Глава 8

Май 2005

Бен примчался ко мне через тридцать пять минут после того, как я позвонила ему и сообщила, что через восемь с небольшим часов улетаю в Берлин и буду очень признательна, если он отвезет меня в аэропорт.

– Мам, ты с ума сошла? – набросился он на меня сразу, без лишних церемоний, едва я открыла ему дверь. Он стоял на пороге моего дома, на лбу у него выступали капли пота – свидетельство флоридского зноя. – Ты вдруг ни с того ни с сего решила улететь в Германию, а я должен вести себя как ни в чем не бывало?

– Мне все равно, как ты себя будешь вести, – пожала я плечами. – Мне нужно, чтобы ты отвез меня в аэропорт. Но ты, дорогой мой, рановато приехал.

– Мам, это выглядит очень странно, согласись. – Он вошел в дом, я закрыла за ним дверь, мысленно готовясь к спору. Чем он становился старше, точнее, чем становилась старше я, тем сильнее крепла его уверенность в том, что именно он знал, как для меня будет лучше. В последнее время наши битвы умов обычно сводились к его попыткам убедить меня переехать в дом престарелых – для моего же блага. Но зачем? Я полностью контролирую свою умственную деятельность, зрение и слух у меня почти такие же, как полжизни назад, я хожу на работу и могу самостоятельно доехать на автомобиле до магазина или врача. Да, три года назад я перестала косить траву на лужайке перед домом из-за того досадного эпизода с тепловым ударом. Но теперь этим занимался очаровательный садовник, который обходится мне всего в шестьдесят долларов в месяц.

– Я не понимаю, что тебя смущает. – И, повернувшись к нему спиной, я пошла в спальню, где на кровати лежал мой раскрытый чемодан. – Мне нужно собрать вещи, милый.

В моей комнате много книг, большинство громоздились тяжелыми кипами на прогнувшихся под их весом полках книжного шкафа, который собрал Луис много лет назад. В этих книгах истории других людей, и я провела всю свою жизнь, растворяясь в них. Иногда ночами, когда темно и тихо и я совсем одна, я спрашивала себя, удалось бы мне выжить, если бы эти страницы не помогали мне убегать от реальности? Но, с другой стороны, возможно, они лишь служили оправданием для моего нежелания жить своей жизнью.

– Мама. – Бен зашел следом за мной в комнату. – Объясни мне, что ты делаешь? Почему именно Германия? Почему именно сейчас? Ты никогда раньше не говорила про Германию! – В его голосе слышалось отчаяние, а также раздражение и досада из-за испорченного дня.

Я достала из нижнего ящика комода серый шерстяной кардиган. Интересно, в это время года в Берлине холодно? Я аккуратно свернула его и уложила в чемодан.

– Бен, я тебе многого не рассказывала о своем прошлом.

Бену теперь пятьдесят два года, он родился через много лет после того, как я распрощалась со всем, что напоминало мне о прошлой жизни. Но дети часто не могут понять, что их родители – независимые личности, со своими мечтами и желаниями; вот и Бен никогда по-настоящему не знал меня. Ему известно лишь то, чем я с ним делилась: мое тело, которое вскормило его; голос, который его отчитывал; руки, которые его ласкали. Но я гораздо сложнее, во мне заключено множество такого, что никак не связано с ролью матери и чего я никогда не позволяла ему увидеть.

– Прекрасно, – сказал Бен, ероша волосы, которые у него, в отличие от отцовских, густые и темные. К сорока пяти Луис почти полностью облысел, хотя и пытался мужественно прикрыть бо́льшую часть головы, зачесывая пряди с затылка. У меня так и не хватило смелости сказать ему, как глупо это выглядело. – Мам, давай поступим так. Ты подождешь несколько недель, а потом мы полетим вместе, хорошо? Я немного изменю свои планы, хоть будет непросто, но раз для тебя это так важно…

– Кажется, мы уже выяснили, что ты очень занятой и важный человек, – спокойно признала я. В этом я его подвела. Я люблю сына больше всех на свете, но время показало, что я совершила ошибку, позволив ему перенять жизненные приоритеты у отца, в то время как я была полностью погружена в мир книг. Почему меня не оказалось рядом, когда нужно было объяснить ему, что такое мужество, вера и отвага? Он хороший человек, я в этом не сомневаюсь, но слишком печется о своем успехе и почти не интересуется тем, что находится в наших сердцах. Я не такая.

– Мам, только не начинай снова, – ответил он усталым голосом. – Знаю, тебе кажется недостатком, что я переживаю за работу. Но, видишь ли, я люблю ее. И это не грех.

Не обращая внимания на его слова, я положила в чемодан темно-серое платье, а затем еще одно – сиреневое. Эти платья я купила много лет назад, потому что они напоминали мне о прошлом, и мне казалось уместным взять их сегодня с собой.

– Бен, – спросила я его, – скажи, я когда-нибудь рассказывала тебе о своей матери?

Теперь он обеими руками теребил волосы, напоминая чем-то безумного ученого.

– А это здесь при чем? – Я молчала, и он, вздохнув, опустил руки в знак своего поражения. – Нет, мама. Не рассказывала. То есть я знаю, что она была француженкой…

– Нет, она из Польши. Как и мой отец.

На мгновение он взглянул на меня обескураженно.

– Верно. Конечно. Но они переехали во Францию, когда ты была еще маленькой, так?

Я кивнула:

– Да, но я не это имела в виду. Я ведь никогда не рассказывала тебе о ней, не так ли? Как она танцевала на кухне, когда думала, что ее никто не видит? О том, как звучал ее смех? Я не рассказывала тебе, какие у нее глаза, Бен, а они были темно-темно карие, как горький шоколад, и от нее пахло ванилью и розами. – Я сделала паузу, чтобы перевести дух, и буквально почувствовала, как он уставился на меня. – Она боялась, что ее забудут, что все воспоминания о ней будут стерты, как будто они хранят самое ужасное, что только может случиться. Но я это сделала – я не рассказывала тебе о ней. Все эти годы она была предана забвению. Ты хотя бы знаешь, как ее звали?

– Мама, – глухим голосом сказал Бен. – Ты меня пугаешь. Почему ты завела разговор о своей матери?

– Файга. Ее звали Файга. – Он точно решил, что я умом тронулась. Внимательно посмотрев на него, я увидела в его взгляде не только сострадание и тревогу, но и раздражение. Он думал о том, что ему нужно сделать, о том, сколько стоила каждая его минута. И я поняла, что единственный выход – быть с ним честной. В какой-то мере. – Бен, дорогой, если тебе от этого станет легче, я поменяю свои планы насчет путешествия.

– Да, мама, вот и славно. Давай сегодня вечером все обсудим, хорошо? И ты расскажешь мне, почему так внезапно решила ехать в страну, с которой тебя ничто не связывает. – Снова вернулся его менторский тон, что немного приглушало мое чувство вины.

– Как скажешь, милый. – Я подошла к нему и крепко обняла. Он позволял себе видеть во мне не ту, кем я на самом деле была, и тем самым стирал меня настоящую так же, как я стерла свою собственную мать. Он смотрел на меня и видел человека, совершенно неспособного позаботиться о себе. Но я не такая. – Бен, я люблю тебя, – добавила я, пока он шел к выходу.

– Я тоже люблю тебя, мама. – Он улыбнулся мне. – И не чуди в мое отсутствие, хорошо?

– Конечно, малыш, – согласилась я. Когда дверь за ним закрылась, я взяла телефон и набрала номер «Дельты». Через десять минут я изменила бронирование на 15:11 сегодняшнего дня. Я вылечу на шесть часов раньше и буду в Берлине завтра в 10:50 после пересадки в Нью-Йорке. Я постаралась убедить себя, что не обманула Бена. Ведь я поменяла рейс, то есть изменила свои планы, как, собственно, и говорила.

Еще много лет назад я узнала, что истина заключается в нюансах. Я вызвала такси и начала складывать в сумку туалетные принадлежности, готовясь к встрече со своим будущим.

Глава 9

Июль 1942

– Ты должна делать то, что говорит священник, – заявила мамуся после того, как Ева забрала ее из книжного магазина, привела в их комнату в пансионе и кратко рассказала о встрече в церкви. – Ради твоего отца. – Пока они шли домой, город сиял в лучах полуденного солнца, а покрытые глиняной черепицей крыши блестели так ярко, словно были охвачены пламенем.

– Думаю, речь идет не только о папе. Отец Клеман хочет, чтобы я сделала кое-что взамен.

– Значит, ты поможешь ему подделать несколько документов, – сказала мамуся после небольшой паузы. – Сколько на это уйдет времени? День? Два? Потом мы должны будем уехать. Все вместе, в Швейцарию.

Ева кивнула, однако она не была уверена, что это будет так просто.

В начале восьмого вечера в их дверь постучали. Ева осторожно открыла и увидела на пороге мадам Барбье.

– Я накрыла ужин в столовой, – сообщила она.

– Но вы же знаете, что у нас нет продуктовых карточек, – возразила Ева.

– Мы в Ориньоне заботимся друг о друге.

Ева тяжело вздохнула:

– Именно поэтому вы рассказали о нас отцу Клеману?

Мадам Барбье отвернулась.

– Я спасаю вам жизнь, мадемуазель, вам и вашей матери. У вас хорошие документы, однако вы не все учли. Пока что не все. – Она развернулась и ушла, прежде чем Ева успела произнести хоть слово.

Несколько минут спустя Ева с матерью уселись за стол в пустой столовой и обнаружили, что их ждало настоящее пиршество. Посреди стола, накрытого на три персоны, стояло блюдо с жареным цыпленком на подушке из зеленого лука, рядом – большая тарелка с блестящей румяной жареной картошкой, бутылка красного вина и графин с водой. Ева с матерью нерешительно переглянулись. Все это было слишком замечательно, чтобы оказаться правдой. Ева не видела такого богатого стола с начала войны. Оглянувшись по сторонам, мамуся быстрым шепотом прочитала Хамоци – еврейское благословение над хлебом, а затем – благословение над вином, и как раз в этот момент в комнату вошла мадам Барбье.

– Надеюсь, вы не против, если я присоединюсь к вам, – сказала мадам Барбье и уселась на стул, не дождавшись ответа. – На окраине города живет фермер, которому я в свое время оказала большую услугу. И теперь он иногда приносит мне еду. Но я не могу съесть все это в одиночку.

– Почему вы нам помогаете? – спросила Ева, пока мадам Барбье резала курицу. От жареной птицы шел пар, и Ева, на секунду закрыв глаза, с наслаждением вдохнула дивный аромат.

– Потому что вы очень многое пережили. – Мадам Барбье положила толстый кусок куриной грудки на тарелку мамуси и зажаренную ножку – на тарелку Евы. – И еще я надеюсь, что вы задержитесь в Ориньоне на некоторое время. Можете жить в своей комнате сколько захотите. Я слышала, что отец Клеман предложил вам небольшое жалованье за работу – этого будет достаточно, чтобы расплатиться за жилье.

– Спасибо, – сказала мамуся, разглаживая салфетку на коленях, – но мы не сможем долго оставаться здесь.

– Само собой. – Мадам Барбье не смотрела в их сторону, пока раскладывала по тарелкам картошку и зелень. Она налила немного вина каждому в бокал. – Мне показалось, что ваша дочь говорила с отцом Клеманом.

Ева сидела как на иголках. Мадам Барбье тихо читала молитву, после чего перекрестилась и принялась есть свою куриную ножку.

– Мы еще не приняли решение.

Мамуся смерила ее пристальным взглядом:

– Конечно же, приняли. Ты добьешься освобождения отца, а потом мы уедем.

Мадам Барбье повернулась к Еве, ее глаза ярко блестели.

– Вы тоже так думаете? Бросите нас, как только мы вам поможем?

Ева вдруг почувствовала, что у нее совсем нет аппетита.

– Я… я не знаю.

– Но твой отец… – сказала мамуся, повышая голос.

Сидевшая напротив мадам Барбье откашлялась.

– Отец Клеман – хороший человек, мадам. Вы можете доверять ему. И он делает благое дело.

Мамуся недовольно посмотрела на мадам Барбье:

– Уверена, что так и есть, но мы здесь совершенно ни при чем.

– Au contraire^[10]. Я думаю, что вы как раз очень даже при чем, если хотите еще раз увидеть своего мужа, – спокойно сказала мадам Барбье.

Мамуся фыркнула и отодвинулась от стола. На мгновение Еве показалось, что ее мать сейчас даст волю праведному гневу. Но та, похоже, передумала, и не последнюю роль в этом, возможно, сыграла стоявшая перед ней тарелка, полная еды. Она снова пододвинула стул к столу, что-то сердито бормоча себе под нос, а мадам Барбье продолжила есть цыпленка с приветливо-отрешенным выражением лица.

– Так вы… живете здесь одна? – спросила Ева, понимая, что пауза уже слишком затянулась.

– Да, моя дорогая, – ответила пожилая женщина. – В прежние, счастливые времена мы с мужем вместе управляли этим пансионом. Ориньон был когда-то популярным местом отдыха для людей, живших в Лионе, Дижоне и даже в Париже, они приезжали сюда летом, чтобы провести время на лоне природы. Затем в тридцать девятом мой муж умер, и началась война.

– Я сочувствую вам по поводу вашего мужа, – сказала мамуся и наконец-то подняла глаза.

– А я сочувствую вам по поводу вашего, но у вас, по крайней мере, еще есть надежда. И у вас есть дочь. – Мадам Барбье кивнула на Еву. – Мой сын пошел воевать за Францию вскоре после смерти отца. И не вернулся.

– Это тоже так печально, – сказала мамуся и посмотрела на Еву, которая тихо проговорила слова соболезнования.

Мадам Барбье выслушала их и кивнула.

– Как вы понимаете, я не питаю симпатии к немцам, даже если этот старый дурак Петен готов вылизывать им сапоги. За мою Францию мой муж воевал в великой войне, а сын отдал свою жизнь. – Она взглянула на Еву, ее глаза полыхали огнем. – И я надеюсь, что вы, мадемуазель, тоже будете сражаться за эту Францию. А теперь прошу прощения, но я уже закончила трапезу. – Она резко встала, отодвинув стул от стола, и взяла свою тарелку. В этот момент Ева заметила, что по ее щеке катилась слеза.

– Мы ничего им не должны, – пробурчала в скором времени мамуся, нарушив тишину, которая воцарилась с уходом мадам Барбье.

Ева вздохнула:

– Ты ошибаешься. Мне никогда бы не пришло в голову подделывать документы аргентинского посольства. А если бы даже и пришло, я просто не имею представления, как их делать.

– Итак, священник сообщает тебе нужные сведения, мадам Барбье готовит для нас еду. И что получается?

– Но мамуся, это лучшее, что мы ели за последние два года.

Мамуся отвернулась.

– Но это не значит, что мы должны делать то, чего не хотим.

– А если я хочу им помочь?

– Ты ведь даже не знаешь, во что ввязался этот священник.

– Он помогает людям. И, вероятно, я должна сделать то же самое.

Мамуся крепко сжала зубы.

– Если тебе что-то и нужно сделать, moje serduszko^[11], то это позаботиться о своей семье. Не забывай, Франция повернулась к нам спиной. И к тебе тоже. – С тяжелым вздохом она продолжила трапезу, а Ева смотрела, как она ест, и внутри у нее все сжималось от собственной беспомощности.

Может быть, Франция и повернулась к ней спиной. Но означало ли это, что Ева должна поступить так же, когда на карту поставлены человеческие жизни?

В опустевшей кухне она помогла матери убрать со стола и вымыть посуду, а затем ополоснула лицо и в сумерках вышла из пансиона, чтобы встретиться с отцом Клеманом.