«Так себе…»

В стародавние времена жили в одной деревне два брата. Старший был красивый и умный, а младший – «та́к себе». За что́ старший ни возьмётся – всё спорится, всё в руках горит. А у младшего – Ивана ни одно дело не клеится. Косить возьмётся – коса на камень найдёт, забор починить – жердь сломается, грядку вскопать матушка попросит – тоже всё не так получается: то вкривь уйдёт, то глубоко, то мелко. Подойдёт мать – только вздохнёт.

– Ну, как, получилось? – с надеждой спрашивает Иванушка.

– Да так себе… – ответит матушка и отвернётся.

Вот и прозвали младшего брата «Иван – так себе…». Даже внешне он был «так себе»: серая рубаха верёвкой перевязана, тёмно серые штаны да лапти с обмотками. На голове шапка – серый колпак с торчащими из-под него космами. Только глаза – синие-синие, глубокие и все в ресницах.

Нашёл как-то Иван на чердаке старые прадедовские гусли, наладил и попробовал играть. Сидит, струны перебирает и напевает вполголоса.

– Слушай, Вань! Перестань ныть, а? – скривился старший брат.

С тех пор стал Иванушка убегать с гуслями в поле иль в лесок, но уж больно петь ему понравилось.

Как-то раз приехал в их деревню театр – «Балаган» назывался, с бродячими артистами. Была у этих артистов одна подвода, а ходили они пешком по городам и весям – и жонглёры, и акробаты, и клоуны, и даже канатоходцы.

Пошёл один из артистов в поле погулять. Вдруг слышит – поёт кто-то, да так трогательно – аж за́ душу берёт. И о крестьянской доле, и о ветре в поле, и о солнце на закате, и о матери, о брате…

Подошёл артист поближе, долго слушал, а как закончил Иван петь, говорит ему:

– Слушай, мо́лодец, что же ты в одиночестве песни-то поёшь? Ведь их любо, как слушать! И откуда только берёшь такие?

– Да я и не беру, – Иван отвечает.– Они у меня сами складываются. Надо только вокруг посмотреть – как речка журчит, как листва шумит, как облака на небе играют…

– А знаешь, приходи-ка ты к нам в театр, – говорит артист. – Будешь людям свои песни петь. Нам как раз музыки не хватает. Только и умеем, что в барабан бить.

– Да куда мне! – отшатнулся Иван. – Я вам всё представление испорчу… Меня ж даже прозвали «Иван – так себе…». У меня ничего толком не выходит!

– Знаешь, – артист говорит, – может, что другое у тебя и не выходит, а песни твои за́ душу берут! Пойдём со мной!.. Пойдём!! У нас как раз представление начинается. Меня Климентием зовут. Пойдём!

Пришли Иван с Климентием на базарную площадь. Там уж подмостки сооружены. Люди вокруг собираются. Один из артистов за кулисами с «Петрушкой» на руке бегает. Вышел Климентий на подмостки и начал народ созывать.

– Весёлый, – кричит, – у нас театр! Веселее не придумаешь! Да ведь жизнь не только из веселья состоит. Сейчас мы с вами погрустим чуть-чуть, а потом уж повеселимся на славу!

Выпихнул Климентий Ивана с гуслями, скамейку ему поставил – «Пой!» говорит. А в толпе смешки́ раздались, мол, это же Иван – «так себе…», что же он спеть-то сможет?

Обидно стало Ивану. Взял он гусли, вдохнул полной грудью – и запел. Замерла базарная площадь. Женщины уголочками платков стали слёзы вытирать, мужчины брови нахмурили. Перед каждым, кто слушал, поплыли родные ему образы. Кто о детстве вспомнил, кто первую любовь, кто родную сторонушку…

Закончил Иван петь, все стоят и молчат – отойти не могут, а мальчонка с шапкой – тут как тут – пошёл денежки собирать. Набросали люди монет – никогда театр за раз столько не собирал.

Иван со сцены ушёл, другие артисты выступать начали, а народ и смотреть не хочет, расходится. Каждый – в своих думах…

По окончании представления окружили артисты Ивана, стали уговаривать с ними по свету пойти. А Иван и долго думать не стал: чем всё делать «так себе», уж лучше людям хорошие песни петь.

Пошёл Иван домой, рассказал родным, что́ произошло. Сказал, что уходит завтра с «Балаганом».

– Куда ты? – всплеснула руками мать. – Ты ж пропадёшь! Ведь ты же ничего толком делать-то не умеешь!

– Пе́ть я умею, матушка! Людям понравилось. Вот и пойду делать то, что у меня получается.

А брат думает: «Ну, и хорошо. Уйдёт Ванятко – дом и хозяйство мне останутся!». Он же умный был, брат-то…

Так стал Иван – «так себе…» бродячим артистом. По многим сёлам и деревням ходил. Только петь его стали просить и в начале представления – чтобы зрителей привлечь, и в конце – чтоб не расходились. Название театру сменили – стали называться «Певучий балаган». Дела у них в гору пошли. Купили даже четыре кибитки с лошадьми, чтобы самим грязь да снег не топтать. В соседние страны стали заглядывать.

Вот как-то приехал «Певучий балаган» в столицу. А у царя того государства была дочь на выданье. И всё капризничала царевна, никак жениха себе выбрать не могла. Сидела она однажды у окна вечерком, вдруг слышит – поёт кто-то. Да так хорошо, так трогательно: то соловьём зальётся, то тихую душевную ноту затянет. Загорелась у царевны душа, побежала она к царю.

– Батюшка! – говорит. – Нашла я себе жениха. Ты только выйди из терема, послушай!

Удивились царь с царицей, вышли на царский двор, слышат – и впрямь кто-то хорошо поёт.

– Слушай, дочка! – говорит царь. – Певец, конечно, отменный, но ты ж его совсем не знаешь! Какого он роду-племени? Каков он внешне, хорош ли собой? Может, он тебе и не приглянется…

– Что ты, батюшка! – воскликнула царевна. – Разве может быть дурной внешности тот, кто так поёт? Да и, чтобы так научиться, хорошие учителя нужны – наверняка певец знатной крови.

Велел царь разыскать того певца. Вы уж догадались, что это не кто иной, как Иван – «так себе…» был. Предстал он перед царевной. Посмотрела она – и нос сморщила – не по пению внешность-то оказалась. Но, уж раз отыскали певца, попросил его царь продемонстрировать своё искусство.

На сей раз не постеснялся Иван – показал, на что он способен. У самого́ царя на глазах слёзы выступили.

– Слушай, Иван! – говорит царь. – Оставайся-ка ты придворным певцом. Всё у тебя будет. Будешь сыт, красиво одет. Будешь на мягкой перине в тёплых покоях спать, и только нам да гостям песни свои слагать. Ну, а коли ещё царскую семью в песнях прославишь, я тебя озолочу!

– Не гневайся, царь-батюшка! – отвечает Иван с поклоном. – Мои песни мне Земля-матушка сочиняет. В царских покоях ничего у меня не получится. Нужен мне ветер дорожный, да леса густые, да поля бескрайние, чтобы песни писать. Не могу я в царском дворце жить и творить.

Разгневался царь и велел прогнать Ивана, а заодно и весь театр. Пошли они дальше странствовать по великим просторам России…

Через несколько лет прибыл «Певучий балаган» в родную деревню Ивана. Собрался народ на базарной площади. Вышел к людям певец с гуслями – в парчовом наряде, коротко подстриженный, с небольшой аккуратной бородкой. Никто певца не узнал. Не узнала его и мать, что стояла в толпе на площади. А Иван сразу мать заприметил. Смотрит ей в глаза и поёт душевную песню о матери и о сыновней любви. Защемило сердце материнское. Подошла она поближе, взглянула в глаза певцу – а они синие-синие и все в ресницах.

После представления обняла мать сына, позвала домой. Батюшка Ивана уже давно преставился, а старший брат обзавёлся семьёй и вёл хозяйство – умно и рачительно.

– Оставайся с нами, сынок! – просила мать Ивана. – Уж намотался, поди, по свету-то.

– Нет, матушка! Прости – не здесь моё место! Должен я ходить по свету и людям души лечить своими песнями. От тяжёлой доли у них души заскорузлыми становятся. А когда я вижу в их глазах слёзы, – понимаю, что не напрасно песни пою. После моих песен они тихими и мягкими расходятся. Так что – пойду я. Приходи меня завтра проводить.

На следующее утро забежал Иван в родной дом, обнял мать, брата – и побежал свой обоз догонять. А мать вышла на дорогу и долго смотрела вдаль на последнюю кибитку, в которой ехал, свесив ноги, её сын – «Иван – так себе…». Подняла мать руку и перекрестила исчезающую в ды́мке полей кибитку:

– Храни тебя Бог, сынок!

Шаман и волки
(быль)

Детство Сти́но прошло в эвенкийской деревне Сахо́ Тын, что означало «Богатое рыбой озеро». Можно сказать, что Стино «с пелёнок»был шаманом – шаманом был его отец Конро́. Правда, шаманам не полагалось заводить семью – вот Конро и «не завёл». Но мать мальчика – Карикэ́ не устояла против шаманских чар, и Стино появился на свет. Он и не знал, кто его отец. Тем не менее, Конро с ранних лет учил сына шаманскому искусству, и когда Стино исполнилось двадцать, его позвали шама́нить в другую эвенкийскую деревню, которая была больше, чем Сахо Тын – в деревню Ко́ле Я́ми, что означало «Среди холмов». В Коле Ями было почти тридцать землянок с поселенцами и несколько сотен оленей… Почему землянки? Так ведь это происходило в девятом веке в Северной Америке…

В родной деревне у Стино осталась мать и пятилетняя сестрёнка Цо́та. В раннем детстве она отморозила себе ножки, выбежав из землянки, и поэтому не могла ходить. Стино очень любил и свою мать, и свою сестру. Расстояние между деревнями было четыре километра, и шаман часто навещал родных – привозил им мясо, рыбу и кое-что из вещей. Себе же он дал обет: никогда не жениться и не встречаться с женщинами. Поэтому жил он уединённо в своей землянке, как и подобало настоящему шаману.

Однажды зимним лунным вечером Стино возвращался из Сахо Тын домой. Он ехал на сделанных из оленьих шкур нартах, запряжённых одним оленем. До деревни Коле Ями было уже недалеко, как вдруг в свете луны Стино увидел волчью стаю: пять волков, пригнув головы, молча, преследовали нарты. Шаман начал погонять оленя, но волки бежали быстрее. Стало ясно, что ни человеку, ни оленю от волчьей стаи не уйти. Тогда Стино надел на себя свою шаманскую одежду, с которой он не расставался, – накидку из шкуры белого медведя и головной убор из черепа бизона. Он взял в руки бубен и, стеганув оленя, спрыгнул с нарт.

Олень налегке побежал в деревню, а Стино ударил в бубен и, используя горловое пение, стал выкрикивать шаманские заклинания.

При первых ударах бубна волки вздрогнули и остановились. Стино продолжал шаманить. Волки медленно подошли и окружили человека в медвежьей шкуре и с рогами на голове. Потом они подняли головы вверх и завыли. Ветер донёс до жителей деревни волчий вой, и они покрепче закрылись в своих землянках.

Продолжая стучать в бубен и петь, Стино начал продвигаться к деревне. Постепенно он дошёл до своей землянки. Волки, не переставая выть, неотступно следовали за ним. Резкими ударами в бубен шаман отогнал хищников и скрылся в землянке…

Что́ так подействовало на волков: горловое ли пение, шкура ли белого медведя и бизоньи рога? Или у Стино была такая энергетика, что волки подчинились ему и пошли за ним? Скорее всего, и то, и другое.

С тех пор волки не заходили в деревню Коле Ями и не беспокоили её жителей. Но каждый раз, когда Стино начинал шаманский ритуал, откуда-то издалека начинал доноситься волчий вой.

Бобби

Давным-давно, так давно, что даже местные старожилы не помнят, когда это было, стояло на берегу моря в северной Канаде большое село. Раз стояло оно на берегу, стало быть, и рыбаков в нём было много. Да и не только рыбаков, но и охотников – леса́-то вокруг какие! До ближайшего села не то, что пешком, – на лошади надо было двое суток добираться.

Жили люди в этом селе очень обособленно. Почти никуда не выбирались – и кузнец свой, и мельница своя, и ткацкие станки в некоторых домах стояли.

И жил на самой окраине этого села в старом-престаром доме очень большой человек. Да и не просто ростом велик, а ещё и весь зарос волосами. Никому он не мешал. Смастерил себе лодку большую и, как и все мужики, выходил в море рыбачить. Рыбы всегда привозил много и щедро делился с односельчанами. Особенно с теми, у кого детишек полон дом, или с теми, кому в этот раз на рыбалке не повезло.

Когда он в селе появился, даже старики не помнили. И сам он никогда не говорил, сколько ему лет – только отмахивался. Люди называли его Бобби, и к нему удивительно шло это детско-ласкательное имя. Никто никогда не видел Бобби рассерженным или просто хмурым. Правда, и не смеялся он никогда. Детишки его обожали – он как-то всегда находил, чем с ними заняться.

– Что ты не женишься? – иногда спрашивали односельчане.

– Да куда мне!.. – отвечал Бобби и отводил глаза.

Как-то так повелось, что к Бобби все стали обращаться за помощью: как сделать, что предпринять, где дом поставить? Даже соседи приходили – спор разрешить. Никогда он никому не отказывал – и помогал, и мирил, и всегда находил лучший выход в каждом споре. Вот и стали называть Бобби «наш сельский Голова», или просто «Голова».

Вот только говорил он как-то странно: вроде и рта не открывает, а все его понимали. Может, просто в бороде и рта было не видно?

Были у Бобби и другие странности. Например, он ничего себе на огне не готовил. Рыбу ел прямо сырую и иногда уходил в лес, да и рыбы с собой набирал порядочно.

Старики говорили, что с тех пор, как Бобби в селе появился, ни медведи, ни волки сельчан не беспокоили – боялись, наверное, такого большого человека.

Как-то раз пошли женщины с детьми в лес по ягоды. Среди них был один паренёк Томми. Не любил он ягоды собирать – больше по сторонам глядел. Вдруг видит парень – мелькает что-то среди стволов. Пригляделся – а это Бобби со связкой рыбы идёт. Интересно стало мальчишке, куда этот большой человек ходит, и решил он за ним проследить. Осторожно, прячась за кустами и стволами, побежал следом. Большой человек неспешно шагает – Томми бегом бежит.

Через некоторое время остановился Бобби у заросшего кустарником холма, издал какие-то звуки, и из кустов вышли к нему такие же заросшие волосами люди: двое больших – чуть меньше самого Бобби, и один маленький. Постояли все вместе, о чём-то, видно, поговорили (Томми издалека не слышал), а потом Бобби отдал рыбу и пошёл обратно.

Томми за кустами притаился, а когда большие люди разошлись, бегом побежал в село и стал всем рассказывать, что видел. Подивились сельчане, и пошли к Бобби допрос устраивать: кто, мол, эти люди, и почему он их в село не приводит.

– Это мой брат с женой и сыном, – ответил сельский Голова. – А не привожу я их потому, что они вас боятся. Ведь они совсем на вас не похожи…

– Вот ещё, что придумали! – возмутился один из мужичков. – Нас бояться! Да что мы, звери какие, али как? А ты́ нас не боишься?

– Да я привык как-то, давно живём… – замялся Бобби.

– Вот что! – продолжал мужичок. – Нечего им в лесу бедствовать. Приводи-ка всех сюда! Новый дом вам поставить поможем! Подумаешь, не похожи. Мало ли что бывает…

Привёл Бобби брата с семьёй в село. Соорудили они ещё одну большую лодку. Всем селом дом большой построили, чтобы большим людям сгибаться не приходилось, и зажили, как прежде, дружно и спокойно.

Как-то раз заболел в селе один паренёк. Температура высокая, лежит в бреду, задыхается. Позвала его мать местного знахаря. Тот, что́ только ни делал – и лёд из погреба прикладывал, и травами поил – а мальчику всё хуже и хуже. Надумала мать уж священника приглашать. Вдруг – приходит в дом Бобби, еле в дверь пролез. Встал на колени возле кровати и положил свои большие руки – одну на голову, другую на грудь больного ребёнка. Закрыл Бобби глаза и минут десять не шевелился. Затем встал.

– Пусть поспит сейчас. Потом здоров будет, – сказал и ушёл.