Скоро будет Новый год. Я решила тоже поехать куда-нибудь, чтобы не быть одной. Поеду к брату. Не знаю, буду ли возвращаться. Москва пустеет. Это, наверное, похоже на сорок первый год. Только вот… Не знаю, что “только вот”. Извини, пустая голова. Я поняла, что боюсь.

Теперь мне ничего особенно не хочется, только поехать к тебе. Но в ваш городок сейчас не попасть – он, говорят, забит до отказа. Да я и не знаю, там ли ты. Вдруг я пишу в пустоту. Мне кажется, что ты ничего не сделал из того, что я просила… Извини, я не хотела об этом, но я ничего не почувствовала, никаких твоих мыслей… Это так странно: неужели и правда там, куда я пишу, нет моего Андрея, а только всё засыпано снегом и дует ветер? Кто тогда это прочитает? А вдруг никто?.. Ужас. Если тебя нет, то, получается, и меня нет. Как в “Ежике”, помнишь? Я никогда не понимала особо, что там происходит, пока сама не угодила в такой туман. Интересно, ты знаешь, что у нас творится? У тебя там вообще есть новости?

Ты в курсе, что мы продолжаем со всеми ссориться и рвать отношения? По телику они скажут тебе, что “дипломаты работают” и бла-бла-бла, но на самом деле я только и слышу, что очередная страна ввела ограничения против каких-то чиновников, санкции, визы… Я помню, когда всё началось, все посмеивались, потом стали злиться и кричать, что с Россией так нельзя и мы всем покажем. А потом наступил какой-то надлом, и всем стало наплевать. Никто уже никуда не может поехать – так и чего это обсуждать?

Мой брат, к которому я собираюсь (это старший, он до сих пор в Курске), помню, в те времена, когда всё началось, кричал мне по телефону, что я ничего не понимаю, что всё будет круто, что мы скоро увидим процветание и что к нам обратно будут проситься бывшие республики… Потом он стал как-то меньше об этом, я думала, из-за того, что родилась дочь у них. Но сейчас он вообще не говорит на эту тему. Я пробовала спросить, но он просто замолкает. Мне даже страшновато – что это в голове человека, который просто молчит, когда слышит вопрос? Напишу тебе потом, что он из себя представляет.

Иногда я думаю… Мне казалось это таким бредом. Я была так зла на тебя. А ты, наверное, был зол на меня. Конечно, я тебя подвела. Мне теперь странно это понимать. Неужели действительно возможно, что мы никогда не увидимся? Я не верила в тот день… Интересно, ты бы стал со мной разговаривать после того, как я не пришла к поезду? Я вдруг поняла тогда, что хочу запомнить тебя смеющимся, улыбающимся, свободным… А не хмурым на перроне (и не говори, что ты был не хмурый!). Я поняла, что эти полчаса или час, которые у нас будут, ничего не поменяют… И в общем вот. Не приехала. Потом узнала, что ни Лёшка, ни Игорь не приехали. Ты, наверное, страшно обиделся на всех. Ладно, я просто закончу на этом. Прости.

Слушай, ты всё-таки думай обо мне, ладно? Я думаю о тебе часто. Чувствуешь ли ты это? Давай будем думать о том, как увидимся, хорошо? Мы не можем не воссоединиться. Если у нас будет ещё хотя бы одна встреча, я буду говорить без умолку, пока не скажу всё-всё-всё. Звучит как угроза, да? (Смайлик.) Странно, я пишу это, и мне смешно, но хочется плакать.

Всё, хватит. Поеду куплю билет. Надо быть не одной в Новый год, а то начинается депрессия. Надеюсь, ты тоже там не один и у тебя есть друзья.

Мы встретимся. И теплые волны будут омывать наши ноги. Представила сейчас… На море встретимся, хорошо?

Обнимаю.

Лена».

Андрей нахмурился, когда закончил чтение. Он действительно не пытался больше вернуться мыслями в Москву, боясь, что снова окажется немым и не сумеет сказать ни слова. Он закрыл глаза: ему представилось огромное расстояние, разделявшее их, и что оттуда, из далёкой точки на карте России, бьёт одинокий луч света, протянутый лично к нему.

В темноте, звенящей одиночеством (у которого на самом деле нет ни звука, ни запаха, ни цвета, но тем не менее оно способно казаться звоном), он пробовал нащупать путь к ней, но снежные преграды вставали волна за волной, каждая следующая – выше предыдущей. И он выбился из сил, прорезая их, да так и застрял где-то посередине. Из оцепенения его вывел бодрый голос диктора в новом шоу, которое началось в девять утра.

Он открыл глаза. Было утро вторника, оставалось поработать два дня, потом наступали праздники. Здесь не чувствовалось такой суеты, как в Москве. Собственно, если бы не напоминания его нового приятеля, он бы постоянно забывал о Новом годе. Андрей встал и покачнулся (накануне он крепко выпил в одиночестве и ещё не полностью протрезвел). На столе лежал галстук серо-голубого цвета – он собирался подарить его новому приятелю-чиновнику. Рядом он положил письмо. Тоскливое желание ответить теребило краешек его души.

– Лена, ну что я могу сказать. Здесь нормально. Есть дешёвый алкоголь и «Северные», – пробормотал он. Лёг на кровать без одежды, услышал, как в трубах сдавленно булькает вода: их дом хорошенько грели в связи с наступившими морозами. – Ещё тут в квартирах тепло. Надеюсь, у вас тоже, – добавил он, повернувшись к телевизору.

Ток-шоу заменило его мысли, и Андрей остекленевшими глазами смотрел на красавчика-ведущего и его гостей. Даже не верилось, что где-то в Москве они записывали эту передачу: добрых четыре часа напряжённой работы, куча гримёров, операторов, сценаристов, помощников… В городке такая яркая картинка смотрелась как фантастический привет с другой планеты – тут, наверное, и не собрать столько ярких цветов, сколько поместилось на экране. Андрей, насытившись пустой болтовнёй о предмете, который даже не запомнил, ушёл на службу. За время его работы в конторском полумраке ненадолго рассвело и снова стемнело.

На тридцатое декабря сотрудникам газеты был в последний момент объявлен выходной. В этот высвободившийся день Андрей решился позвонить Петру и узнать, как дела. Поначалу долго не было ответа. Затем ответил женский голос, он не сразу узнал Олесю.

– А, привет, Андрей, – растерянно сказала она, – ты знаешь, у нас беда. Петя пропал несколько дней назад, я не знаю, где он. Везде искали. Я звонила, но тебя не было дома. Твоя хозяйка сказала, что у тебя гостей не бывает… А к тебе не приходила полиция?

– Нет.

Олеся помолчала. Андрей представлял её, стоящую в полутёмном общем коридоре, прислонившуюся к стене, увешанной куртками и шубами, и закрывшую глаза от усталости и отчаяния.

– Я слышала, – почти шёпотом сказала она, – что уже не первый человек так пропадает. И его в общем не особо ищут. Они говорят: да-да, мы ищем. А сами даже не смотрят на меня. Неужели с нами правда так поступают?

– Как «так»?

– Уничтожают нас, – чуть слышно пролепетала она, – тех, кто высказывает недовольство. Ведь Петя был очень взбудоражен тем вызовом. Он потом два дня не спал, очень переживал, что наговорил лишнего… Он такой – полезет на рожон, а потом жалеет. Даже думал найти того чиновника, извиниться. И пропал.

– Он ходил к нему?

– Он собирался в тот день. Но полиция говорит, его никто не видел. Получается, он вышел из дома и просто исчез, как в сугроб провалился. В принципе немудрено: тут же никто не поднимает глаз от земли. Но я ходила к тому чиновнику, и меня не пустили, понимаешь?

– Понимаю.

– Я никогда не была такой беспомощной, – сказала Олеся после долгой паузы. – Даже в детстве. Всегда есть какой-то ответ, что делать в той или иной ситуации, а тут я просто как без рук. Я попросила организовать общественные поиски, но как их сделать без интернета и телефона? Я хожу по тем местам, где мы с ним бывали, просто брожу по городу… Я тоже хочу пропасть, – она заплакала.

Андрей почувствовал леденящее отчаяние, оно передалось по телефонным проводам сквозь заснеженные улицы городка. Он с содроганием подумал, что его безумная идея обмануть редактора и избавиться от назойливых расспросов причиняет столько горя. Её плач постепенно стихал, потом повисла тишина.

– Всё будет хорошо, – пробормотал он. – Хочешь, я приду? Покажешь мне картину.

– Да, – обесцветившимся голосом согласилась она.

Андрей оделся и пришёл. В квартире никого не было, хотя во всех комнатах (почему-то двери были нараспашку) он заметил следы жизни множества людей.

– Тут ещё две семьи, – сказала она, приглашая идти за собой, – хозяйская и другие эвакуированные. Но здесь хотя бы дали отдельную комнату.