Затейник с грохотом роняет на дощатую сцену кирпич, берёт другой и бросает в зал. Зал шарахается, визжит.
Обманул – красную мочалку.
Гранит, 20 тонн, на деревянном помосте, ночь, с огнемётом в руках скульптор, похожий на дубовую колоду. Я бы поставил такой памятник тебе: ты, камень, ночь, деревянные леса, огонь паяльной лампы.
Крематорий, грязно, работают полуголые девушки, сверху чёрные, потому что лезут в топку, и лысые. «Мы тебя научим готовить стейки».
– Я готовлю лучше, потому что я не готовлю из человеческого мяса.
Они привязывают друг друга цепями к трупам и бьют друг друга цепями. Мне не страшно.
Утка душа прибыль пахать яблоко глаз огурец жить костыль чёрный тупой пламя улица село надсмотрщик пропасть овца шило лопата нефть мычание коровы утро дружба язык дай корень сено житьё ящерица заплатка смерть хорёк тысяча длинный греховный забыла тень было каменистая расщелина дьявол болевое жжение.
«Хуль ты ссышь?» – уговаривают.
«Вдоль реки бежало асфальтовое шоссе», пишет японский романист.
– Как красиво! стоймя, до неба, на двух лапах.
Автобус, парень, открытая книжка в мягкой обложке, читаю: «Марина Сергеевна замерла…»
Перевернул страницу: «Марина Сергеевна ринулась по коридору…»
– Нет же! Пир (опечатка) построил один гений, давший свободу бездарям.
– Зачем?
– Спроси.
Покойница лежала на столе, и я её оставил осматривать свой дом и привыкать, но был я удивлён: так выбелены стены.
Ужасный день, не правда ли, дружок?
А проще: что страх смерти там, тебе, где слово ничего не значит…
– Если на сарае написано «дрова», не значит, что там дрова лежат.
В ванной полунаполненная разноцветным стиральным порошком жестяная банка из-под пива без верха накрыта запиской: «С полы тоской страстью в глазах теса ме. Понми любви слова что когда-то сказал по ху уяше слим кот».
Роды преждевременные, на седьмом месяце, носа нет. Вместо него единственный глаз. Выше отросток в виде трубки длиной три сантиметра. Спина покрыта шерстью. Жила десять минут. Девочка. Восьмая беременность. Помещена в бальзамирующий раствор. Муж пил, Невский район, когда увидела, волосы на голове встали дыбом. Циклоп.
«Классический экземпляр. Встречается крайне редко».
Ансамбль по линии райотдела культуры, девицы с отблесками пионерского костра в глазах поют: «Посмотри глазами – паааамагу, и любовь узнаешь ты…» В зале сидят внимательные старухи.
Кирилл – Мефодию: «Мы с тобой два мула, один упал, а другой должен продолжать путь».
В алюминиевых ложках просверлили дырки, чтобы их не воровали вьетнамцы.
Бойницы, которые по субботам закрывают на проветривание, иволги.
Устюгов, вид бомжа, две девицы.
– Давайте я вас нарисую.
Презрение.
– Так и умрёте не нарисованные.
«Я даже сесть не могу. Спасибо за прекрасный праздник. Аня».
Красная шапочка как символ первой менструации. Ха!
Опубликована переписка педераста с евреем. Забавно.
И яблоко – плачущий младенец (жёлтое, большое) и яблоко-уродец (под ним, с белой пастью), и яблоки – черепа, чудища юности и снов на поле, усыпанном черепами и черепками, кусающие, растущие, пьющие друг друга, – под маской чистой акварели, пока не откроешь глаза.
«Потребляй, работай, сдохни».
– Надо проверить связанные вещи.
Хочешь порассуждать? Иди в пустую комнату.
– Хуже не придумать.
«Пусть облизнутся те, кому мы не достались, и сдохнут те, кто нас не захотел».
«Но укоряю тебя за то, что ты оставил естественное употребление их».
«…Две кошки едят свою кашку.
Две женщины в комнате чёрной в открытых халатах».
Соснора: – Точная графика.
Рид: – Кошки не едят кашку. А если едят, то не любят.
Облизывала губы, приготовляя на лице восхищение перед гением.
– Все эти обнажёнки с крылышками… Они на звук будут реагировать?
– Что вы! Только хранитель может прикоснуться к этим вещам!
«Поди ж ты сладь с человеком! Не верит в бога, а верит… что если почешется переносье, то непременно умрёт, пропустит мимо создание поэта, ясное, как день, всё проникнутое согласием и высокой мудростью простоты, а бросится именно на то, где какой-нибудь удалец напутает, наплетёт, изломает, выворотит природу, и ему оно понравится, и он станет кричать: „Вот оно, вот настоящее знание тайн сердца!“»
Сломался унитаз. Нашёл сантехника на стройке. Саша.
– Спроси у бригадира, чтобы отпустил.
– Как его зовут?
– Юрий Иванович.
Чинит унитаз.
– Хороший у вас бригадир.
– Он мой родственник, швагер.
– Это по-немецки?
– По-белорусски. По-русски сестроёб.
– Я не помню, как его зовут. Может быть, сын того, как его зовут.
Ян, он же – маленький. Старуха, которая состоит из полуфабрикатов.
Русский в переводе на якутский – тот, кто пришёл.
– Нет – носатый. Носатые.
«Вы льёте в желудок, а я лью в душу».
Чтобы много о себе не думали, депутаты должны носить девичьи фамилии своих матерей. От этого парламент той страны называют девичник.
У магазина, между локтями зажато что-то, под мышкой кефир. Старуха ниже её ростом, в платье, без лица, разглядывает кефир, кефир переходит, жест рукой – тебе, зажатый локтями мешок падает.
– Пропьёшь, – говорит, – но ещё раз прошу тебя, молись о животных.
– О животных, – повторила курсивом, – молись.
Весь – подробное описание проделок мелких бесов. Соответствующим языком – искажённым, искорёженным.
– Кто-то еврей, кто-то татарин. А я не знаю, кто я.
– Значит, ты русский.
Мир открыт. Русский – прилагательное.
Mut verloren – alles verloren, aber besser nicht geboren.
Ты вёл себя, как мальчик, которому недодали денег, славы и судьбы. Как трусливый мальчишка.
На украинском слова новорождённые, ещё пахнут материнским молоком. У нас – металлом и пластмассой.
При дефиците любви наказанием становится сама жизнь, и тогда наказание ищут как последний шанс на любовь.
– …Но мне нужен, нужен сюжет. Как ты хочешь, но нужен!
– «Он вошёл, волосы его были взъерошены. Он выхватил пистолет и выстрелил. – Ах! – прошептала она. – Ах, мадам Флоранс, ах, мсье Валери!..»
– Зачем ты так. Просто когда мне совсем плохо, я читаю Тургенева.
Коксовый завод в Киришах, осенний натюрморт, развёрнутые по России телеги декабристов, крах парижской коммуны, день после грозы, девочка с красным бантом на лбу, вода, льющаяся из водосточной трубы, плотвичка, подгулявшая с листом капусты, мухоморы на синем и красном полотнах, печка в новогодней избе.
Жаль, что прожили вы её (жизнь) так (радостно) и страшно, что я живу её (жизнь) так, радостную.
Дорога, англоговорящий попутчик. Пора спать. «Христос не ответствен за костры инквизиции», – отголосок вагонного спора.
– Slipti, – сказал эстонец, проверив багаж.
Утро, местный бомж в мятом, но чистом галстуке и туалетчица с пунцовыми губами и начёсом генерального директора овощебазы.
– Здравствуйте, мадам. Доброе утро, мадам. Скажите, пожалуйста, который час?
– Без четверти семь, – прекрасная туалетчица посмотрела на золотые часики.
– Правильно, – ответил бомж, посмотрев на вокзальные часы.
В городе единственная надпись на русском: «Приём стеклотары».
– Если это овцы, то почему они на деревьях, сэр? – Они там вьют гнёзда и учат ягнят летать. – Как птицы? – Точно. Птицы – вот ключ к проблеме. Овцы находятся в глубоком заблуждении и считают себя птицами. А мутит их вот тот баран в углу, явный бунтарь.
Круглый стол, красный горшок под кроватью, крючки и железные морды, привинченные к стене.
Доза свинца в мелькнувшее в ветках живое существо.
За феминистическим раем с мужскими гаремами последуют феминистические войны всех против всех. Мужские войны были за хлеб и территорию, за возможности выжить. Или идеологические, то есть идеальные, из любви к искусству. У них – за наслаждения и ноу-хау способов наслаждения. Войны зла со злом. Феминистические армии эфемерны, их лёгкие фракции формируются на короткое время и рассыпаются снова: без принципов, с постоянным пониманием, что все предают всех.
– Анастасия, уборщица с первого этажа, сказала, что сделала от меня аборт.
«Люблю прикольных и симпотных мальчиков».
Где смерть человечества? – игра светотени на целлулоидной плёнке. Зелёный занавес у входа, надпись EXIT.
«Я понимаю ваше возвышение за счёт моего вознижения».
Покинутая и всегда совершенно холодная женщина нарядилась в бедную самую нарядную дикую свою кофточку и стала неумело изображать страсть и жаркое дыхание.
И ещё – этот лопнувший капилляр на её губе.
Спи, малыш! к несуществующим.
«Живопись Творца».
«Ела змею. Попахивает болотцем. Потому что на болоте поймали».
«Может, ты прав: не быть».
Она состояла из одних только глаз и не ела конфет.
Под одной крышей с домом коровник, в коровнике курятник. В полпятого утра, когда доили корову, маленькая пёстрая курица выходила из курятника, садилась на доску перед выменем коровы, слушала, как звенит молоко, и пела песенку.
Её подругам отрывали головы и варили супчики.
Певчая курочка умерла от старости.
Владимирская площадь.
– Можно один вопрос задать? – И я как раз слушал мальчика, который сказал маме, что пришёл этот человек, который сказал: «Можно вам задать один вопрос?»
– Я женился в 1963 году. Мой отец подписал приказ о собственном расстреле.
Стерви.
Квартира – комната – шкаф – ящик. Я хотела увидеть, что внутри.
Напротив старик с лицом борца за справедливость, чёлкой надвое и окровавленными губами, зелёный рюкзак.
Плеханова, мужик выходит из большой машины и наступает лакированной туфлей в собачье дерьмо.
– Чорт! Всегда чорт!
Как у Гоголя, через о.
…Поскольку знаю точно, что не продвинусь в этих исследованиях ни на шаг. Другие миры, иногда так заползут, краем как-то, и озадачивают. При этих заползаниях я жду, когда это кончится, и опять забываю. Но вообще меня это не касается, потому что я не могу влиять на эти процессы и никак на них отозваться. В этом болоте – может, оно до центра земли – могут блуждать какие-то тела – погружаться и всплывать.
Раз приходили двое таких господ в чёрном – весёлый и грустный. Предлагали продать душу – за десять тысяч долларов. Просидели четыре часа. Причём свидетельница была – девочка четырнадцатилетняя. Рисовала тут. Когда они ушли, говорит: да это же черти!
Я их всё время смешил и поил чаем. А они пытались со мной разговор сурово вести. Разрисовали кусочек ватмана знаками, разъясняли правильное мироустройство.
Они пришли, когда я написал картину Рождество. Буквально мазнул последний раз – и звонок в дверь. Стали требовать от меня написать картину абсолютно обратного содержания, как младенцы побивают Ирода. Я говорю, что ж вы такие пафосные, младенцы – Ирода. Просто подростки бьют старика. Они говорят: нет, что-то надо поконкретней. Один из них утверждал, что был у меня неделю назад с моей одноклассницей, и мы ходили по крышам. Нагло глядя мне прямо в глаза – врал. Во-первых, никаких одноклассниц у меня не бывало давно.
Моя картина вот тут была прислонена к стенке, и они уходили, и морды вот так вот отвернули. Записали телефон, он есть у меня до сих пор. В общем, жуткие такие субъекты, но больше не звонили.
У меня знакомый режиссёр был, говорит, что такое предложение принял. Денег ему дали. Но после этого, он говорит, вся моя жизнь, всё плохо, вот всё плохо.
Они такие питерские были, рожи у них такие узнаваемые, прямо из болота.
Поздравляю с тем, что ты родился, а если бы не родился, то поздравлять тебя было бы не с чем и некого; хорошая мысль – поздравить всех до сих пор ещё не родившихся, а заодно, может быть, и тех, кто никогда не родится, но ты ведь зачем-то родился, поэтому поздравляю. Вот и потрудись теперь ответить на вопрос – зачем? – Ему, а если захочешь, и нам, грешным. Как однажды сказала Шарлотта Корде (Marie-Anne Charlotte de Corday d’Armont), зайдя в ванную комнату к известному тебе страдающему от экземы дяде (хай всем революцьонерам приснится чорт с чертенятами!), если вы ещё живы – поздравляю (по версии других её биографов, «примите моё сочувствие»), если уже нет – тем более.
«Он приходил в слюнявой нежности к ней, ел кожицу от клюквы, которую она выплёвывала на блюдце», – об отце Пушкина – Марков-Виноградский, муж Керн.
«Второй день не могу вспомнить фамилию мальчика, которого, который… Спали вместе. Он помер, на кладбище теперь. А я не могу вспомнить фамилию. Так всё глупо…» «Игорёк мне изменил, и теперь всё лето изуродовано».
– Был у твоего бывшего мужа в больнице. Думаю: «Хорошо бы он здесь и остался».
– И за это чудовище я вышла замуж!
– Я не виноват в той мысли, которая приходит ко мне сама, мы же человеки. Это потом я её гоню.
«Трагедия женщины начинается тогда, когда больше нет желающих оглянуться ей вслед».
«А теперь мы попросим нашего гостя Дм. Вл. Набокова прочитать нам произведение его отца».
Девочки на пляже, под вечер.
– Серёжа меня пригласил: «Давай погуляем». Мама меня не пустила: «Нет, одна ты не пойдёшь». Думаю, он обиделся.
– Знаешь, почему злодеи сначала идут на кухню?
– Почему?
– Потому что там есть ножи.
– Я тебе хочу сказать, что завтра будет утро. Значит, с добрым утром.
– Такую задницу иметь противопоказано. Иметь маленькую грудь при такой заднице – дурной тон.
Кто сражается на пути аллаха за время, равное фуваку, ему обязательно будет рай.
Фувак – время между удоями верблюдицы.
Убедись, что ты чист, что одежда твоя чиста. Проверь все свои вещи: сумку, одежду, ножи, удостоверения личности, паспорта и все бумаги. Убедись, что за тобой никто не следит.
Джихад останется сладким и зелёным, пока дождь капает с неба.
И музыка, но не мир.
Хотя я и не писатель, но раз дело идёт о книжке, я мог бы поступать так, как в таких случаях поступают Писатели, – но что они проделывают, чёрт их знает.
Леонид Добычин.
«Подготовьте меня к битве! подготовьте меня к битве!»
«Море волнуется не метрически, а ритмически».
«Господи, не лиши меня радости жизни!»
– Ты зачем бензопилу спиздил?
– Он читал в своей жизни одну книжку, Мцыри, – хохот.
– Где счастье? – Икс знает. Героин, но ненадолго. Недолгая, но счастливая жизнь.
Сломав рогатую косточку, нужно сказать тому, кому досталась лопатка:
– Бери и помни.
Ответ:
– Беру и помню.
Казнь будет приведена в исполнение только в том случае, если жертва спросит: «За что?»
«Мне нравится разруха, мосты – куски их посреди сгоревшего леса, детская проституция и наркомания, идиотизм и смертельное чернобыльское пьянство – всё до резкой черты, когда не гений становится гением, а народ и страны становятся гением…»
– Глупость всё это какая-то.
«Не существует ни животных на земле, ни крылатых тварей на небе. Но все они такие же люди, как и ты».
«В воздухе чувствовался треск раскалываемых черепов».
– Жить, конечно, надо, но – жить.
Поезд поехал. По ту сторону двойного стекла нарисованы уезжающие они, заглядывая назад, сколько позволял становящийся всё острее угол зрения.
Вынул из заднего кармана джинсов упаковку с маленькими белыми таблетками. «Если тебе плохо, съешь восемь, мне помогает восемь». Разорвал, первая упала на асфальт к железной ноге арки. В ладони семь, две остались в упаковке. Арка была ажурной и зелёной, слизал.
В полупустом вагоне метро душа отплыла от тела и повисла метрах в полутора, у двери. Прозрачное пятно, как будто сгустился и дрожит воздух, отрываясь, удалялась. Лица напротив, как за мутным двойным стеклом поезда, искривились. Если её отпустить от себя, придёт смерть или стану другим. Сунул в рот кулак и укусил до крови: «Не хочу». Уплывающее пятно, удивившись этому, остановилось. Оно смотрело на кулак, удивлённое. Четверо, сидевшие напротив, прояснились, перестали кривляться и молча смотрели на меня… Кто-то в моей голове спросил: «Хочешь умереть?» Я ответил вслух: «Нет» и на тяжёлых ногах вышел из вагона.
Темно. Комната. В комнате темно. Японка вышла из серого папируса, села на край старого дивана и поправила спицы в причёске.
Говорил с ней быстро и отчётливо. Что уже всё хорошо.
Что… Не помню, не разобрать, но уже понимая, что буду жить.
«Больше неоткуда желать, больше не у кого хотеть».
И – Рид:
«Время вынесло котят
Помяукать в дикой стуже.
– Нужен кто, а кто не нужен?
Кто не нужен из котят?»
– …Похож на Пушкина, но без пули во лбу.
– Нет, пуля была в кишках.
– Ты рисуешь небо, либо его отсутствие.
Изящная восемнадцатилетняя девушка,
Её груди мягкие, её груди белые,
Но ниже пояса у неё меч,
Которым она снесёт голову всем глупцам,
Хотя никто и не увидит, как покатятся их отрубленные головы.
Она будет бесстрастно иссушать ваши кости До последней капли мозга.
«Купил книжку на Техноложке, стихотворение: «Хорошо сидеть на берегу и смотреть, как тонет корабль».
Пришёл к знакомой искусствоведке, выпили, та:
– Нет, хорошо сидеть на корабле и смотреть, как тонет берег.
Выпили, она:
– Нет, хорошо смотреть, как тонет всё.
Пошёл к Володе Волкову, тот:
– Нет, ты же знаешь, что нет ни верха, ни низа.
Выпили.
– Нет, хорошо бы этого вовсе не видеть».
– Что ты хочешь?
– Я хотел бы всех баб, написать все книги, растранжирить всё золото и выпить всё вино мира, выиграть все войны и не умереть.
– Напиши хотя бы одну книгу, найди себе хотя бы одну нормальную бабу. Насчёт умереть – там уж как получится.
– Der Himmel wartet!
– Или всё-таки das?
Ответ:
– Ужас какой!
– У нас украли зелёную книжку. Там про всё уже было написано.
– Про что?
– Ну, про то, как мы тут с тобой сидим и говорим о том, что у нас украли зелёную книжку.
– Где-то такое я уже читал.
– Так я же говорю: в зелёной книжке!
Девочка с голубыми волосами поставила пальцем на спинке красного кресла две точки. Соединила точки. От одной увела кривую вверх. Махнула билетиком: стёрла.
Мальчик в белой рубашке на руках голой матери в чёрном. Подняла колени, чтобы не съезжал.
Седой в чёрных очках, вытянул вперёд из пиджака червячную белую шею.
Симфония любви. Седая голова женщины над фортепиано, как голова профессора Доуэля.
– Не видел ли ты Г-ву? – шёпот. – Она единственная женщина, которая мне сегодня нужна.
Монгол непроницаем.
Червяк щёлкает ногтями по зубам.
Ария Царевны-лебедь.
Червяк стал изображать, смеясь, плавную греблю одним веслом.
Девушка накинула на голые плечи чёрный пиджак.
Седая старуха оживилась и стала смотреть, что играют.
Китайские палочки. Блошиный вальс.
– У нас собачий. И не вальс, а мороз.
– В этом месте у меня отчего-то всегда теснение в груди случается.
– Мадмуазель, я сожалею, что не присутствовал при том моменте, когда вы стали мадам, а также при обратной метаморфозе, – громко сказал профессор С. искусствоведке, которая встревала в его речь.
Ещё не обваренный свёклой: кипящую кастрюлю он каким-то образом изловчился опрокинуть на свою от старости пятнистую гениальную лысину.
Дамы дышат на очки, любовно открывая красные рты.
Протирают стёкла, кусают рахат-лукум, выворачивая губы наизнанку, чтобы сберечь помаду.
Вошёл похожий на старуху, пожал руку профессору и по-женски вздохнул: «Как быстро тянется время!» Вошёл другой. Глаза синие, холодные, внимательные. Уши большие, прижаты. Пиджак застёгнут на животе, сел, расстегнул.
О проекте
О подписке