Размышляя об этом в обнимку со всё тем же приглянувшимся мне фолиантом, я от сытости и лёгкой усталости, которая присутствовала с дороги, неожиданно уснул, а когда открыл глаза – передо мной на журнальном столике стояла ваза с тремя огромными золотистыми персиками. Рядом лежала записка, в которой тётя сообщала, что ушла на рынок, что ключи на комоде, и что я могу прогуляться по набережной или найти себе какое-либо другое полезное занятие по своему усмотрению, ведь я уже взрослый и вполне самостоятельный человек.

Тётушка положительно всё больше нравилась мне, несмотря на мою некоторую предубеждённость к ней и её излишнюю поначалу суетливость и бесконечные расспросы. Она, как и положено, после бурного проявления родственных чувств, выразившихся в горячих поцелуях и объятиях, а затем и в энергичных и темпераментных речах и расспросах, направленных в первую очередь на удовлетворение её естественного интереса ко мне, к моим стремлениям и вообще к прояснению всего образа моих мыслей, вскоре тактично сбавила обороты, а потом вообще оставила меня наедине лениво перлюстрировать не только изысканные фолианты, но и весь пока ещё путаный ворох моих свежих впечатлений. Эту её тонкую деликатность, что проявлялась и далее, я оценил и, может быть, именно поэтому у нас сложились вполне доверительные отношения, которые не могли поколебать ни неожиданные происшествия и казусы, всё-таки случавшиеся здесь со мной, ни возникавшие иной раз между нами некоторые трения, ни те, совершенно непредвиденные моей проницательной тётей, события, навсегда оставшиеся в моей памяти и, кажется, изменившие меня.

2

Следует сказать, что к своим семнадцати годам, видимо благодаря сугубо мужскому воспитанию (моя мать погибла в автомобильной катастрофе, когда мне не было ещё и трёх лет), я был довольно неприхотлив в быту, почти аскетичен и, несмотря на нерегулярные физические нагрузки, неплохо по-спортивному развит. Я одинаково хорошо играл в волейбол и футбол, был двукратным чемпионом школы по настольному теннису, имел даже разряд по шахматам, чем открыто гордился, как и яркой победой в большом школьном шахматном турнире, где участвовали наши преподаватели. Но отец, хотя и проигрывал мне в теннис, а случалось, и в шахматы, не придавал всему этому большого значения, считая, что в целом я безвозвратно прожигаю самое драгоценное время, вместо того, чтобы всесторонне развиваться в какой-либо раз и навсегда уже определённой области – например, в экономике, которая в последнее время почему-то более всего прельщала его. Он непременно желал, чтобы уже в следующем году я всё-таки стал прилежным вдумчивым студентом какого-нибудь престижного университета, причём обязательно экономического факультета, и поэтому видел теперь меня или усердно посещающим какие-нибудь курсы, желательно с экономическим уклоном, или хотя бы иногда в его присутствии размышляющего о необходимости учиться.

Однако, несмотря на явное скептическое отношение к большинству моих скромных достижений и талантов и почти всегда среди прочего подчёркнутое неодобрение моего уличного времяпровождения, я всё-таки чувствовал, что в глубине души отец всё ж надеялся, что именно в это лето я оставлю большую часть своих многочисленных мальчишеских увлечений и забав и займусь более серьёзными вещами. Ведь к этому, как он полагал, у меня были некоторые предпосылки. Не раз с изумлённым удовлетворением он вдруг замечал, что я допоздна засиживаюсь с заинтересовавшим меня томиком из домашней библиотеки. А бывало, и до самого утра свет горел в моей спальне, где буквально за ночь я проглатывал очередную книжку. За последний год-полтора я прочитал довольно-таки много книг из обширной домашней библиотеки. Правда, книги, интересовавшие тогда меня, были по большей части переводными французскими романами, в которых я находил для себя много неизведанного и по-французски неподдельно изящного, что не могло не волновать меня. К тому же я отнюдь не страдал отсутствием воображения, которое уже будоражило меня и, безусловно, вносило свои коррективы в моё поведение, вполне соответствовавшее, на мой взгляд, всем нормам цивилизованного общества и даже его некоторым неписаным правилам и нюансам, особенно в отношении юных особ прекрасного пола.

Должен признаться, что прелестные юные особы, как-то незаметно выдвинувшиеся на первый план, всё более волновали меня и всё чаще заполняли виртуальное пространство моих самых смелых фантазий. Они даже в эту минуту грациозно дефилировали по нереально сверкающему на солнце песчаному подиуму пляжа в своих умопомрачительных бикини, томно смотрели на меня и загадочно улыбались… «Подслушал бы сейчас отец мои мысли – наверняка в сердцах бы дал подзатыльник, направив их в другое, более полезное, на его взгляд, пространство…» – подумалось вдруг мне. И эта мысль бесцеремонно прервала слегка вальяжный полёт моих размышлений и как-то сразу вернула к реальности.

Надкусив нежно-розовый персик, что призывно смотрел в рот из стеклянной вазы, и приглаживая на всякий случай затылок, я тут же вспомнил свои обещания отцу держать в голове не только пляж, но и освежать сокровенные мысли об учёбе, которые, по его мнению, даже на отдыхе весьма полезны будут будущему вдумчивому студенту.

И всё-таки, мысли о пляже, подпитанные глянцевыми репродукциями, волновали более и легко перебивали всё прочее, да и море плескалось где-то рядом и призывало. Призывало так, что желание увидеть его становилось навязчивым и нестерпимым.

Уронив с грохотом на пол всё тот же увесистый фолиант (видела б это тётушка!) и затем, даже не оглянувшись на сию оплошность, широко раздвинув шторы и легко открыв балконную дверь, я вышел на небольшой балкончик, которыми так любили украшать свои творения архитекторы типовых построек почти что полувековой давности. Южное солнце, как и положено, сразу же, без лишних церемоний, со всей щедростью одарило меня своим ярким, пышущим полуденным зноем, предельно ясно объяснив, что оно ещё долго не желает исчезать с млеющего шелковистого неба. И витавшая в голове мысль осмотреть город, найти набережную и пляж настойчиво потянула на улицу в сладкую, заманчивую дрёму южного городка. Но когда я уж было собрался выйти на улицу, в тишине откуда-то из зала отозвалась пульсирующая телефонная трель. Приятный звонкий голос спросил Зою Дмитриевну и по-девичьи смешливо хмыкнул, когда я вежливо поинтересовался, кто её спрашивает. Мой голос звучал уверенно и даже настойчиво… И после некоторой заминки из трубки донеслось:

– Пожалуйста, передайте Зое Дмитриевне, что звонила Даша Невицкая…

И снова случилась заминка, а я уловил едва слышимое дыхание.

– Конечно, Даша, я в точности всё передам, – бодро ответил я, и с воодушевлением хотел было продолжить наше общение.

Но я не успел поинтересоваться, что Даша делает вечером. В трубке неожиданно раздался зуммер и, застыв на мгновенье, как в известной детской игре с волнующимся морем, я подумал, что это невежливо бросать трубку, не дослушав столичного гостя. Я даже хотел было подвесить в воздухе какое-нибудь звучное междометие с кратким спичем о крайней возмутительности местных нравов. Но только я успел положить трубку, как телефон вновь откликнулся тонким нетерпеливым взвизгиванием.

Звонила опять Даша. Непосредственность её обезоруживала. Она наивно полагала, что это я способен на полуслове положить трубку, даже не представившись. Пришлось раскрыть ей глаза на то, что в наших краях не принято так общаться с девушками. Говоря об этом и попутно без проволочек представившись, я заявил, что не буду возражать, если она проведёт мне экскурсию по славным местам её родного города. Конечно, я уточнил, что в первую очередь меня интересует пляж, где мы, кстати, можем даже задержаться и немного позагорать. Но тут выяснилось, что у Даши совсем другие планы и к тому же в учебном заведении, где она учится установлен строгий распорядок дня, который сегодня не предусматривает каких-либо экскурсий по городу. А на моё предложение внести в дурацкий распорядок незначительное изменение она весело рассмеялась и, посоветовав обратиться к Зое Дмитриевне за разъяснениями, с подчёркнутой вежливостью пожелав мне ровного загара, положила трубку.

«Любопытно было бы взглянуть на этот распорядок», – подумал я, уже догадавшись, что Даша звонила из того самого заведения, где моя тётя была директрисой и, скорее всего, являлась главным автором этого распорядка.

Размышляя об этом и прикидывая, что в этой связи можно предпринять, я услышал характерный негромкий звук открывающейся входной двери и поспешил туда. На пороге стояла запыхавшаяся тётушка с полными авоськами продуктов в руках.

– Андрюша, – обратилась она ко мне, увидев перед собой, – я только что с рынка. Отнеси, пожалуйста, всё это в холодильник. Теперь-то я точно буду спокойна – продуктов надолго хватит.

Я принял у неё свёртки и, размещая их по камерам в холодильнике, доложил, что звонила Даша Невицкая, с которой я почти договорился об экскурсии по городу. Слово «почти» я проговорил скороговоркой невнятно, пользуясь таким вполне невинным, но хорошо отшлифованным в общении с отцом приёмом, позволяющим иногда получать некие дивиденды.

Услышав о Даше, тётя, всплеснув руками и глянув на часы, принялась звонить куда-то и что-то там выяснять и согласовывать. И тут с незатейливой обыденностью меня посетило в некотором роде первое разочарование с момента приезда…

…Оказалось, что моя милая добрая тётя уже заранее до моего приезда проявила заботу обо мне… В стенах её небольшого учебного заведения, как ни прискорбно это было узнать, меня ожидало некоторое подобие ускоренного ликбеза с уклоном… Нет-нет, не в экономику, а пока лишь только в пару гуманитарных дисциплин, с которых и должен был начаться в угоду моему отцу каждодневный глубоко осмысленный и, по-видимому, до мелочей продуманный мой отдых на море.

Кажется, те предчувствия, что перед самым отъездом проявились в общении с отцом и которые немного меня пугали и донимали уже в поезде, как бы не хотелось этому верить, всё-таки начинали сбываться.

По словам тёти, её опытные педагоги с искренним желанием готовы немного скорректировать мои школьные знания по двум-трём дисциплинам, что так важно и даже необходимо, если я всё-таки собираюсь поступать в университет. При этом, утверждала она, благодаря некоторым новаторским методикам её коллег, это будет необычайно интересно и даже увлекательно. «Я б и сама с удовольствием села за парту и вновь наслаждалась бы карнавалом знаний и удивительных открытий», – мягко почти по-голубиному ворковала моя хлопотливая тётушка, певуче примешивая в свои слова приглушённо гортанный южнорусский прононс. И ворковала всё это она так радостно и с таким энтузиазмом и каким-то внутренним ликованием, точно нечто необыкновенное и грандиозное теперь наверняка должно было свершиться и чему я должен был бы бесконечно и безмерно рад.

Тётя лишь сожалела, что для этих занятий смогла привлечь только двух своих доморощенных педагогов по причине того, что почти весь её дружный педагогический коллектив, к моему счастью, был уже в отпусках.

И я, с трудом переваривая эту с ног сшибающую новость, уже представил, как из небольшой, но плотной толпы педагогов её славного образцового заведения отделилась парочка самых педантичных и крайне въедливых особ. Как они потирают от удовольствия руки: ждут не дождутся скорее приступить к делу и начать учить меня уму разуму. «Ну теперь точно прощай мой отдых, прощай свобода, прощай пляж на весь день и ночные гуляния среди кипарисов под огромной южной луной, прощай и мой беззаботный сон до обеда…» – такие мысли сразу же завертелись в голове и смутили меня. Однако, стараясь сохранить хотя бы видимую невозмутимость и хладнокровие, я всё же поинтересовался, кто ж это так легко и радостно мог согласиться испытать на прочность свои нервы и хрупкое душевное равновесие в общении со мной.

Мой сардонический вопрос испарился сам собой. Тётя как бы не заметила его, но подчеркнула, что одной из моих репетиторш будет опытный педагог-литератор Стелла Александровна, которая очень тактичный и внимательный человек, в чём я, конечно, и не сомневался, но, безусловно, был бы определённо рад всё же избежать её пристального внимания к своим умственным способностям.

«Лучше б этот опытный педагог-литератор брался обучать тех, кто желает этого», – с некоторым возрастающим неприятием и отчуждением подумал я об этой своей будущей репетиторше, наделённой, скорее всего, ко всему прочему и функциями наставницы и строгой воспитательницы в одном лице.

Я тоскливо глядел из глубины комнаты на ярко-голубой прямоугольник окна, в котором одиноко кудрявилось небольшое перистое облачко и на фоне которого зачем-то в деталях припоминался большой десятиведровый школьный аквариум в кабинете биологии с навеки, казалось, заточенной там безмолвной и всецело покорной своей судьбе живностью. Я вдруг почувствовал себя примерно такой живностью.

Всё складывалось прескверно. Нежданный сюрприз действительно чуть было не вверг меня в самый настоящий ступор, если бы я не услышал о другом своём репетиторе. На этот раз уже по английскому классическому языку, который, если честно признаться, я прилично запустил в школе. Этим репетитором была назначена шестнадцатилетняя Даша, чей приятный голос я только что слышал по телефону. «Дашенька Невицкая у нас лучшая ученица, большая умница и очень ответственная, строгая девушка!» – так кратко охарактеризовала её тётя. Затем так же кратко пожелав успешно пройти под руководством Даши ускоренный курс разговорного английского, тётушка мягко и в тоже время непререкаемо закрыла эту тему, не предоставив мне ни малейшей возможности воспроизвести хоть какие-то свои суждения на этот счёт.

«Предположим, – немного успокаивал я себя, – с Дашей я не прочь был бы общаться хоть на китайском, но с неведомой местной училкой, забронзовевшей, наверное, от многолетнего рутинного педагогического труда, – ни за какие коврижки». Школу, слава богу, я закончил и ощущать себя второгодником желания не было.

Конечно, внешне я постарался не слишком уж проявлять своё крайнее недовольство. Хладнокровие в любых неожиданных ситуациях в последнее время было моим девизом и почти знаменем, да и юная Даша, кажется, немного сглаживала неудачный расклад вещей, который так неожиданно и безальтернативно был выложен передо мной.

И всё-таки, может быть, не только из-за внутреннего, не успокаивающегося чувства протеста я не смог сдержаться от выражения хотя бы самого малого неудовольствия.

С некоторым пылом, но как-то безнадёжно я попенял тёте на её чрезмерную и, на мой взгляд, совершенно излишнюю заботу, на что она только понимающе улыбалась в ответ, приговаривая что-то о гармонии приятного и полезного…

Вволю пообщавшись с ней в бурливом и неспокойном русле этой темы и выторговав незначительные, чисто символические уступки, из которых более или менее значимой была Дашина экскурсия по вечернему городу, я, махнув рукой на всё, понял, что противостоять тётушке, пожалуй, мне будет много сложнее, чем отцу.

«Ах, тётя! – думал я, выйдя уже на улицу и помахивая ей снизу рукой, когда она показалась на балконе, – как же я всё-таки мог допустить такие поползновения на свою свободу и не предпринял своевременно что-нибудь упреждающее. Ведь после разговоров с отцом нет-нет да и мелькали мысли именно о таких перспективах моего пребывания здесь на юге».

Впрочем, и без каждодневных, почти ритуальных перед отъездом, разговоров с отцом вполне очевидно было, что он легко сговорится со своей обожаемой сестрой-директрисой, которая в благих целях постарается обрушить на меня весь свой немалый педагогический потенциал, включая также и потенциал своего заведения. «Наивный, я мечтал о беспечном времяпровождении на южном взморье! Хорошо, что хоть экскурсию я успел для начала организовать себе, а то бы уже после прогулки по набережной парился за партой, исподлобья косясь на почтеннейшую Стеллу Александровну», – размышлял и корил я себя одновременно.

Насчёт экскурсии, тётя, как ни странно, возражать не стала, даже сама по телефону уточнила слегка удивлённой Даше, куда в первую очередь необходимо меня сводить, дабы я проникся духом великого