Глава 3

Пеший бирюк уверенно прокладывал тропу. Его высокие пимы, с хрустом взламывая снежный наст, оставляли следы, размером не уступавшие медвежьим. За ним, в двадцати саженях, тянулся конный отряд. Кони шли тяжело, проваливаясь в рыхлую целину, их бока вздымались от напряжения.

Проводник же, закутанный в поношенный серый армяк, казалось, не ведал ни усталости, ни холода. Его фигура мерно качалась на фоне заснеженных елей и двигалась тем же монотонным шагом, что и час назад, и два часа назад. Могло показаться, будто это и не человек вовсе, а бестелесный призрак, неведомый лесной дух, указывающий отряду путь в молочной мгле. Лишь глубокие следы валенок выдавали в мельнике земную природу.

Егор остановился внезапно, без единого предупреждения. Комиссар, ехавший сразу за ним, едва не врезался в широкую спину отшельника. Жеребец, резко вскинув голову, испуганно фыркнул.

– Тпру! – командир натянул поводья, с трудом удерживая вздыбившегося коня.

Впереди зияла черная щель незамерзшего ручья, перекрытая просевшим мостом. За этим опасным переходом начиналась Висельная тропа.

– Ночлег, – бросил бирюк через плечо, даже не обернувшись.

Кони, почуяв скорый отдых, тяжело пыхтели, выпуская в морозный воздух клубы пара. Морозный воздух превращал их дыхание в белесые облачка, рассыпающиеся инеем. А мельник стоял неподвижно, и от его рта не поднималось ни единого дымка, словно он – не живое существо, а каменный истукан, вытесанный из уральского гранита.

Ночлег устроили под разлапистой елью, чьи низко опущенные ветви создавали подобие шалаша. Малой с Черновым отправились собирать хворост – Яшка семенил за матросом, как щенок за старой собакой, то и дело проваливаясь в снег по пояс. Гущин смахивал с «Льюиса» налипший снег, бережно похлопывая рукавицей по металлу. Вольский, пристроившись на обомшелом валежнике, повернул книгу к лунному свету. Его глаза были прикрыты, а губы беззвучно шевелились, заучивая приглянувшиеся строки. Временами он вздыхал – то ли от холода, то ли не соглашаясь с Марксом.

– Висельная тропа… – поморщился Корж, распеленав шмат сала. – Нарочно удумали такое, честной народ пужать!

Он плюнул в снег, и слюна прожгла маленькую дыру.

– А как бы ты назвал? – приоткрыл глаза Иван Захарович. – Светлый путь?

– Ну… тропа в Светлое будущее! Звучит?

– Звучит-звучит, – заверил пулеметчик, доставая портсигар с самокрутками. – Только ж разве такой тропой дотопаешь до светлого будущего? Чтобы в светлом будущем оказаться, нужно всех буржуев перевешать!

– Прямо всех до единого, дядя Лавр? – спросил вернувшийся с охапкой хвороста Шелестов, с любопытством косясь на старого солдата.

– Прямо всех до единого, – неожиданно ответил за Гущина комиссар. – Вот как последнего буржуя вздернем на суку – так сразу, в тот же день, светлое будущее и наступит.

– Так это ж… это ж пахать да пахать, – с грустью вздохнул Степан, вызвав всеобщий смех.

Бирюк устроился в стороне от чекистов, прислонившись к стволу сосны. Он просто сидел на снегу, положив руки на колени, равнодушно глядя в темноту. И продолжил сидеть так же, когда пламя устроило пляску на хворосте.

– Эй… как там тебя? – крикнул Лавр, обернувшись через плечо. – Айда, погрейся.

Егор не шевельнулся. Только его губы, скрытый заиндевевшей бородой, чуть дрогнули, будто он что-то прошептал, но ветер унес слова прочь.

– Оставь его, – распорядился Осипов, постукивая папиросой по портсигару.

– И то верно, – процедил Федор, на секунду перестав разминать челюстями жесткую тушенку. – Неча на кулака тепло тратить!

– А как же декрет о равенстве всех трудящихся? – напомнил Иван Захарович, закладывая страницу старой синей пятирублевкой и закрывая книгу.

– Так то – трудящихся. А то – морда кулацкая! Эксплуататор! – произнес Чернов нарочито громко, чтобы мельник не мог не расслышать.

Пусть Егор не подавал повода, но матрос продолжал видеть в нем классового врага. И все, включая самого бирюка, понимали, что единственное, что мешает Федору разрядить «Наган» в мужика, прикрываясь громким именем Революции – нужда в проводнике. А когда эта нужда отпадет, когда отряд настигнет банду Варнака… тут уже судьба Егора была прозрачна, как воды Байкала.

– Как думаешь… думаете, товарищ начальник, – проговорил вполголоса Корж, подавшись вперед. – Не убегёт? Может, связать его?

Проводник издал тихий смешок.

– Не нужно, – мотнул головой Григорий, задумчиво глядя на огонек папиросы. – Не убегёт.

Первыми в караул заступили Степан с Яшкой. Уголовник с мальчишкой – странная пара, но причина крылась в том, что Осипов не доверял им по-отдельности в полной мере. Малой мог заснуть – не со зла, а из-за беспечности юности. После одиночного бодрствования Коржа члены отряда могли лишиться сухарей, тушенки, солонины, а то и часов и портсигаров.

Затем, когда луна, огромная и медная, поднялась выше елей, их сменил Вольский, с неизменным пенсне на носу и книжкой под мышкой. Следующим принял вахту матрос, за ним, когда начали бледнеть звезды – Гущин. Командир взял последнюю смену, когда предрассветный холод становился особенно злым.

Банда не вызывала опасений – Варнак успел уйти далеко. Иным лихим людям в этих местах, тем более в такую погоду, тоже делать нечего – даже волки предпочитали отлеживаться в логовах.

Но чекист все равно проверял кобуру каждые четверть часа. Его тревожил мельник.

Эта молчаливая глыба, застывшая у сосны, беспокоила больше любой банды. Его политическое кредо оставалось загадкой, как и то, почему он избрал отшельничество в это смутное время. Кто он? Дезертир? Беглый каторжанин?

Никто не знал, какие тайны хранило прошлое Егора, и что-то подсказывало, что расспрашивать эту каменную махину совершенно бесполезно. За весь путь он проронил едва ли больше десятка слов, и то – каждое было вытянуто из проводника, как ржавый гвоздь из мореного дуба.

Где-то далеко тоскливо и протяжно завыл волк, грозя клыками луне, но даже этот звук не заставил мужика вздрогнуть.

Когда небо на востоке начало синеть, сперва – робко и боязненно, как ребенок, совершающий первые шаги, но после – смелее и смелее, расплескав по краю бледно-розовую полосу, комиссар отбросил в сторону давно потухшую папиросу.

– Эй, проклятьем заклейменный! Подъем! – разорвал предрассветную тишину голос Григория.

Проводник утром оставался в той же позе, в которой застыл вечером- спиной к сосне, с руками на коленях. Осипов было подумал, что мужик и впрямь околел за ночь, но тот, заслышав приближающийся скрип снега, медленно распахнул глаза и повернул голову.

– Пора?

– Пора, – вздохнул Осипов, поправляя портупею.

Путь продолжили в том же порядке: впереди – несгибаемая фигура бирюка, за ним растянулась вереница всадников. Погода пока не улучшилась, но и хуже не становилась, что уже хорошо. Свинцовое небо висело низко, как прокопченный потолок, казалось – протяни руку, и пальцы зацепятся за шершавые складки облаков. Оно давило на плечи чекистов незримым весом, заставляя инстинктивно пригибать головы.

– Угораздило же этого Варнака в горы податься, – недовольно ворчал Корж, выпуская пар из-под поднятого воротника. – Нет бы в Одессу рвануть! Там тепло… и море!

– Там Котовский без нас управился бы, – зевнул Григорий, разминая затекшую шею.

Около полудня, когда бледное солнце едва проглядывало сквозь облака, Егор внезапно остановился и ткнул пальцем в сторону. Там, чуть дальше от тропы, которую никто, кроме проводника не видел, в небольшой ложбинке чернело кострище – неровное пятно золы, припорошенное снегом.

– Банда Варнака, больше некому в эти дебри лезть, – заметил Федор.

Гущин неторопливо спешился и поворошил угли носком сапога. Пепел взметнулся серой пылью, оседая на белом покрове волнистыми узорами, напоминая море, про которое недавно говорил Степан.

– Дня два назад были, – определил Лавр. – Не дольше.

Комиссар незаметно вздохнул. В деревне говорили, что Варнак пришел три дня назад и ушел утром. Он опасался, что вынужденный крюк до мельницы позволит банде оторваться, но нет. Отряд медленно, но верно настигал беглецов, как охотничьи псы – добычу.

– Гляньте, братцы! – неожиданно воскликнул матрос, взметнув руку вверх.

Все разом задрали головы. Там, в десятке саженей над землей, среди хвои, покачивались сапоги. Добротные, кавалерийские, с раструбами. И, разумеется, такие добротные сапоги не могли пустовать – из них торчали ноги, еще выше сходящиеся вместе и перерастающие в туловище.

– Юсуп, – опознал висельника Осипов, прикрыв ладонью глаза от тусклого, но слепящего зимнего солнца. – Из банды Лехи-Варнака. Тот самый, что весной телеграф брал.

– Это ж насколько человеку жизнь опротивела, что он на такую высь вскарабкался, чтобы вздернуться, – присвистнул Лавр, снимая треух.

Старый солдат привычным жестом занес щепоть, чтобы перекреститься, но рука замерла на полпути и погладила усы, скрывая порыв.

Если б не петля, сдавившая шею, могло показаться, что бандит и не мертв вовсе – так хорошо сохранили тело морозные дни. Лицо посинело, но не обвисло. Губы оскалились, обнажив черные, как гнилушки, зубы. Фуфайка, перехваченная коричневой портупеей, побелела от инея, будто ее обваляли в крупной соли.

– А может, не сам, – предположил Вольский, щурясь сквозь стекла пенсне. – Может, свои же вздернули? Не поделили чего…

– Да сам он, – отмахнулся Чернов. – Больно он кому нужен – на такую высоту тащить, чтобы вздернуть.

– Сам-сам, – со знанием дела заверил уголовник. – Нема дураков, на такую верхотуру подымать эту тушу! Если б не сам – перышко под ребрышко, да весь разговор! Либо, – он сделал выразительный жест, отгибая большой палец, словно курок. – Либо маслину в бубен…

Командир затянулся папиросой, чуть ссутулившись от пронизывающего ветра. Дым вырвался из его ноздрей серыми клубами и тут же развеялся. Чекист долго смотрел на висельника, затем перевел взгляд на бирюка, стоящего поодаль. Мельник тоже смотрел вверх, и его лицо, как обычно, не выражало ничего – ни скорби, ни испуга, ни даже любопытства.