Совещание

В комнате стояла тишина, пахло ладаном, елеем и какими-то приторными восточными травами, курившимися в большой жаровне позади широкого квадратного стола. За столом сидело несколько человек, целиком погруженных в свою работу. Перед ними, поблескивая хрусталем в тусклом свете восковых свечей, стояло множество колб и пробирок самых причудливых очертаний. Временами то один, то другой поднимался, прохаживался, разминая ноги, из одного конца залы в другой, растирал затекшую спину и возвращался обратно. Изредка они перебрасывались несколькими словами на непонятном, давно исчезнувшем языке, приносили из огромного, похожего на буфет, шкафа какие-то ингредиенты, что-то смешивали, нагревали, перегоняли… А оно булькало, шипело и пенилось.

Дверь бесшумно отворилась, вошел седой человек в длинной белой тоге с широкой багряной полосой.

– Ну, как дела?

Тот, что сидел у дальнего края стола, с лицом изможденным, угрюмым и честным, поднял голову:

– Не получается! – сказал он обреченно, – не успеваем!

Вошедший поморщился.

– А в чем проблема?

Усталый тяжело оторвался со стула. Потом взял вошедшего за локоть и отошел с ним на другой конец комнаты, откуда невозможно было расслышать их тихий шепот.

– Это какой-то ад, Миша! Что бы мы ни делали, как бы ни старались, эти козлы тут же устраивают так, что все наши усилия идут насмарку.

– Ты преувеличиваешь.

– Что?

– Ну это… где мы, а где они? Ты сам посуди, что они могут сделать? У нас оборудование, квалификация, сила, святость… а у них?

– Слабоумие, Миша. Слабоумие и отвага. Он покрутил пальцем у виска.

– В прошлый раз нам сказали: «нужны войны». Мы пошли, поссорили англичан с зулусами. Напустили на европейцев ихтуэней. Завербовали этого дурачка, как бишь его…

– Гаврилу.

– Ну да. Гаврилу Принципа.

– И что?

– Как что? Нам бы пошуметь для острастки, а они иприт, танки, концлагеря, атомную бомбу… чуть все друг друга не поубивали к чертям. Я ж тогда чуть не уволился с перепугу.

– Серьезно?

– Зуб даю.

Михаил задумчиво пожал плечами.

– Может ты и прав. Есть в них что-то такое. Вспыльчивое.

Угрюмый помрачнел еще больше.

– А сейчас? Нам сверху циркуляр: «болезни». Мы расстарались: мыши, панголины, такой штамм, эдакий. Тридцать лет готовились, и чего?

– Чего?

– Да что ты, дьявол тебя побери, придуриваешься? Как это «чего»? Эти полоумные за полгода наварили в ответ вакцин и, того гляди, изведут себя под корень! Завтра же! Мы-то с ними нежненько, нам бы только генофонд подчистить, да подготовить чего положено, а они ширяются. Мы уже и вирус этот несчастный назад отозвали, все равно мрут, как мухи. Без всякого иприта и бомбы. Они помолчали.

– Да-а, дела-а, – протянул, наконец, старший и почесал за левым крылом.

– Вот и думай, что с ними такими делать.

– Что там дальше по плану? – поинтересовался угрюмый, устало поправляя нимб.

– Голод.

Тот присвистнул.

– Ну все, труба. Теперь точно вымрут. Начнут озеленять Сахару и конец.

Михаил тяжело покачал головой:

– Возможно, возможно. Знаешь, что они давеча удумали? Глобальное потепление! Мы там им климат слегка подкрутили, чтоб ананасы лучше росли, так они теперь бегают, как тараканы: заводы остановили, нефть качать перестали, коров зарезали – они, говорят, метан выделяют…

Угрюмый внезапно захохотал. Сидевшие у стола обернулись.

– Как ты сказал? Метан?

– Ну да, метан.

– Вот придурки.

Он сделал паузу, обдумывая что-то важное. Потом снова потянул собеседника за край тоги, уводя в самый дальний и темный угол.

– Слушай, Миша, а давай все отменим, а? Апокалипсис этот, Страшный суд, Второе пришествие. Ну не хотят они Царствие небесное – и не надо. Пусть себе Сахару озеленяют, а я спать пойду.

Седая голова снова нерешительно качнулась:

– Не, прости, этого не могу. Наверху не поймут. Там у них знаешь, какие планы?

Угрюмый понурился. Потом вдруг встрепенулся, словно на него снизошло внезапное вдохновение:

– Знаю! Давай им потоп устроим! Ну, как тогда, помнишь? Только без Ноя и всей этой слезливой мелодрамы: мне после Хиросимы как-то неохота с ней маяться, устал я, да и некогда. А наверху скажем, что у Йормунганда трубу прорвало. А?

Старший на мгновение задумался.

– Потоп – это можно. Во-первых, чтобы без потопов – таких указаний не было, во-вторых, новых планов писать не нужно, а значит и согласований для них не требуется. Только поживее, чтобы до полувекового доклада, а то шеф не одобрит. И чтоб никто лишнего не болтал – сами решили, сами сделали.

– Не вопрос, – счастливо расцвел угрюмый, – все будет честь по чести. Ты, значит, иди наверх, мы тебя тут не видели, и ты про нас ничего не знаешь. А мои уж, будь уверен, не подкачают.

Михаил кивнул и вышел, молча закрыв за собой дверь.

Позади раздался крик «Полундра» и радостный звон бьющихся пробирок. Начиналась новая геологическая эпоха.

Безгрешный

Грузный черноволосый человек в немного помятом сером пиджаке чувствовал себя неуверенно. Ерзал, морщился, перебирал в пальцах разложенные по столу письменные приборы. Его добрые, с какой-то овечьей кротость глаза близоруко щурились за толстыми линзами очков. Сидевший напротив седобородый мужчина в странной одежде был, наоборот, абсолютно спокоен. Его не смущала ни доисторическая ветхость халата, ни сам халат, каких не носили уж неизвестно с каких незапамятных времён, ни рыжая, без тени блеска, ржавчина на массивных, небрежно брошенных на стол ключах.

– Так, – вздохнул он, поднимая глаза от тонкой, словно из рюкзака первоклассника, тетрадки, – и что же вы хотите мне рассказать?

Чернявый сглотнул. • Простите меня, отец… – он замялся, припоминая.

– Петр, – подсказал седой.

Тот кивнул. • Простите меня, – повторил он заискивающе, – ежели я словом ли, делом ли…

– Не теряйте времени, – перебил его Петр, – с этим понятно.

Грузный человек засопел. Его трясло.

– Не по лжи! – вдруг фальцетом закричал он, – не по лжи жить старался, но токмо по справедливости! Не убивал, не крал, не насильничал. Жены ближнего своего не желал.

Тут он слегка покраснел и вновь остановился, словно забыв какую-то формулу.

– Ясно, ясно, – заметил меж тем седобородый, и, постучав ногтем по обложке тетрадки, добавил:

– Это у нас записано.

Его собеседник, сильно ободренный, начал потихоньку успокаиваться.

– Видите ли, отче, – продолжил он доверительно, – я всегда старался жить так, чтобы никому не причинять зла. В шестнадцать лет стал веганом, в двадцать нанялся смотрителем приюта для бездомных, потом, значит…

– В армии не служили? – снова перебил Петр.

– Нет, разумеется, – бородатый вздрогнул. – По убеждениям. Я вообще оружия в руки не беру.

– Понятно, понятно… – Петр снова принялся листать тетрадку. – В общем, можете не пересказывать. Биография у вас образцовая, так, что прошлое ворошить не будем. Лучше расскажите, чего вы хотите сейчас. Грузный удивленно протер очки. Его лицо представляло собой такую смесь испуга и недоумения, что даже всегда невозмутимый старец заулыбался.

– Ну ладно, ладно, – подбодрил он, – не стесняйтесь. Заслужили.

Черноволосый заморгал:

– В смысле, чего хочу? В рай хочу…

Ему было неловко.

– Это само собой, – чуть заметно поморщился Петр, – туда все хотят. А в какой?

– Их у вас много что ли?

– Хватает.

Человек в очках был откровенно сбит с толку. Седобородый снова ласково улыбнулся:

– Просто опишите, какой вам нужен, а я уж наверное подскажу.

Вы ж тут впервые, откуда вам знать, как оно устроено? А я тут давно, так что не сомневайтесь, помогу. Тем паче при вашей-то биографии. В общем, расскажите про рай вашей мечты, а мы приищем что-нибудь подходящее.

И он весело позвенел ржавыми ключами. Чернобородый сглотнул.

– Ну, – начал он, – рай это такое место, где никто никому не причиняет зла. Где нет насилия, жестокости, страдания, дискриминации…

Голос его становился все увереннее и тверже.

– Несправедливости, злонамеренности, вражды, мучений, терзаний, боли, страха… в общем ничего плохого, вредного и неправильного. А есть лишь хорошее, доброе и благостное.

Петр посмотрел на него со странным выражением на лице.

– И вы уверены, что вам надо в такое место?

– Ну разумеется! Я всю жизнь к этому стремился. Чтобы без насилия, без страдания, без злости и ненависти. Но вы же сами знаете, мир так несовершенен! Начальник орет, жена пилит, мальчишки кидают камни, шпана по подворотням, бандиты, мздоимцы, мошенники. Разве ото всех убережешься?

Собеседник слегка нахмурился, задумчиво перебирая связку ключей.

– В Валгаллу, значит, не пойдете? – осведомился он неожиданно.

– Куда-куда?

– В Валгаллу. Где великие битвы, валькирии, рев боевых труб и лязг секир.

– Нет-нет, Боже меня упаси!

Петр пожал плечами.

– Космические путешествия? Межзвездные перелеты, далекие галактики, грандиозные империи, инопланетяне с шестью головами?..

– Ох…

– Ладно. Как насчет вечного творения? Строить города, воздвигать горы, создавать новые континенты…

Черноволосый уныло покачал головой:

– А такого, как я хочу, у вас нет?

– Отчего же? – Петр отцепил от связки самый большой старый ключ, – конечно есть, и пользуется немалым спросом. Я просто чтобы удостовериться.

Он опустил руку в ящик стола и достал оттуда небольшой формуляр.

– Вот. Подпишите, пожалуйста.

Проситель посмотрел недоверчиво:

– Что это?

– Добровольное информированное согласие. Совершать только хорошее и не совершать плохое. Все плохое там категорически запрещено, поэтому необходимо ваше обязательство ничего подобного не делать. Человек в пиджаке облегченно выдохнул, взял со стола гелевую ручку и удовлетворенно размашисто расписался.

– Проходите, – апостол жестом указал на коридор за своей спиной, – шестая дверь налево, второй этаж. Если вопросов нет, можете идти. Посетитель поднялся, сделал пару шагов, но все же остановился и обернулся к столу:

– Могу я спросить?.. – начал он нерешительно.

– Конечно.

– А чем я буду там заниматься?

Петр пожал плечами.

– Чем хотите. Вы раньше кем были?

– Учителем.

Взгляд глубоких серых глаз скользнул по лежащей на столе бумаге.

– Сожалею. Учителем вы быть не сможете. Рукоприкладство в раю категорически запрещено.

Черноволосый всплеснул руками:

– Помилуйте! И в мыслях не имел.

– Голос повышать тоже нельзя. Можно нанести моральную травму.

– Да что вы! Я ж исключительно силой убеждения!

Петр посмотрел на него с сожалением.

– Спор – это психологическое насилие. Увы, не разрешено. Учитель почесал подбородок. Радости в его глазах заметно убавилось. Он размышлял, и широкие морщины внезапно легли на такое доброе, светлое и еще не старое лицо.

– Я буду писать стихи, – решил он, наконец. – В юности у меня неплохо получалось.

– Творчество… – вздохнул Петр, – увы, оно доставляет столько мук и страданий, что нам пришлось запретить заниматься творчеством. Это было тяжелое решение, но мы не можем допустить в этом месте такой источник терзаний и волнений. Если вас интересовало творчество, вам следовало выбрать другой вариант.

Человек в пиджаке помрачнел.

– Я буду писать о любви. Любовь – это чистое прекрасное чувство…

– Очень жаль, – возразил апостол, – но, поскольку неразделенная любовь мучительна, а гарантировать взаимность невозможно… В общем нельзя.

Его собеседник всплеснул руками. В глазах его отразилась непередаваемая гамма эмоций.

– Чем же вообще у вас там обычно занимаются?

Петр убрал бумаги в ящик и поднял взгляд от стола:

– Честно говоря, не знаю. Я стараюсь туда не заглядывать.

И он жестом предложил посетителю следовать дальше. Тот сделал еще пару шагов, затем вдруг обернулся и разом упал на колени перед удивленным стариком в халате.

– Отче! – возопил он так, что в окнах задрожали витражи. – Не посылай меня туда, пожалуйста! Я не хочу! Я не буду!

Петр обернулся.

– Куда ж вас тогда? – поинтересовался он, доставая из стола следующую тетрадь.

– Куда угодно! – с дрожью в голосе взмолился посетитель. – Куда угодно, хоть в самый ад!

– Весьма сожалею, – отозвался апостол сухо. – Но там места закончились еще в пятницу.

И, более не оборачиваясь, крикнул в коридор:

– Следующий!