Голые стены. Старые, местами ободранные обои. Кровать и один-единственный стул. Старый телевизор “рубин”, выпущенный в году восьмидесятом, может быть, немного позднее – на полу, в углу. Его черная полированная крышка – вся в царапинах и порезах. Черная, потертая, похожая на огромную жирную двойку в тетради, настольная лампа притулилась у кровати на кухонном табурете. Лампочки под потолком – нет. Мутные стекла окон, заляпанные руками с одной стороны, замызганные разводами грязи с другой. За ними – мир, что покрыт серой паутиной и кажется нарисованным: голые тополиные кроны, утратившие четкость линий и объем, полотно асфальта, сливающееся с опустившемся на землю туманом, колеблющееся в игре полутонов, как непрочная неустойчивая субстанция, фальшивое солнце странного коричневого оттенка, испускающее фальшивые лучи, пробивающиеся сквозь фальшивые тучи.

“Запустение, – подумал Стегин. – Словно смерч, небывалый в этих широтах природный катаклизм, выпотрошил этот покинутый дом. Но ясно одно, Винт жил один”.

Рядом с громоздким ящиком телевизора, и тоже на полу – видеомагнитофон. На его на крышке лежит стопка видеокассет.

Стегин взял в руки верхнюю.

“Порнуха”, – скривился он, рассмотрев замысловатое переплетение обнаженных тел на коробке.

– Порнуха? – спросил кто-то из оперов.

– Да, – ответил Стегин, продолжая осмотр.

“Ни одной книги? Не удивительно. Ан нет. Есть одна!”

Она лежала на одеяле, неаккуратно наброшенном на постель, из-под которого были видны пожелтевшие грязные простыни.

– Вот оно что, – присвистнул Стегин. – Евангелие! Не ожидал. Неужели он верующий?

“Ей здесь не место, этой книге в простеньком светло-коричневом бумажном переплете, – думалось ему. – Как не место букету цветов, и белой фате, и розовым лентам, оплетающим колыбель”.

– Верующий? – переспросил один из экспертов – худощавый, лет двадцати пяти, в темных стильных очках и со всклокоченной шевелюрой, он, скорее, походил на рок-музыканта или на Христа, чем на криминалиста-исследователя. – Нет, не может быть! Верующие – люди тихие.

– Вот еще, – удивился Стегин неожиданному заключению. – С чего ты взял?

– Я себе так их представляю, – он пожал плечами.

– Гм, – задумчиво промычал Стегин.

– А вы, товарищ капитан, веруете? – с наивным простодушием поинтересовался паренек, оторвавшись от своего дела – секунду назад он с азартом выковыривал ножом из половых щелей грязь.

“Верую ли я? И во что? – задумался Стегин, ему хотелось ответить на вопрос честно. – Во Христа-спасителя? В богочеловека, кто страданиями своими и смертью искупил грехи людские? Нет. Подобных подвижников история знала не мало и я не уверен, что выбрали лучшего. В Бога-отца? В Бога – сверхсущество, творящего чудеса направо и налево запросто, обо-всем-знающего, всё-и-вся-видящего, в эдакого Бога-кукольника, управляющегося с людьми с помощью нитей, подвязанных на кончиках пальцев? В наиярчайшего представителя монотеизма? Нет. Потому что мне не нравится тоталитаризм”.

– Нет, – сказал он, немного помолчав, упрямо сжимая евангелие в руках. – Хотя лично мне нравятся древнегреческие Боги.

– Почему?

– Скандальные, жадные, завистливые, похотливые, лукавые, безжалостные, великодушные.

– Ясно. Совсем как люди, – вставил свою реплику эксперт.

– Да. А он – бандит, убийца, – Стегин подергал плечом, давая этим нелепым движением понять, он имеет в виду обитателя квартиры, покойника. – Убийство – акт кощунства. Какой же он верующий? Но тогда как здесь оказалась эта книга? А книга новая – часть страниц не разрезана.

– Я не знаю.

– А я – знаю, – догадка пришла внезапно, как озарение, и Стегин не сдержался и хлопнул в ладоши. – Знаю!

– Как?

– А так! Он болел! – торжествующе воскликнул Стегин.

– Не понял.

– Евангелие! Издание Российского совета христиан-баптистов, – он ткнул пальцем в страницу. – Все еще не понял? Видно, со здоровьем у тебя все в порядке, – широко улыбнулся Стегин. – А вот он недавно лежал в больнице.

– ?

– Евангелие – одна из тех книжиц, что разбрасывают по больничным палатам сектанты. Где он её взял? В больнице!

– По крайней мере, это стоит проверить, – осторожно произнес эксперт.

– Стоит! – повторил Стегин, оставляя тем самым узелок себе на память. – Непременно!

Продолжая обход квартиры, он прошел на кухню: холодильник, электрическая плита на две конфорки, одна сковорода, на подоконнике – две керамические кружки. Дальше? Ванная. Пожелтевший унитаз, чугунная ванна с остатками высохшей грязи по стенкам и зеркало с трещинкой в уголке. Дальше? Вторая комната: старый черный шифоньер на три дверцы, что придвинут к стене – то ли опирается, то ли подпирает её и еще одна не застланная кровать, и еще один стул. Все? Нет. Было еще кое-что! На стене над кроватью были развешены фотографии, без рамок, приколотые к стене кнопками или приклеенные скотчем. Они мельтешили перед глазами. Они кружились разноцветными пятнами зонтов, раскрытых над спортивной трибуной в дождь.

Сначала Стегин оглядел их бегло.

Самые ранние, черно-белые, поблекшие, относились к тому далекому времени, когда ныне покойный Сеня Дильман был школьником: на баскетбольной площадке, на школьном дворе, у разложенного, но не разожженного костра на берегу реки, на первомайской демонстрации.

Стегин с трудом находил Дильмана среди улыбающихся лиц подростков – все они были похожи: худые, вихрастые, в поношенных великоватых куртках. И Сеня был одним из многих. Вот кто-то забросил ему на плечо руку, вот кто-то по-дружески тычет его кулаком в бок. Кто он, этот паренек, на каждой карточке стоящий рядом? Лучший Сенин друг?

Следующий период, подробно отображенный в настенной летописи, приходился на службу в армии. В основном преобладали групповые снимки. На фотографиях этой серии композиция строилась по-иному. Дильман всегда стоял на первом плане. В армейском камуфляже, с “калашниковым” на груди, в окружение боевых друзей, на фоне скалистого сухого ландшафта. Было очевидно, фотографировали именно его. Он смотрел прямо в объектив, гордо приподняв подбородок, и его пальцы, сжимающие оружие, казалось, подрагивали от нетерпения. Солдат. Победитель. Завоеватель.

Снимков, снятых позднее было совсем немного: пять или шесть. Они были цветные и глянцевые, а Сеня Дильман был худ и не улыбался.

“Вот эта, кажется, лучше всех”.

На этом фото Сеня был запечатлен строго в анфас – контраст теней скул и носа, запавшие щеки, заострившейся подбородок. В глазах притаился безумный огонек, но зато сохранилась четкая линия овала лица. В общем, это был хороший снимок и судя по всему – последний. Сеня был одет в обычную гражданскую одежду: черные джинсы, черная рубаха, расстегнутая на груди, и казался значительно старше. Почему казался? Он и в самом деле стал старше.

Потянувшись, Стегин подцепил кнопку ногтем и в следующий миг ловко поймал скользнувший вниз прямоугольник.

Рассматривая изображение, Стегин отошел от стены, но вдруг, будто что-то его кольнуло, и он снова метнул взгляд на стену. Ах, светлое пятно на стене! Какое сентиментальное пятно! Ах, и в правду есть что-то неизмеримо сентиментальное в таких квадратах и прямоугольниках на стенах…

“Сентиментальный следователь? Сентиментальный убийца? Нет, никогда он не встречал сентиментальных убийц и насильников, – жестко сказал сам себе Стегин, – не бывает таких”.

– Займитесь-ка этой галереей, – саркастически скривил губы Стегин. – Постарайтесь выяснить, кто там рядом с ним.

– Сделаем, – откликнулся один из экспертов и начал осторожно снимать фотографии со стены.

На доклад к прокурору области Стегин шел с легким сердцем: без дрожи и неприятного холодка, без той натянутой струны, что вибрирует внутри между сердцем и пупком. Было о чем доложить!

Петр Ануфриевич Щегол молчал долго: минут пять или шесть. Он тер виски, теребил узел серого однотонного галстука и время от времени бросал взгляды на классический портрет железного Феликса (крючконосый полупрофиль, тонкие обескровленные губы, худая шея и бородка-клинок), что висел над дверью, словно спрашивая того: “А прав ли я?” Но лицо чекиста по-прежнему оставалось маловыразительным: пустым, беспристрастным, твердым. И тогда, так и не дождавшись ответа, Петр Ануфривевич обращал свой взор к капитану, стоящему перед ним навытяжку.

Впрочем, тревожился Стегин не слишком: “Доложил вроде четко, связно. И просто! Или что-то пропустил? Или он не понял? Или старик себя плохо чувствует? Похоже, простата. Ничего, я подожду”.

Неуместная ирония мелькнула легкой тенью, изменив выражение лица Стегина, и Петр Ануфриевич, словно прочел его мысли, отвесив короткий злой взгляд, наконец-то, заговорил.

– Скажи-ка мне, капитан, он действительно двигался по этому маршруту? – в его интонации чувствовалось недовольство.

Он? Фамилия не названа, но Стегин понял, о ком спрашивает генерал:

– Мог. Приблизительно в это время. Дорога ведет к телецентру. Она не единственная, но, в общем-то, их всего три. Есть тропинка со стороны холма. Но машина там не проедет. Поэтому – только три варианта пути его следования. Со стороны улицы Леси Украинки: через новостройки, мимо больничного городка и парка, что разбит вокруг больниц, далее – мимо автозаправочных станций, они расположены на расстоянии пятисот метров друг от друга и… и последний перекресток, и – прямиком к телецентру. Вторая дорога – из центра. Он мог свернуть вот здесь, – карта города висела на стене по правую руку от прокурора и занимала четверть её свободного пространства. Стегин позволил себе сделать пару шагов и кончиком карандаша, выхваченного из нагрудного кармана кителя, показал на точку, где проспект Родимцева пересекало Первое Кольцевое Шоссе. – Или вот здесь. В этом месте в Шоссе вливается улица Нагасаки, соединяя его с Ленинским проспектом. Он также мог попасть в телецентр и со стороны Заводского района, – проведя карандашом прямую линию, но не оставив на материи ни следа, он умолк и вопросительно посмотрел на своего слушателя. Прокурор в ответ едва кивнул, давая понять, что слушает его, а вопросы – оставляет на потом.

– По поводу маршрута – все! Вариантов, как я уже доложил, немного, – резюмировал Стегин.

– Необходимо знать единственный! Уточните!

– Есть! Сомнений в том, что он действительно приехал из центральной части города, почти нет, но мы все обязательно перепроверим.

– Каждую деталь! – сурово подчеркнул прокурор.

– Есть! – повторил Стегин.

– Кто знал о теледебатах?

– О времени их начала? Многие. Было объявлено! Многочисленные анонсы в прессе. Кроме того, каждая волгогорская газетка в преддверии дискуссии считала себя обязанной разродиться редакционной статьей, посвященной претендентам. О чем только не писали!

– Не надо. Всякие гадости меня не интересуют.

– Понял. Извините. В общем, полный набор. И приходится констатировать, весь Волгогорск знал! Легче отыскать тех, кто не знал. Я не знал, – позволил себе пошутить Стегин.

– Так, так, – задумчиво постучал костяшками пальцев по столу Петр Ануфриефич, игнорируя Стегинскую шутку

– Товарищ генерал, а если предположить, что было организованно три засады? На каждой дороге есть подходящие участки: достаточно пустынные, не загруженные в это время дня транспортным потоком. Засада – немногочисленная: два, три человека. Машина не появилась – отбой. И так далее.

– Версия, однако! Хотя… Президент он что ли? Три засады? Не многовато ли? – эту фразу Петр Ануфриевич произнес с недоумением, первый раз не выдержав своего беспристрастного тона. – Не выдумывай, уточни!

– Слушаюсь!

– Наверное, маршрут все-таки был известен, – продолжал рассуждать Петр Ануфриевич. – Да и какая здесь тайна! Ни какой! Ждали его там!

– Вы правы, товарищ генерал, – подольстился Стегин. – Присутствие снайпера выглядит однозначно обусловленным. Трудно представить, чтобы снайперов было трое.

– А еще выясни насчет транспорта. Всегда ли он пользуется одним и тем же автомобилем?

– Да.

– А где он живет?

Стегин назвал адрес.

– Ага, не по пути! А чем он был занят с утра? Учти, круг тех людей, кто знал об иных его планах… ну, кроме теледебатов, наверняка, уже.

– Да.

– Дебаты, – усмехнулся генерал, меняя тему разговора, давая тем понять, аудиенция подходит к концу. – Все как у проклятых капиталистов. Всё у них сдираем, …мать! Под копирку. Ух, подлецы!

Но кого имел в виду пожилой генерал, Стегин уточнять поостерегся, а только посмотрел с самым задумчивым выражением лица, что сумел изобразить, по сторонам, будто невзначай. И вдруг – вздрогнул. Потому что показалось ему, что не одни они с генералом в комнате – знакомая худая тень –широкая шинель, остроконечный шлем, революционная винтовка за спиною – прислонилась к дверному косяку.

“Бр-р, сгинь”, – зажмурив на миг глаза, потряс головою Стегин, прогоняя призрака.

– И все же: побывал Раздатченко сегодня на месте происшествия или нет? Проезжал мимо, нет ли?

– Пока неизвестно. А дебаты состоялись. Ничего особенного.

– Уточнить! – с металлом в голосе закончил Петр Ануфриевич и снова посмотрел на портрет, и показалось генералу, что моложавый Феликс одобрительно подмигнул ему левым глазом.

– Есть! – отчеканил Стегин.

– И доложить! Не забывайте, я жду от вас положительных результатов. Многовато у нас в последнее время накопилось нераскрытых убийств. Пора начать раскрывать! Понимаете, о чем я говорю?

– Догадываясь. Вы, вероятно имеете в виду дело, возбужденное по факту смерти гражданина Тюрбанова, и дело о нападение на гражданина Щукина, повлекшее смерть последнего.

– Вот именно. В городе становится страшно жить!

– Товарищ генерал, позволю напомнить, упомянутые дела находятся в производстве у старшего лейтенанта Яковлева, не у меня.

– Капитан, почему вы так странно разговариваете: упомянутые дела, смерть последнего?

– По форме, товарищ генерал.

– Ах, оставьте. Будьте проще! Читайте Чехова. Вот именно, Чехова! – в раздражении закончил разговор Петр Ануфриевич.

В конце дня Стегин получил возможность оценить результаты работы криминалистов–лаборантов. Из фотолаборатории ему прислали увесистый пакет, в котором оказалось около сотни фотографий. Это были не совсем те снимки, что Стегин уже видел. Увеличенные и отреставрированные, теперь – удивительно четкие и контрастные, они производили совсем иное впечатление. Стегин рассматривал их с удовлетворением и некоторой долей восхищения. А Бурова он узнал сразу.