– Дорогой Сергей, Омар Хайям очень правильно сказал:

 
«Вино запрещено, но есть четыре “но”:
Смотря, кто, с кем, когда и в меру…»
 

Здесь все четыре «но» встретились, поэтому два стаканчика нам Аллах простит. Я надеюсь.

За ваше здоровье, дорогие! Я рад, что вы посетили наш скромный город, примите моё уважение и почтение. Конечно, это не Москва, наш город маленький, и мы сами – маленькие люди. Горы больчой, а город – маленький…

Аюп выговаривал здравицу медленно и чётко, без улыбки, каким-то образом удерживая в поле зрения своих желтоватых глаз нас обоих сразу. В правой руке он держал бокал, левой в такт словам кругообразно помахивал снизу вверх.

Как дирижёр.

Или как строгий учитель, приглашающий школьников подняться.

Я встал.

– Сядь, бля! – прошипел Сергей и потянул меня за ремень.

– Сидите, дорогие, сидите! – Аюп повернул руку вниз ладонью, – вы – гости!.. Сидите. А я должен хлопотать вокруг вас. Сидите.

Я сел. Аюп договорил тост, сел, сказал что-то на своём, плеснул немного вина из бокала на землю и выпил.

– Зачем вы из бокала на землю плеснули? – спросил я.

– Заметил?.. Ты внимательный. Это – для духов нашей земли, – сказал Аюп. – Ты знаешь, мы не очень хорошие мусульмане… немножко ленивые, немножко хитрые. Немножко Аллаха просим одно, другое, но по своей старой вере – до ислама – духов боимся. У нас говорят: «Худо зада бошу арвохь зада не» – это если по-русски перевести… – Аюп задумался, – «Если Бог тебя бросит, то это ничего, а если арвохъ – дух, то есть, – тебя бросит, то жизнь пропадёт». Поэтому стараемся их поить и кормить. Искандар… Александр Македонский долго наш город хотел взять – три месяца.

Не взял, войско снял, пошёл в Индию. Когда основной войско ушёл, наши ребята сделали выход из стен, взяли много пленных, числом возле двести, резали, давали кровь арвохъ, как благодарность. Почти на этом месте. Да, на этом месте.

Аюп замолчал и посмотрел на нас. Я кивнул. Подошедший официант расставил миски с густым горячим супом и маленькие чашки с приправой.

Красное густое вино напоминало чилийское, и подействовало оно на старые дрожжи, из-за жары и усталости – быстро и крепко.

Я откинулся на спинку стула. Над головой шелестела чинара, слоистый дым мангала лёгкими завитками уходил вверх, смешивался с пеной цветущих вишен, поднимался выше, превращаясь в облака и белоснежные горные вершины. Из соседнего кафе доносился прошлогодний хит «Фабрики звёзд» – «Я тебя любила, Только я забыла, Как меня сгубила…»

– Что порожняк зря гонять, давай о делах поговорим, – сказал Сергей и отодвинул бокал.

Несмотря на палящее солнце, он сидел в куртке. Правая рука всё время лежала на коленях, ел и пил он левой; от жары, или от острого горячего супа его лысая голова покрылась мелкими капельками пота.

«Интересно, на голове пот такой же, как под мышками или нет?», – мелькнула у меня глупая мысль.

– Успеем о делах, – ответил Аюп, не поворачиваясь. Прищурясь, он смотрел на далёкие горы. С лёгкой покровительственной улыбкой смотрел, как на маленького ребёнка. – Успеем. Сегодня вы – гости. Отдыхайте.

– Чтоб сразу было понятно – кэша с собой нет, на пластике всё. Товар посмотрим, тогда обналичим, – сказал Сергей с глухим вызовом и промокнул салфеткой лысину.

– Молодец, – сказал Аюп, по-прежнему не глядя в нашу сторону. – Правильно. Зачем мешок деньги таскать? Ты думаечь, мы здесь совсем дикие? Немножко развиваемся. Завтра в банкомат сходичь и снимечь, если будет нужно.

Но это завтра.

Завтра поговорим о делах, о деньгах… Отдыхайте, – Аюп обвёл горизонт широким жестом.

Я машинально повернул голову вслед за его ладонью и, совсем близко от нас – справа от фонтана, на самой границе водяной пелены – увидел несколько коричнево-бурых шаров, размером с футбольные мячи.

На цветы или кусты непохоже, на скульптуры тоже.

Я всмотрелся внимательней, прищурился. Между мной и газоном то и дело проносились пацаны на роликах, перед фонтаном прыгали девчонки в пёстрых шароварах, я привстал, чтобы рассмотреть получше.

Аюп задумчиво смотрел на горы, Сергей макал в приправу рёбрышко из супа. Галдели пацаны.

Шесть коричневых шаров на зеленой траве, непохожие на цветы, кусты или скульптуры, были человеческими головами.

Распухшие носы и губы, перекошенные щёки, вывороченные наизнанку глаза. Зрачки закатились внутрь, под кровяными веками виднелись белесоватые бельма. Носы и губы набрякли кровью и увеличились в два-три раза, казалось, что к искажённым страданием и болью лицам прилепили мясные нашлёпки.

Черты лиц исказились и сместились так, что не воспринимались человеческими – брови ушли высоко на лоб, к волосам, челюсти выпали и перекосились, от подбородка до горла висели мешки багрового желе, в ноздрях запеклась кровь.

Время от времени на головы садились мухи, но ветерок поддувал водяную кисею фонтана и они улетали.

– Э-это… Ч-что э-это?.. Это?!

Аюп перевёл взгляд на головы.

– Это нехорочие люди. Обманчики. Так немножко наказываем Старый обычай. Раньше здесь базар был… – я говорил? – Аюп посмотрел на меня, я кивнул. Судорожно сглотнул, закрыл рот.

– …Да, базар. На базаре харчевни, чайхана, мясо, мусор вонучи. Крысы очень много, очень… – Аюп сокрушённо покачал головой. – Поэтому базар убрали. Но крысы так и не можем убрать, внизу норы, очень много осталось. Эти обманчики… их в землю копаем, крысы из нора приходят, внизу кусают. Губы зашиваем ниткой, чтоб рот не кричал, не шумел, здесь же парк у нас, люди отдыхают.

Вот так. «Забон дар дахъ, он посбони cap аст» – «Язык во рту стережёт голову».

Мои колени прыгали, ходили ходуном, я схватил их руками, чтобы остановить дрожь, лихорадка передалась рукам.

Я трясся и дёргался, не в силах оторвать взгляд от голов. Волосы на них так пропитались выступившей из-под кожи кровью, что превратились в твёрдую корку.

– А что ты волнуешься? Вы – гости, вы – не обманчики. Кушайте. Ты совсем бринчоба-суп не кушаешь. Нехороший? Давай другой принесём. Этот бринчоба немножко неправильный, в него надо давать горох нут – так положено, а здесь узбецкий фасоль маш. Он мелкий. Давай меняем.

– Нет! – крикнул я. В висках и затылке колотилась кровь, я смотрел на головы, ничего не соображая. «Повара и официанта закопают за неправильную фасоль», – почему-то стучала одна мысль… – Не надо!

– … Нет, – повторил я. – Пожалуйста… Не надо.

– Надо вам старый таджикский еда покушать – халиса, хушан. Там ничего от узбеков нет, – сказал Аюп.

– Нормальный супчик, – сказал Серёга и положил ложку в пустую тарелку. – Хороший супец. Густой, острый. Люблю такой. Аж в пот меня бросило. Устал, наверное, с дороги.

– Да-да. Извините, – сказал Аюп. – Вы с дороги, устали, я много говорю, забыл. Старый стал. Сейчас вас отвезут в гостевой дом, отдохните, а завтра о делах поговорим.

* * *

– …Ты что, Серёга?! О чём ты говоришь вообще?! Пока светло, давай дёргать отсюда!

– Слушай, ляг, поспи. Что ты пургу гонишь?

Как ребёнок, бля. Что тебе эти головы дались? Обычные чурбанские примочки – за столом сладкие слова, тосты-хуёсты, понты колотят… потом пугать начинают. Ты что – не понимаешь? Он спецом нас за этот столик привёл – так посадил, чтобы они на виду были, чтобы заколбасило нас.

Я их ещё на подходе увидел. Да пусть, бля, этот Аюп Пиздосович хоть на капот Крузака своего эти головы поставит, мне похер. Чучело огородное… Я должен с квартирой решить.

Сергей распахнул куртку, воздушным движением выдернул из оперативной наплечной кобуры пистолет.

– У чехов такая же херня – в лицо тебе смотрят, глазами вращают, на мозг давят и прогоны гнилые. Про горло резать, пилой пилить… Видишь именной «Стечкин»? – Мне его Рогожкин, командующий внутренними войсками, вручил. Примерно за такую же хрень в Ножай-Юрте мы тогда пятерых завалили. За пару минут.

Я прижал палец к губам и обвёл рукой стены – наверняка прослушивается. Серёга отмахнулся.

– …Как гранату в жопу всунешь чеху, так он сразу перестаёт глазами крутить, разговаривает спокойно, вежливо. Бараны, бля. Хорошая пословица была – «Чувствуешь только гранату в жопе, а всё остальное – ощущаешь».

Не очкуй, Алик. Пусть только дёрнутся – полкишлака переложу, у Аюпа этого яйца как горох маш станут.

– Фасоль.

– Чего?

– «Маш» – это фасоль. А горох – это «нут»…

– A-а… Ты это… поспи давай, – сказал Серёга.

– Я уезжаю. Ты как хочешь, а я – уезжаю.

– Прекрати, слушай. Ну, что ты, в самом деле? Что тебе до их местных разборок?

– Я уезжаю! Ты что – не понимаешь?! Здесь людей в землю живьём закапывают, а ты… ты… Ты понимаешь вообще?…

– Да как ты поедешь? Мы ж сумму оговорили, у меня денег-то мало, тогда карту оставь свою, я сам всё решу.

– Нет. Не оставлю. Я уезжаю. И тебе надо уезжать. Собирайся, пойдём! Я пошёл на автовокзал!

– Ну, нельзя же так, Алик! Ну что ты меня подставляешь? Что ты творишь?!

– Я уезжаю!

– Блядь, ну и очкун ты! Так нельзя, Алик, что за детский сад, бля. Так дела не делаются. Ладно, давай всё-таки ухо защемим минуток на двести, всю ночь не спали, меня развезло чего-то. Встанем, поговорим. Сейчас поругаемся только. Решишь уехать – езжай.

* * *

На автовокзале стоял новенький китайский автобус и несколько бомбил.

– Доюомент! – потребовал широкомордый водитель автобуса.

Я протянул паспорт.

– Нет. Доюомент хукумат давать, потом ехать.

– Какой ещё «доюомент»? – рявкнул Серёга. – Мы сюда без всякого доюомента приехали!

– Доюомент! – крикнул водитель и тронул с места, закрывая двери.

– Какой?!.. Какой ещё документ! – закричал я. – Вы не имеете права! Это незаконно!

– Дуру не гони, – сказал Серёга, – ты, что – Немцов, что ли? Ладно, не суетись. Пойдём.

Мы подошли к бомбилам.

– В Душанбе.

– Доюомент есть? – спросил таджик с прокалённым на солнце лицом, и такими же отожжёнными руками. От кистей до локтей их покрывала сетка толстых перекрученных вен. Как сплетённые верёвки мясного фарша.

– Слушай, какой документ? Мы из Душанбе приехали за двести баксов. Я тебе триста даю, – сказал Серёга.

– Доюомент нет – нельзя ехать, – сказал Венозный. Он смотрел на Серёгу без всякого выражения на лице, нашего предложения он, похоже, не слышал.

– Эй, кто поедет?! – обратился Серёга к остальным. – Душанбе – пятьсот баксов!

Люди стояли молча. Я пытался поймать чей-то взгляд, не смог. Таксисты не отводили взглядов, не отворачивались, не мигали.

Смотрели сквозь нас, время от времени сплёвывали тягучей серо-зелёной слюной, невидящие глаза казались мутно-белыми бельмами.

Заходящее солнце, длинные тени от жутких плоских стен автовокзала, серо-зелёный узор плевков на асфальте. Пересохшие, как рыбья чешуя, глаза тускло поблёскивают с пустых морщинистых лиц.

С пустых, как яичная скорлупа, как смятые бинты.

…Как смятые гнойные бинты на полу безлюдного больничного коридора. Кафель отбит, мёртвый свет люминесцентных трубок. Трубки ритмично щёлкают, вспыхивают и гаснут. Пустой коридор, пыльные двери. Шорох в замке, металлическое шуршанье ручки, длинный скрип петель. Вздрагиваю, оборачиваюсь, никого. Все двери закрыты. Высохшие гнойные бинты в прерывистом бело-зелёном свете, шуршанье за дверью.

Когда я видел этот сон?

В детстве? Месяц назад?

В самолёте?

Или сон – всё, что я вижу сейчас?..

Из наступающих сумерек визгливо захохотал-замяукал какой-то зверь, ему в ответ проскрипела незнакомая птица. Протяжно, как ржавая дверная петля.

Так, наверное, кричала птица Сирин. Или Гамаюн.

Я схватил Серёгу за руку.

– Серёж… Пойдём пешком. Спустимся в долину, там найдём кого-нибудь. Пойдём, пожалуйста, Серёж! Я тебя прошу, пойдём.

– Ночью по горной дороге? Прогулочка – как в жопу улочка. Прогулка – я ебу, какая… Шакалы вон орут как. Тебя одного не отпустишь, я идти не могу, дела не сделал. Не знаю. Давай в чайхану зайдём, подумаем, – Сергей помотал головой.

На автобусный круг влетел белый «Круизёр» Аюпа, крутанулся, затормозил.

Выскочил Костистый водитель, перебросился парой слов с бомбилами, побежал за нами.

– Какой проблема? Гостевой-хана сказал – вы ушёл. Уехать надо? Теперь нельзя уехать, доюомент хукумат надо получать. Погранзона здесь. Без доюомент нельзя. Строго, очень строго.

Костистый набрал номер, быстро, с уважительными интонациями, заговорил по мобильному. Покивал, выключил телефон.

– Аюп-муаллим сказал: хотите уехать, завтра утром будет доюомент, уедете. Никакой проблема. Завтра. Теперь хукумат закрыт. От себя говору – Аюп-муаллим немножко огорчил.

Аюп-муаллим сказал: если дела не хотите делать, надо сказать, сидеть, покушать, потом ехать. Вы – гость, зачем уехать, ничего не сказать? Немножко огорчил Аюп-муаллим. Не надо не сказать.

Аюп-муаллим сказал: уехать или не уехать, всё равно. Теперь надо отдыхать, чтоб хороший вечер, вы – гость. Отвезу вас в наш луччий ночной место, там вино, музыка, женчин.

– Ночной клуб Фирюзабада? – ухмыльнулся Серёга.

– Клуб, клуб, – закивал Костистый. – Поехали. Вино, музыка, курить, молодой женчин… кто хотели – мальчики молодой тоже есть разный.

– Не-е, мы старые люди, – сказал Серёга. – Нам с девочками-то дай бог справиться. Поехали.

– Ты что, Серёг?! Сами в петлю лезем!…

– Не залупайся, – шепнул он мне. – Только не залупайся. Разберёмся.

Мы сели в машину. По салону металась огромная сине-зелёная мясная муха. Толкалась в окна – как будто по стеклу выстукивали согнутым пальцем – отскакивала, носилась, нарезая десятки беспорядочных петель. Казалось, в автомобиль ворвался целый мушиный рой.

– Так что, отец? – обратился Сергей к водителю. – Кипит в городе ночная жизнь? Девки-то русские или местные?

– Разный, разный, – сказал Костистый. Покосившись, резко выбросил вбок левую руку, схватил на лету муху, растёр, открыл окно, выбросил, вытащил из пачки влажную салфетку, вытер ладонь. Использованную салфетку сложил и убрал в пакетик под сиденье.

– Ты понимаешь, с одной стороны, хочется поработать с местными кадрами, а с другой – я ж на фарси не секу. Как объясняться-то?

– Никакой проблема. Женьчин не говорит много.

Говорит: «Бале!» – «Да».

Говорит: «Ал/батта!» – «Конечно».

Говорит: «Афьюн!» – «Опиум».

– Вот бы наших так выучить, Алька! – Серёга захохотал.

– Ты говорить: «Занон!» – значит, ты хочешь женьчин, не мальчик. Ты говорить: «Лабон!» – «Губы»…

– Какие именно губы? – вставил Серёга.

– Ты можечь женьчин говорить, когда всё хоп, всё хорошо: «Ман тул нохс метином». Значит: «Я тебъя лъублу», – и Костистый залился тонким визгливым смехом.

Серёга захохотал в ответ.

– Весёлый паренёк наш водитель, – шепнул мне Серёга, – этот точно мальчиков к себе таскает. А потом этих мальчиков – в суп хуйнут… с горохом нут.

* * *

В «ночном месте» стояли низкие столики, вокруг столиков – ковры и подушки. Сладковатый дым тянулся слоями под древние, в мелких дырках – как пемза – балки потолка, из-за столиков местные мазали нас тяжелыми мутными взглядами. И «Фабрика звёзд» – «Я тебя любила, Только я забыла, Как меня сгубила..»

– Сначала терьяка пожуйте, мальчики, – сказала Лиля.

Лиля – это моя. Сидит вполоборота ко мне, откинувшись на подушки. Как и все женщины здесь – в шароварах. Большой рот, тёмные волосы, зелёные глаза. Мать – таджичка, отец – русский солдат. В смысле – Неизвестный Солдат.

– Терьяк – это что? – спросил я.

На коленях у меня лежали Лилины ноги в ременных сандалиях. Узкие щиколотки, высокий подъём, лак на ногтях бело-розовый. Как цветущий миндаль.

Она двигала ступнями влево-вправо, то поднимая выше, то опуская обратно на мои колени. В паху у меня ритмично бухал пульс, я ёрзал, пытаясь смягчить раскалённое напряжение в низу живота.

– Терьяк – это хорошая вещь… с мёдом и вином мешают…

– Что – «мешают»?

– Афьюн. Знаете, что такое афьюн?

– Знаем. Не, я лучше курну, – сказал Серёга, обнимая тощую высокую таджичку с огромными глазами, – старого пса новым фокусам не учат.

– Чуть-чуть… вам понравится, – состроила Лиля гримаску.