколько десятков лет, они больше не нужны.

Анри почувствовал, что устал от слов, которыми прикрывались, чтобы не говорить того, что нужно было сказать, которыми отгораживались, искажали правду, когда правда была очевидна. Ему казалось, он понимает, что будет дальше между французами и алжирцами, – хотя он часто удивлялся, что считается французом, ни разу не побывав во Франции, – и предвидит, чем это закончится, причем с такой поразительной ясностью, что даже начал задумываться, понимают ли все остальные и не может ли быть такого, что они то ли слишком упрямы, то ли слишком напуганы, чтобы признать это. А потом наступил декабрь, начались протесты, и его желание уехать только усилилось. То, чему он стал свидетелем в первый день, допросы, в которых он участвовал в последующие дни, – а ведь раньше с готовностью выполнял приказы, не думая о последствиях, – все это неотступно преследовало его. Он прекрасно видел, что они делали, что делал он сам, и знал: так продолжаться не может – ни днем больше, ни часом больше.

В свою последнюю ночь в Алжире он дежурил в форте Санта-Крус, глядя на раскинувшийся внизу Оран. Его город, подумал он, где он прожил всю жизнь. Город, который скоро перестанет принадлежать ему, а он – этому городу. Анри часто недоумевал, как странно, что весь мир считает его французом, когда сам он себя таковым не считает. Он посмотрел на порт, на лежащее за ним море. Здесь он чувствовал себя на своем месте. Он перевел взгляд на старый город, где между домами были протянуты веревки с бельем, – непрочная связь, скреплявшая их в единое целое, так что в этой неразберихе невозможно было различить, где начинается одно здание и заканчивается другое. Он наслаждался этим хаосом, вдыхал его целиком; откуда-то издалека доносился аромат выпечки, мускатного ореха и гвоздики, фенхеля и аниса, а еще лимонов, специально для него, вечно этот острый, горьковатый лимонный запах. Это все было настоящим. Это был дом.

И теперь он перестал быть домом. Оран его детства превратился в место, которого больше не существует, а возможно, и вовсе не существовало нигде, кроме как в воспоминаниях Анри.

После этого он собрал вещи – их было немного, благо он вел спартанскую жизнь солдата, – раздобыл поддельный паспорт с помощью одного из многочисленных знакомых, появившихся у него за время службы в жандармерии, сел на паром и, глядя на Средиземное море, покинул единственное место, которое знал, – место, которое сформировало его и наложило на него свой отпечаток. Сначала он отправился в Марсель, на родину отца. Там он провел неделю, чувствуя себя даже более чужим в этом городе, чем туристы. В конце концов он осел в Испании, в Гранаде, о которой его мать не помнила ничего, кроме нежного аромата флердоранжа.

Впервые очутившись в городе цвета красной охры, Анри прошелся вдоль оставшихся стен, которые показались ему знакомыми, но при этом другими, и решил, что Гранада ему подходит. По крайней мере, на ближайшее время. В конце концов, его мать была испанкой, хоть и не помнила, что это значит. Тут, как он часто думал, они с ней похожи.

Он был французом и тоже не помнил, что это значит.

* * *

Откуда-то снизу донесся шорох, шуршание гравия под ногами.

Кто-то вошел в сад. Анри помедлил, гадая, тот ли это человек, которого он ждет. Что-то подсказывало ему, что не тот. Во-первых, женщина, стоявшая внизу, держала в руке чемодан, и хотя он предположил, что именно там могут быть спрятаны деньги, это казалось слишком уж непродуманным – люди, с которыми Анри с братьями обычно имели дело, поступали куда хитрее. А еще его смущало то, как она шла – медленно, будто никуда не спешила, будто у нее здесь нет никаких дел. Опять же, возможно, так и было задумано, но Анри почудилось что-то странное в том, как она остановилась сначала у цветов, потом у фонтана, словно туристка, осматривающая достопримечательности. Он нахмурился, взглянул на часы. Было еще рано – не исключено, что женщина забрела сюда случайно. Тут он увидел ее лицо и замер. В этом лице читался восторг и благоговейный трепет перед всем, что ее окружало. Он сразу почувствовал зависть к незнакомке, к человеку, которого никогда не встречал.

Анри отвел взгляд – он устал от пустоты в себе, устал смотреть на этот город во всем его великолепии и совершенно ничего не чувствовать. Даже когда он видел эти сады, то думал о другом саде, за сотни миль отсюда, о другом городе, над которым возвышались пологие уступы, о домах не красного, а белого цвета, о бесконечных розах и геранях, смоковницах и олеандрах, так что даже сейчас, здесь, он мог…

По ушам полоснул крик.

Анри вздрогнул и ударился головой об окно. Он окинул взглядом сад и женщину, ища, что причинило ей такую боль, но рядом с ней по-прежнему никого не было. Она слегка наклонилась вперед, сжав кулаки и зажмурившись, и ее отчаянный гортанный вопль внезапно напомнил Анри о доме, о звуках, с которыми местные женщины выплескивают радость, горе или ярость, и ему ничего так не хотелось, как зажать уши руками, закрыть глаза и спрятаться от этого зрелища, от этих воспоминаний. Анри так и не сумел облечь в слова те чувства, с которыми покидал Оран, – это было решение, вообще не похожее на решение, – и теперь все его страдание, гнев и внутреннее смятение отразились на лице незнакомки, стоящей внизу. Какая жуткая картина, подумал он, все равно что увидеть собственного двойника, и эта мысль была настолько странной и фантастической, что он не сумел отвести глаза.

Женщина посмотрела вверх, на балкон.

Анри шарахнулся от оконного проема, вжался в стену, надеясь, что она его не заметит, еще не заметила, – но она заметила, он был в этом уверен. Женщина подняла голову и взглянула прямо на него, и все же… Он подумал о солнце, о тени и сказал себе, что это невозможно. Она не могла видеть, что он наблюдает за ней. Он задышал медленнее, пытаясь успокоиться, – нелепо терять самообладание из-за такой ерунды.

Когда он через какое-то время опять посмотрел в сад, было уже слишком поздно.

Только впоследствии он понял, что именно произошло. Другая женщина, та, которую он ждал, должно быть, уже успела пройти вдоль канала в дальний конец сада и скрыться в том самом здании, на балконе которого он стоял. Когда он снова перевел взгляд вниз, она исчезла, и он успел увидеть только краешек ее ноги, черный каблук, а деньги – деньги, которые она должна была аккуратно положить под скамейку, – упали и рассыпались по земле.

От неожиданности Анри растерялся. Он знал, что ему нужно сделать, знал, что должен оставить свой пост у окна, броситься вниз и начать собирать купюры, пока их не унес ветер и они не попали в чужие руки. Но он ничего не делал. Стоял неподвижно, не сводя взгляда с женщины с чемоданом, которая только что кричала. У него перехватило дыхание, когда он увидел выражение, появившееся на ее лице, стоило ей заметить упавшие деньги, – хитроумное и расчетливое, – и он невольно улыбнулся.