Одна подушка на двоих

Некий философ неожиданно приглашен прочесть лекцию в Мюнхене. Он удивлен. Человек уже не молодой, двадцать лет заведует самой незаметной кафедрой университета Осаки. Поляк по национальности, он получил степень в Штатах и много лет тянул лямку непопулярной темы философии марксизма в холодной Северной Дакоте, пока падкие на экзотику японцы не предложили ему кафедру, принятую тут же и с восторгом.

Он приезжает в Мюнхен – покинув Японию первый раз за семь с половиной лет (чего сам он, конечно, не помнит: предыдущая поездка на похороны двоюродного брата в Остин была очень скучна). Лекцию переносят со среды на четверг, философ узнает об этом, явившись в тесном для него костюме в пустой и гулкий лекционный зал. Неприятно удивленный, он отказывается от услуг ассистентки кафедры – она хотела бы сопровождать его по городу – и заходит в кафе на углу.

Философ прекрасно знает немецкий, хотя несравненно больше читает и пишет на этом языке, чем говорит. Он ведет, тем не менее, спецкурс по теории исторического процесса исключительно по-немецки, имея по этому поводу сложные переговоры с университетом перед началом каждого года. Сухой и академический, его немецкий немедленно отказывает в шумном и людном месте, философ с трудом понимает людей вокруг, а оглядываясь, видит, что попал скорее в пивной бар – везде блестят высокие кружки и запотевшие стаканы. Он просит чаю, красивый худой официант в черном, похожий лицом на молодого верблюда, говорит быстро и жестикулирует, как будто играет сложную пьесу на клавесине. Чаю в этом кафе не подают, но, почти пританцовывая, официант приносит заказ, это – его, официанта, любимый сорт домашнего чая. Стесненный костюмом, философ чувствует себя очень глупо, видя на подносе крошечный чайник и кофейную – чайных здесь нет – чашку. Как только философ делает первый глоток, отвратительно пахнущий имбирем и корицей, он вдруг понимает, что испытывает сильное физическое влечение к официанту. Смущенный и растерянный, он пьет и смотрит, как официант, заложив узкую наманикюренную руку за спину, слушает молодую даму с ребенком, медленно покачивая головой в ответ: красиво наклоняя ее влево, потом вправо. С ужасом философ думает, что если и на самом деле является геем – ему придется строить свою жизнь с самого начала совершенно. Он вспоминает жену-японку, взрослого сына, свою кафедру и студентов, резко встает, оставляет мелочь на столе и поспешно идет в выходу.

Ночью в его номер последовательно стучат (и он открывает каждый раз): два корейца с грязными рюкзаками и какими-то веревками, через час – пьяные девицы, роняющие пивную пену с горлышек бутылок и говорящие с сильным австралийским акцентом, как только он засыпает – солидный господин, которого сопровождает носильщик. У последнего есть мастер-ключ, так что философ сталкивается с этими двумя уже в гостиной. Выпроводив их, он добирается до кровати, почти засыпает, но отвратительно-внезапно звонит телефон – портье хотел бы извиниться за неудобство и предложить одну ночь бесплатно за счет отеля. Философ посылает портье к черту на очень удобном для этого немецком языке, хотя с ним говорят по-английски.

Утром, совершенно разбитый, он открывает лекцию с трехминутным опозданием. Стараясь не смотреть на молодых людей в зале, он долго перебирает бумаги, а подняв глаза, упирается взглядом в молодого человека в первом ряду, который глядит в ответ с нескрываемым скепсисом. Понимая, что студент специально сел в первый ряд, чтобы спорить и задавать вопросы, философ чувствует, как пуста в этот момент его голова, пуста совершенно. У студента из первого ряда большая родинка в уголке брови, из нее растут волосы. Глядя на родинку, философ думает о том, какая это бровь – левая или правая. Если бы это была моя родинка, рассуждает он, какая бы это была сторона, какая рука? Оставив бумаги, в молчании вежливой аудитории, философ долго рассматривает свои руки, спускается с кафедры и выходит на улицу, а через квартал видит человека на странном, как бы двухэтажном велосипеде. В отель философа привозит полиция.

Следующим утром его провожают к завтраку, в большом зале холодно, и он, с трудом подбирая слова на ставшем чужим и ломаным немецком, просится в тепло. Не до конца его понимая, управляющий отеля сам отвозит его в аэропорт, и через три часа философ уже летит в Манилу. На Филиппинах, причиняя своей беспомощностью множество проблем всем, кто встречается ему на пути, он довольно быстро теряет багаж, деньги и документы. Цепочка случайных событий приводит его на один из самых незаметных из тысяч филиппинских островов. Немец по имени Отто – хозяин дайв-центра, берет его на работу: философ, хоть и совершенно забыл об этом, в Японии занимался дайвингом – с подачи жены – и весьма серьезно.

Работается и живется ему легко, Отто не платит денег, но покупает все необходимое. Философ живет в каморке, сквозь пол которой видна вода лагуны, и ныряет в неизменно драном гидрокостюме: ему отдают снаряжение, которое нельзя больше сдать в аренду. Обедает философ всегда в кафе напротив дайв-центра, за что Отто платит помесячно небольшую сумму. Хозяин кафе – улыбчивый трансвестит-метис – однажды пробирается в каморку философа ночью. Каким-то образом это становится известно всей деревне, но случилась что-то или нет, не знает, кажется, никто и в первую очередь – философ. Он не знает также, что жена ищет его с первого дня, ищет, занимаясь этим как работой – аккуратно, по восемь часов в день, стараясь начать и прекратить поиски точно в одно и то же время, так как очень боится сойти с ума. Ищет одна, тогда как их сын совершенно уверен – отца нет уже в живых. После нескольких совершенно бесплодных лет поисков (дважды за это время она была на Филиппинах, но оба раза – не там), жена философа едет в родную деревню на Хонсю, чтобы заказать службу по усопшему в буддистском храме. По окончанию службы, внезапно для себя, она совращает немолодого настоятеля, хотя все эти годы в поисках мужа вела совершенно целомудренную жизнь. Ровно в то мгновение, когда голый и потный монах пытается напоить ее водой (у жены философа – истерика), философ просыпается в своей каморке. Он надевает гидрокостюм и маску, неспешно заводит хозяйский скутер и мчится на нем через ночь, прыгая с волны на волну и каким-то чудом сохраняя направление – точно на маленький храм прибрежной деревеньки японского острова Хонсю, когда же кончается топливо, философ спокойно засыпает на руле. Через два дня его вместе со скутером прибивает к острову, где арендует бунгало немолодой рантье, только что переживший бурный разрыв отношений. Заметив тело философа (тот сильно обгорел и обезвожен), рантье бросается в воду, тащит, толкает скутер, с трудом волочит философа в бунгало (старый гидрокостюм ползет и рвется под руками), где успешно пытается напоить соком и мажет ожоги кремом от солнца. Одинаково обессиленные: к одному из них жизнь только начинает возвращаться, второй – на грани сердечного приступа от переутомления, они засыпают на одной подушке. Ни рантье, ни философ никогда не узнают, что уже виделись в Мюнхене – мельком – много лет назад.

Off the beaten track

Отчаяние. Физически ощутимое отчаяние, стучащее пульсом под ногтями, сводящее спазмами живот; сидеть на месте не было сил. Осторожно ступая в полутьме раскаленного барака, Иржик добрался до стены и нашел глазом длинную белую щель. Во дворе ничего не изменилось: песок, пыль, пластиковый мусор, его машина – открыты все двери, капот и багажник, вещи разбросаны вокруг. Пальма у дальней стены – серая. С деревом было что-то не так, но глаз слезился от страшного, почти без теней солнца на улице. Сухая пальма. Мертвая. Отчаяние скрутило кишки с такой силой, что Иржик завыл в голос.

С утра надо было ехать в пригород: огромный скучный район, то, что называется «городская черта» – разросшиеся в бесконечность кварталы застроек, моллов, заправок. Надписи на двух языках, второй – украинский: самое большое сообщество в стране, они живут там годами, не желая учить язык. Иржик работал менеджером-консультантом, то есть продавал встраиваемые холодильные установки. Работа как работа, все время на колесах, все время – в пределах города. Как у всех работа, а Иржик и был – как все. Жизнь не без темных страниц (пьющая мать), и не без светлых: Иржика любили девушки. Он давно перешел границу того, что называется молодостью, но сохранил беззащитный взгляд тинэйджера и юношеское отношение к окружающему: это когда в твоем распоряжении все время мира, и все у тебя впереди. Девушкам нравилось.

Он сломал руку совершенно глупо, так глупо, что даже удачно – на работе, так что страховка покрыла все на свете и даже больше. Шоком для Иржика были слова доктора о том, что рука не будет разгибаться до конца. Никогда. «Как вы хотели, Иржик, – улыбался доктор, – возраст уже не тот». Офис врача пах синтетикой, у медсестры в приемной из уха торчал костяной шип. У инфантильности, кроме бонусов, есть неудобный побочный эффект – Иржик и вправду никогда не задумывался: сколько же ему на самом деле лет. На улицу он вышел совершенно потрясенный. У него (Иржик все щупал руками) было дряблое лицо. Его девушкам (он даже вздрогнул) было больше лет, чем маме его самой первой. У него был возраст и не разгибающийся до конца локтевой сустав. Он баюкал больную руку и чувствовал взгляды прохожих: седеющий, одетый ярко, как мальчишка, человек в беговых кроссовках и кожаном пиджаке. От жалости к себе в глазах закипали злые соленые слезы.

Следующим утром Иржик проснулся с трудом. Одна из его девушек была помешана на психологии и «взгляде со стороны», а сейчас было самое время. Иржик смотрел на себя со стороны сидя на унитазе, пока готовил завтрак, одеваясь, по дороге на парковку. Со стороны Иржику виделся молодящийся немолодой человек. Пускающий газы. Съевший на завтрак пахнущие арахисовым маслом шоколадные шарики в молоке, из упаковки с веселой уткой. Человек с дряблым задом и в узких джинсах. На джипе Wragler – мечте любого подростка. Едущий на скучную работу, которую любой подросток мог бы выполнить.

Иржик стоял в пробке и ненавидел себя. Прямо перед ним, чуть не зацепив его Wrangler Special Edition, проехал велосипедист, Иржик проследил за ним и взглядом уперся в палатку. Палатка стояла на тротуаре, прямо под вывеской Off the beaten track. Отчаянно извиняясь и маша рукой, под гудки всей пробки, Иржик припарковался перед магазином. Ему было лет девять, да, точно девять лет, когда один из приятелей мамы взял его в двухдневный поход: Иржик до сих пор помнил эти два дня по минутам. Форель, которую мамин приятель потрошил, еще живую, и перекладывал травой, два восхода и один закат. Запах тропы и полыни, воду из ручья. Палатку и рубчатую тяжесть фонарика в руке. Как они видели оленя. Хозяин магазина сам стоял за кассой и сам бодро оттуда выскочил, увидев священный огонь кризиса среднего возраста в глазах покупателя. В Off the beaten track было два этажа и маленький подвал. В Off the beaten track было все. Одежда, палатки, обувь, неожиданно для Иржика – отдельный большой отдел с системами очистки воды. Еда: сублимированная, рационами, ящиками – любая. Очки, ножи, горелки, репелленты. Магазин пах металлом, веревками и пряностями. У Иржика тряслись руки, он чувствовал себя, как дома. Ну, не до конца, но он почти попал домой.

Закрепить резервный бак в багажнике обещали за два часа. Иржику не устал, просто страшно хотелось есть. Он вежливо подвинул мексиканцев, выудил из походного ящика пакет с карри, прислонился к джипу и осторожно потянул полоску химического активатора. Пакет зашипел, разогревая содержимое, мексиканцы цепляли тали к огромному баку. Иржик открыл пакет и понюхал. Пахло вкусно. Полез обратно в багажник за ложкой, стоя на коленях нащупал ее – титановую, сверхлегкую и понял, что счастлив.

За три дня дороги счастья не убыло ни на гран. День ушел на то, чтобы выбраться из провинции – четырнадцать часов за рулем: от заката до рассвета. Теперь Иржик ночевал у ручьев Озерного края: осень еще не начиналась, только верхушки кленов чуть тронуло золотым и красным. Он гнал по Великой Тропе – туристическому маршруту через весь североамериканский континент, от океана до океана. Утром пятого дня он видел, как на Великую Тропу вышел медведь. Карты у Иржика не было, не было и навигатора, а телефон он выбросил вечером первого дня. У него было вдоволь еды, и ел он очень много. У него было вдоволь дизеля – и его Wrangler тоже ел очень много и тоже был счастлив. Породистый джип, предки которого были придуманы для самой тяжелой из войн, легко брал подъемы, тянул в гору, два раза пересек речку вброд; Иржик каждый раз пользовался лебедкой, без особой надобности – для надежности. Дни шли за днями, Иржик и джип все гнали вперед, не торопясь, но верно, как на марафоне. Озерный край постепенно кончился, кончились леса и речка – дорога из бетонной стала асфальтовой, пустой и жаркой. Машины попадались реже и реже, и это было хорошо. На очередной заправке хозяин говорил по-испански, и взял только наличные. Древний заправочный автомат: полоска малярной ленты с надписью маркером по-испански поверх «DANGER, emergency shut off outside»: «Por favor…» и дальше непонятно.

Иржик попробовал все варианты рациона, дважды видел на стоянках гремучих змей. У него было еще много дизеля, но кончилась вода: он принимал душ каждый день – из нагреваемого солнцем двадцатилитрового бака на крыше. К обеду, увидев пятно зелени, он съехал с дороги и погнал напрямую. Земля под кустами была сухая, в трещинах; Иржик нашел взглядом следующее пятно. Вода нашлась на закате: узкая струйка в середине широкой полосы грязи; Иржику было все равно – у него есть фильтры. Утром он понял, что не сможет вернуться к дороге: на плотной почве джип почти не оставил следов. Ориентируясь по солнцу – на юг и немного на запад, чтобы попасть к океану, но чтобы не очень скоро, он провел за рулем весь длинный световой день, объезжая заросли, перебираясь через засохшие ручьи. Засыпая в пахнущей синтетикой палатке – после отличного ужина и душа из согретой солнцем воды, Иржик улыбался.

Следующим утром солнце взошло на западе. Иржик помнил, как ставил палатку и машину: заходящее солнце светило прямо в палаточную дверь. Теперь туда светило солнце восходящее. Оно было красное – из-за пыли в воздухе. Тончайшая пыль покрывала все в палатке: спальник, все вещи, все. Такой же пылью был покрыт джип, палатка снаружи и кусты вокруг. Пыль резко ограничивала линию видимости: кусты, сухая земля и дальше – бурое ничего. Гоня прочь бредовую мысль о том, что он на Марсе, Иржик собрался, развернул машину и погнал в прежнем направлении – на юг и немного на запад. Или в обратном направлении – если верить вчерашнему солнцу.