Главный диагноз в карте был расплывчат: " Острая реакция на стресс, навязчивые состояния". Врачи шептались о тяжелой ПСТР, остром тревожном расстройстве. Артем видел это в их глазах. Считали сумасшедшим, не верящим в собственную травму, видящим лишь галлюцинации несостоявшегося самоубийцы. Но Артем знал правду глубже любого диагноза. Врачи держали его неделю, кололи успокоительное, водили к психологу, чьи мягкие вопросы о "травмирующем опыте" и "стратегиях совладания" разбивались о ледяную стену его молчания. Он скандалил, требовал выписки – "Учеба! Сессия!" – и в конце концов его, изможденного, с подписанной бумагой о "рекомендации продолжить амбулаторное наблюдение", отпустили.

Дом. Хрущевка, четвертый этаж. Запах пирогов и лаванды от пледов Валентины Петровны.

Бабушка встретила его со слезами на глазах, обняла осторожно, боясь задеть больные ребра.

– Артемушка! Родной мой! – причитала она, усаживая его за стол, заставленный его любимыми – скапустой, с яйцом и луком. – Вот и дома, вот и хорошо. Все позади.

– Позади? – мысленно усмехнулся Артем, откусывая теплый пирожок. Алина похоронена. Он не пошел. Не смог. Не смел. Объяснил бабушке и себе – состояние, больница. Но истинная причина была в страхе. Страхе увидеть подтверждение своей теории. Страхе, что среди плачущих он увидит себя – мертвого, разбившегося при падении с балкона, или размазанного грузовиком. Или, что еще хуже, не увидит ничего, кроме могилы, и тогда его теория рухнет, оставив лишь гнетущее чувство вины и нелепой случайности. Эта неопределенность глодала его изнутри.

Он пытался вернуться к учебе. Конспекты, лекции по квантам. Но формулы расплывались, уступая место образу рыжих волос и серебряного браслетика в щебне. Или желтым, непостижимым глазам кота.

– Бабуль, – спросил он как-то вечером, разглядывая потолок, – а чей это кот? Рыжий. Барсик, вроде? С пятого этажа?

Валентина Петровна, вязавшая очередной носок, взглянула на него поверх очков.

– А, этот… Да у княгини той, Оболенской. Евдокии Петровны, кажись.

– Княгини? – Артем приподнялся на локте, заинтересованно.

– Ну, так прозвали ее все. Фамилия-то княжеская, Оболенские. Говорят, еще при царе Николае родилась, во как! – Бабушка фыркнула. – Врать не боятся. Хотя… вид у нее и правда древний. Я сама-то, когда сюда, в эту пятиэтажку, вселилась в шестьдесят втором, молодой еще была, так она уже старушкой ходила, вся в черном, нелюдимая. И кот у нее тогда был, тоже рыжий. Только Барсиком ли звали? Или Васькой? Уже и не вспомню. Все рыжие да рыжие.

Артем почувствовал холодок под ложечкой. – И что, она до сих пор жива? Никто ее не видит…

– Так и жива, видать. Кот-то гуляет! А сама – затворница. Склочная была раньше, говорят, со всеми судилась, шум поднимала. Сейчас тихо. Родни нет, одинокая. Иногда доставку привозят – продукты, лекарства, наверное. Оставляют у двери. И пакеты потом пропадают. Значит, жива. Хотя… – Валентина Петровна понизила голос, – кто его знает? Может, кот забирает? Шучу, шучу. Но жуть берет. Лучше к ней не соваться, Артемушка. Не к добру.

Но "не соваться" Артем уже не мог. Слова бабушки о вечных рыжих котах, о невозможной древности старухи вплелись в его навязчивые мысли о ветвлении и бессмертии. Это был ключ. Или страшная ловушка. На следующий день, отпросившись под предлогом прогулки на свежий воздух (бабушка радостно кивнула, видя в этом признак выздоровления), он поднялся на пятый этаж. Квартира № 53. Дверь старая, деревянная, с потертой краской.

Артем замер, прислушиваясь к гулкой тишине подъезда. Где-то капала вода. Запах пыли, старой краски и чего-то лекарственного – валерианы или пустырника – висел в воздухе. Сердце колотилось так громко, что, казалось, эхо отдается от стен. А что, если она уже мертва? Если кот там один? Если она знает… знает про Алину? Холодный пот выступил на спине. Он сжал кулаки, ногти впились в ладони. Бред. Она просто старуха. Затворница. Но тогда почему этот кот? Он вдохнул полной грудью, собираясь с духом. Пора выяснить все. Нажал звонок. Глухое жужжание где- то внутри. Никакой реакции. Постучал – сначала осторожно, потом громче. Тишина. Минута.. Две.. Разочарование и странное облегчение смешались в нем. Он уже повернулся, уже сделал первый шаг, когда..

Послышался тихий, но отчетливый шорох – будто что-то бумажное упало за дверью. Или коготь поскреб по дереву.

Мяяу.

Тихий, недовольный, словно вопрошающий звук – прямо за дверью. И щелчок замка. Дверь медленно, со скрипом, отворилась.

На пороге стояла старушка. Но не "развалина", не "склочная старуха". Перед Артемом предстала маленькая, очень хрупкая женщина, одетая в нечто невообразимое для хрущевки. Бархатный пеньюар глубокого вишневого цвета, отделанный по вороту и манжетам пожелтевшим кружевом, поверх – шелковый халат с причудливыми восточными узорами, вытканными золотой нитью. На седых, аккуратно уложенных волосах – крошечный чепчик из той же парчи, что и огромные, нелепо большие для ее ноги, домашние тапочки. Лицо было изрезано морщинами, как древняя карта, но черты – тонкие, правильные. Глаза, невероятно живые и проницательные, смотрели на Артема с… ожиданием?

– Артем Волков, – произнесла она тихим, но удивительно четким голосом, без тряски. – Входите. Я вас ждала. Барсик настаивает на знакомстве. Прошу.

Ее манера говорить, осанка, даже взгляд – все дышало давно ушедшей эпохой. Артем, ошеломленный, молча переступил порог.

Контраст был ошеломляющим. Вместо ожидаемой затхлости и захламленности – просторная (по меркам хрущевки), почти пустая комната, залитая весенним светом. Стены были заставлены старинными книжными шкафами до потолка, доверху набитыми тяжелыми томами в кожаных и холщовых переплетах. Мебель – массивное резное кресло с гнутыми ножками, строгий письменный стол времен модерна, диванчик, покрытый выцветающим, но явно дорогим покрывалом. Ни телевизора, ни радио, ни даже холодильника в поле зрения. Только книги, пара портретов в золоченых рамах (мужчина в мундире, дама в кринолине) и на подоконнике – спящий рыжий кот Барсик. В воздухе пахло старой бумагой, воском и едва уловимыми духами с нотой фиалки.

– Присаживайтесь, Артем, – указала хозяйка на кресло. Сама опустилась на диванчик с царственной осанкой. – Кофе? Он у меня настоящий. Не из этих ваших пакетиков.

Артем, все еще не веря происходящему, кивнул. Старушка удалилась на кухню. Барсик открыл один глаз, посмотрел на Артема желтым, невыразительным взглядом, зевнул и снова уснул.

Она вернулась с подносом: две фарфоровых чайных пары тончайшей работы, маленький кофейник, пиалы с густым, черным, невероятно ароматным кофе и крошечные серебряные ложечки.

– Евдокия Петровна Оболенская, – представилась она, наливая кофе. – Хотя для мира я долгое время была Евдокией Петровой. Простой советской гражданкой. Но с вами, полагаю, уже не нужно притворства.

Артем взял чашку. Рука дрожала. Кофе был восхитителен, но вкус не доходил до сознания. – Вы…знали, что я приду?

– Барсик знал, – просто ответила она, отхлебнув из своей чашки. – Он давно наблюдает за вами. Особенно активно – после вашего… чудесного спасения с балкона. И после того вечера на перекрестке. – В ее голосе не было осуждения, лишь констатация факта. – Он выбрал вас.

– Выбрал? Для чего? – голос Артема сорвался. – Кто он? И… кто вы? Бабушка говорит, вы здесь…очень давно.

Евдокия Петровна улыбнулась. Улыбка была печальной, но просветленной. – Давно? О, да. Родилась я в 1890 году, в Санкт-Петербурге. В семье князя Оболенского. Мой отец… – ее голос дрогнул, – он был человеком редкой широты взглядов. Разглядел во мне не просто барышню на выданье, а ум. Позволил учиться. Отправил в Цюрих, затем в Париж. Физика, молодой человек! Я горела ею. Изучала новейшие работы Планка, Резерфорда, переписывалась с Эйнштейном… – Глаза ее на миг загорелись прежней страстью. – Потом… грянула буря. Революция. Гражданская. Отец погиб. Мать, сестра… пропали. Вернуться под своей фамилией было смерти подобно. Я подделала документы. Стала Евдокией Петровой, родившейся в 1902 году в семье приказчика. И… продолжила заниматься наукой. Здесь. В советских институтах. Работала под руководством… ну, имена вам мало что скажут. Но кое-какой вклад в фундаментальные вещи внесла. Под псевдонимом, конечно. – Она махнула рукой, как бы отмахиваясь от прошлых заслуг.

– И у вас… тоже было? – Артем не смог сдержаться. – Чудо? Спасение?

Ее взгляд стал далеким. – Да. В блокаду. Я умирала от голода. Шла по улице, и… рухнула. В сознании мелькнуло: "Вот и все". А очнулась – в теплой комнате, с миской похлебки перед носом. Какой-то старик подобрал. Сказал, что я просто оступилась и ударилась головой. Но я знала. Я чувствовала, как уходила. И потом… потом их было несколько. Мелких, не таких драматичных, как ваши. Падение с лестницы – отделалась ушибом. Удар током – лишь легкий шок. Каждый раз… и каждый раз рядом был рыжий кот. Сначала Васька. Потом Мурзик. Потом… – она кивнула на спящего Барсика. – Он всегда один. И он не меняется. Совсем. Просто иногда… исчезает на время. А потом возвращается. Таким же.

– Он… вечный? – прошептал Артем.

– Не знаю, – честно ответила Евдокия Петровна. – Я пыталась понять. Физика, биология, даже оккультная литература – ничего не дало внятного ответа. Он – есть. Он – наблюдатель. И он привязан к… таким, как мы. К тем, кто ускользает из ветвей смерти в ветви жизни. К "квантовым бессмертным", если пользоваться вашей терминологией. Хотя это не совсем бессмертие. – Она тяжело вздохнула. – Органы изнашиваются. Разум может угаснуть. Рак, инсульт… от этого не убежишь. Ветви сходятся к одному финалу. Конец биологический неизбежен. Бессмертны лишь наши сознания в этой конкретной ветви, пока она длится. И наблюдатель.

Артему стало холодно. – И… что теперь? Он "выбрал" меня. Значит…

– Значит, Евдокия Петровна Оболенская скоро умрет, – сказала она с потрясающим спокойствием.– Мне осталось недолго. Организм отказывает. Я это чувствую. Барсик чувствует. И он нашел преемника. Вас.

– Но я не хочу! – вырвалось у Артема. – Я не просил этого! Я хочу… обычную жизнь! Семью, работу, детей!

Старушка посмотрела на него с бесконечной, старческой печалью. – Не получится, Артем. Это не в вашей власти. И не в моей. Барсик придет. Он будет рядом. Всегда. В самые неожиданные моменты. И он… не терпит привязаностей. Не терпит конкуренции за внимание своего "хозяина". Либо ты полностью его, либо… – она не договорила, но смысл висел в воздухе. – Те, кто пытался… строить отношения, заводить семьи… их близкие гибли. Нелепо. Случайно. Как ваша Алина. Это не злоба. Это… закон его существования. Он – фокус реальности для избранного пути выживания. Все остальное – помеха.

– Значит… я обречен на одиночество? – голос Артема был пустым.

– На одиночество в общепринятом смысле – да, – подтвердила она. – Но у вас будет время. Очень много времени. Займитесь наукой. Погрузитесь в тайны мироздания. Вы же умный мальчик, профессор Галицкий вас хвалил. Может быть, именно вы, с вашим уникальным… опытом, и с вечным наблюдателем рядом, сможете понять то, что не смогла я. Что он такое. В чем истинная природа этих ветвей. – В ее глазах мелькнул последний проблеск азарта ученого. – Это… вызов. Ваш вызов теперь.

Артем молча допил холодный кофе. Горький. Как полынь. Он вежливо поблагодарил, отказался от второй чашечки. На прощание Евдокия Петровна взяла его руку своими холодными, почти невесомыми пальцами.

– Не вините его. И не вините себя. Примите. Это ваш путь теперь. Смиритесь… или найдите в этом смысл.

Барсик проснулся, когда Артем выходил. Желтые глаза проводили его до двери. Без любопытства. Без эмоций. С холодным знанием.

Ночь была адом. Слова Евдокии Петровны крутились в голове, сливаясь с образом Алины в щебне, с ощущением падения, с леденящим взглядом кота. "Обречен на одиночество". "Не сможешь создать семью". "Все близкие будут гибнуть". "Ты – его". Перспектива вечности, пусть и конечной биологически, но растянутой на десятилетия в полном, вынужденном одиночестве, под неусыпным взором рыжего демона… Она казалась невыносимой. Хуже смерти. Ведь смерть – это выход. Покой. А это – тюрьма бессмертия.

Валентина Петровна заметила его бледность, трясущиеся руки, отсутствующий взгляд за утренним чаем. Она суетилась, подкладывала пирожки, говорила ласковые слова, пыталась расспросить о "прогулке". Артем отмахивался. "Устал", "голова болит", "пойду на лекцию, развеяться". Бабушка смотрела ему вслед с тревогой, но отпустила.

Он вышел из дома. Но вместо пути в институт ноги понесли его к набережной Оби. Михайловская набережная. Весна была капризной. Вчерашнее солнце сменилось хмурым небом, мелким противным дождем и порывистым, холодным ветром, который рвал полы куртки и залезал под одежду. Вода, освободившаяся ото льда совсем недавно, была темной, мутной, неприветливой. Холодной до костей. Артем стоял на мокром асфальте, глядя на быстроводную стремнину. Никого вокруг. Плохая погода сделала свое дело.

Мысли текли мутным, отчаянным потоком. *"Бессмертный неудачник". "Пешка". "Клетка". "Вечный наблюдатель". Алина… Валентина Петровна… Профессор… Все это будет отнято. Или станет причиной их гибели. Нет. Не хочу быть причиной. Не хочу этой вечности в аду одиночества. Выход есть. Только один выход.

Он огляделся еще раз. Пусто. Только серый дождь, хлещущий по лицу, да свист ветра в ушах. Он спустился по скользким ступенькам к самой воде. Подобрал несколько крупных, тяжелых камней с мокрого берега. Засунул их за пазуху, под свитер и куртку. Тяжесть прижала, стала ощутимым аргументом.

Вот и все. Прощай, бабуля. Прости.

Он шагнул в воду. Ледяной удар сжал грудь, перехватил дыхание. Еще шаг. Вода по колено. По пояс. Камни тянули вниз. Еще шаг – и дна не стало. Холод пронзил до костей, словно тысячи игл. Он захлебнулся, вдохнув ледяную жижу. Судорожный спазм. Темнота. Вспышки в сознании: детство, лицо матери (исчезнувшей давно), Валентина Петровна с пирожком, Алина с теплой улыбкой… профессор у доски… рыжий кот… "Субъективно… ты живешь…" "Он выбрал вас…"

Конец....

Резкий удар в спину. Еще один. Холодный асфальт под щекой. Кто-то давит ему на грудь. На больное ребро. Громкие голоса:

–…дышит! Задышал!

– Живой! Держись, парень!

– Валик, ты гений! Точно вспомнил про монету!

Артем выплюнул воду, закашлялся, захрипел. Открыл глаза. Над ним склонились два парня, лет двадцати пяти, крепких, в спортивных костюмах, промокших насквозь. Один – темноволосый, с сиплым голосом, – продолжал ритмично давить ему на грудь. Второй – рыжеватый, по имени Валик, – сидел на корточках, лицо бледное от адреналина и перекошенное горем – это была монета отца, погибшего в Чечне, единственная память! Вчера он потерял ее тут, гуляя с девушкой, и теперь метался, как угорелый, ощупывая каждый сантиметр грязного берега под дождем, когда его друг заметил темный силуэт, скользящий под водой.

– Эй, братан! Ты как?! – крикнул темноволосый, переставая давить. – Чуть кони не двинул! Валик, звони еще раз в скорую, скажи, очнулся, дышит!

Артем попытался сесть. Тело не слушалось, ломило, трясло от холода и шока. Он видел их лица, слышал обрывки фраз: "…искал вчерашнюю монету, юбилейную, обронил тут…", "…шел с Валерой мимо, а ты… бульк! И пошел ко дну!", "…повезло, что лед сошел, а то бы подо льдом…", "…скорая едет…".

И тут его взгляд, блуждающий, полный непонимания и тупой боли, упал на край тротуара. Метрах в пяти. Барсик. Сидел, как статуя. Тщательно вылизывал переднюю лапу. Его рыжая шерсть была мокрой от дождя, но он выглядел абсолютно спокойным, невозмутимым. Как будто не было ни тонущего человека, ни спасателей, ни криков, ни сирен скорой, уже слышных вдалеке. Он закончил лизать лапу, поднял голову. Желтые глаза уперлись прямо в Артема. . В них не было ни злорадства, ни укора. Только та же бездонная глубина, то же древнее, всепонимающее знание.

И в этот миг все фрагменты встали на свои места с леденящей, неопровержимой ясностью. Падение – чудо на матрасах. Вечер на перекрестке – чудо с ногой, когда грузовик лишь зацепил его, но не раздавил. А Алина… Алина была рядом. И погибла. Теперь вот это… Самоубийство? Не вышло. Барсик явно позаботился. Нашел "памятную монету" в сознании рыжего парня. Направил их сюда. Вовремя.

–"Твое сознание… всегда в ветви, где ты выжил."

–"Он придет. Всегда."

–"Не вините его. Примите. Это ваш путь."

Это не теория. Это Закон. Его Закон. Его проклятие. Его… предназначение?

Чувство обреченности, охватившее его в квартире Оболенской, сменилось сначала ледяным ужасом, а затем – яростным, всепоглощающим гневом. Гневом бессилия. Гневом загнанного в угол зверя. Он был пешкой! Игрушкой в руках непостижимых обстоятельств и существа, привязанного к нему невидимой нитью! Он уже сам хотел умереть – ему не дали! Он хотел любви, семьи – ему показали цену таких желаний!

Сирены скорой приближались. Парни помогали ему подняться, заворачивали в чью-то куртку. Но Артем почти не чувствовал их рук. Его взгляд был прикован к Барсику. Кот встал, потянулся, изогнув спину дугой. Потом не спеша, грациозно, обошел лужу с моторным маслом (откуда она тут?), переступил через осколок бутылки и гордо удалился вдоль набережной, растворяясь в серой пелене дождя. Как хозяин. Как надсмотрщик. Как вечный Наблюдатель.

Ярость кипела в Артеме, смешиваясь с адреналином, спасшим его тело, и с ледяным осознанием спасения его… пути. Не жизни. Пути. Пути к чему?

Медики укладывали его на носилки, укутывали в теплое одеяло. Валентина Петровна, от тревоги звонившая на брошенный им на берегу сотовый, бежала вдоль набережной, крича его имя. Лицо искажено страхом и слезами.

Но Артем Волков не видел ни медиков, ни бабушку. Он смотрел в серое небо, чувствуя, как гнев кристаллизуется в нечто твердое, острое, неумолимое. Отчаяние сменилось бешеной решимостью.

Смириться? Принять свою роль вечного узника под взглядом рыжего надзирателя? Никогда. Он хотел умереть – ему не дали. Значит, он будет ЖИТЬ. Яростно. Наполненно. Но не по чужим правилам. По своим.

Если Барсик – ключ. Если его присутствие – фокус этой проклятой ветви выживания, то Артем вырвет у него тайну. Он посвятит свою вынужденную вечность, все свои научные способности, всю свою ярость и боль одной цели: понять, что или кто такой Барсик. Откуда он? Как он управляет ветвями? Можно ли разорвать эту связь? Можно ли… использовать ее?