Еще при Вильгельме III (т.е. в конце XVII в.) старики вспоминали о тех временах, когда в лондонском Сити не существовало ни одного банкира; каждый торговец держал кассу у себя дома, и, когда ему предъявляли векселя, он платил наличными. Но затем установилась новая мода, образовался и новый класс агентов, хранивших кассы коммерсантов; это были золотых дел мастера, в подвалах которых могло храниться большое количество слитков золота и серебра, не подвергаясь опасности от пожара или ограбления. Это нововведение вызвало много шума и протестов. Купцы старого покроя горько жаловались на то, что люди, которые еще 30 лет тому назад ограничивались своей профессией и выручали хорошие барыши на изготовлении кубков и чаш, на вделывании в оправу бриллиантов для красивых женщин и на продаже пистолей и талеров путешественникам, отправлявшимся на континент Европы, теперь стали казначеями почти всего Сити. Эти ростовщики ведут опасную игру тем, что другие добыли своим прилежанием и накопили благодаря своей бережливости. В случае удачи ловкий кассир становится альдерменом, при проигрыше же обманутый, наполняющий его кассу, оказывается банкротом. Но другие настаивали на выгодности новой системы, сберегающей труд и деньги: два клерка в одной конторе при новой системе исполняют то же, что прежде делали двадцать в двадцати разных конторах; билет золотых дел мастера в течение одного утра переходит десять раз из рук в руки, и благодаря этому сто гиней, лежащие под его замком поблизости от биржи, исполняют ту же функцию, что прежде тысяча гиней, разбросанных по разным ящикам. В результате даже те, кто кричал громче всех, вынуждены были подчиниться новому обычаю. Дольше всех сопротивлялся известный экономист Дедлей Норт. Вернувшись после продолжительного отсутствия в 1680 г. в Лондон, он был особенно поражен и возмущен новым обычаем производить платежи через посредство банкиров. Он жаловался на то, что не может идти на биржу без того, чтобы его не преследовали золотых дел мастера, с глубокими поклонами прося его о чести быть ему полезными. С большим трудом друзья убедили его поместить свои деньги у одного из людей Ломбард-стрит, как их называли. К несчастью, этот человек обанкротился, и хотя Дедлей Норт потерял всего 50 фунтов, но этот случай еще более убедил его в правильности его взглядов. Но борьба его была бесплодна, ибо люди не желали отказаться от выгод, соединенных с новой системой, на том основании, что возможны отдельные несчастные случаи, так же как они не имели намерения прекратить постройку домов ввиду опасности пожара или сооружения кораблей вследствие опасности морских бурь.

Когда банковское дело стало самостоятельной и важной отраслью, возник вопрос о необходимости учреждения национального банка по примеру двух известных банков – Св. Георгия в Генуе и Амстердамского. Указывали на то, что банк Св. Георгия существует в течение трех веков, что он начал принимать вклады и выдавать займы прежде, чем Колумб переехал через Атлантический океан, чем Васко да Гама объехал мыс Доброй Надежды, тогда, когда еще христианский король сидел в Константинополе и магометанский султан в Гранаде, когда Флоренция была республикой, а Голландия – наследственной монархией. Все это с тех пор изменилось: новые моря были открыты, в Константинополе правил турок, а в Гранаде кастилец, Флоренция стала наследственной монархией, а Голландия республикой, но банк Св. Георгия по-прежнему принимал вклады и по-прежнему выдавал ссуды. Амстердамский банк существовал в течение всего 80 лет, но выдержал успешно много испытаний; даже в эпоху ужасного 1672 г., когда все устье Рейна находилось в руках французов и на ратуше развевались белые флаги, среди всего смятения и паники было лишь одно место, где все время господствовало спокойствие и порядок, и этим местом являлся банк. Почему бы и лондонскому банку не процветать так же, как и эти банки?

Возник ряд проектов национального банка, из коих одни предлагали учредить его под руководством короля, другие – поставить во главе его лорд-мэра, альдерменов и общинный совет столицы. Некоторые проекты напоминали скорее детский лепет или бред горячечного больного. Двое из таких фантазеров, постоянно толпившихся в передней палаты общин, утверждали, что лучшим средством против всякой болезни государства является земельный банк и что учреждение его создаст чудеса, каких не испытали даже израильтяне, – большие чудеса, чем манна небесная. Не будет более податей, и все же казначейство будет ломиться от денег, исчезнут сборы в пользу бедных, ибо не будет бедных; доходы каждого землевладельца удвоятся, барыши каждого купца увеличатся – словом, Англия станет раем небесным. Пострадают лишь банкиры, эти злейшие враги нации, доставившие ей больше несчастий, чем могло бы нанести вторжение французской армии в Англию. К счастью, подобного рода проекты остались без рассмотрения, и страна избегла несчастья, «по сравнению с которым понесенные Вильгельмом в Нидерландах поражения и уничтожение английского флота французским в 1693 г. были бы благословением». Однако, говорит Маколей, не все изобретатели проектов этого бойкого времени были столь абсурдны. Один из них, Уильям Паттерсон, был талантливый, хотя и не всегда умный спекулянт. Относительно его прошлого было известно только, что он по рождению шотландец и что он жил в Вест-Индии, причем друзья его утверждали, что он ездил туда в качестве миссионера, а враги говорили, что он был пиратом.

Проект Паттерсона, под названием tonnage-act, т.е. билля о потонном сборе, встретил в парламенте сочувствие. Правительству нужны были деньги, и оно проектировало выдать из потонного сбора с судов и лодок вознаграждение тому, кто ссудит его суммой в 1,5 млн фунтов стерлингов. Паттерсон и предлагал учредить банк в форме акционерной компании, который заключит с казной заем на эту сумму.

Но и у Паттерсона было много противников, и, когда план его стал известен, началась война на бумаге, не менее ожесточенная, чем борьба между конформистами и нонконформистами или между старой и новой Ост-Индской компанией. Авторы отвергнутых проектов набросились как сумасшедшие на своего счастливого соперника; золотых дел мастера и содержатели ссудных касс подняли разъяренный вой; недовольные тори предсказывали падение монархии, ибо банки являются республиканскими учреждениями – банк процветает в Венеции, Генуе, Амстердаме и Гамбурге, но слыхал ли кто-либо о французском или испанском банке? Напротив, некоторые виги говорили о гибели английских свобод: банк – орудие тирании, ужаснее звездной палаты, страшнее армии Кромвеля; все имущество страны будет находиться в руках «тоннажного» банка – таково было презрительное название его, – «тоннажный» банк будет в руках монарха. Наконец, в верхней палате некоторые лорды заявляли, что весь план имеет в виду лишь обогащение ростовщиков за счет дворянства и джентри; люди, имеющие сбережения, предпочтут помещать их в банк под проценты, чем ссужать их под залог земель.

Деньги нужны были правительству – иначе Англия рисковала остаться без флота в Ла-Манше, – и билль был принят. Билль разрешает открытие подписки на 1,2 млн фунтов стерлингов, причем подписавшиеся (каждое лицо на сумму не свыше 20 тыс. фунтов стерлингов) образуют акционерное общество под названием «губернатор (директор) и компания Английского банка». Общество передает весь свой капитал правительству, которое обязуется уплачивать ему 8% с этой суммы, – кредит для того времени не дорогой.

С учреждением Банка Англии последнему не была предоставлена монополия, он даже не пользовался исключительной привилегией в области выпуска банкнот. Только законом 1708 г. запрещен был выпуск банкнот компаниям, учреждаемым в количестве более 6 человек, т.е. акционерным банкам. Такое запрещение считалось равносильным запрещению учреждать банки вообще, и действительно других банков (учрежденных компаниями) в Англии долго не возникало. Банкноты могли выпускать по-прежнему только отдельные банкиры; но в Лондоне это скоро прекратилось, ибо с появлением всесильного Английского банка роль банкиров там надолго свелась к минимуму. В провинции же, где до середины XVII в. Банк Англии не имел отделений, возникали небольшие банки. Первоначально это были торговцы, которые рядом с торговлей давали ссуды своим покупателям; они же принимали у последних вклады. Так возникали банки в провинции до середины XVIII в.; в 1755 г. впервые был сразу основан банк в отличие от этих постепенно возникающих банков. Но еще в 1759 г. насчитывалось в Англии всего 12 банков, и лишь в 1776 г. число их достигло 150, а в 1790 г. увеличилось до 300^[73]. Они выпускали банкноты, которыми производили учет векселей, так что в провинции в отличие от Лондона банкноты являлись не столько свидетельствами о помещенных вкладах, сколько средством кредитования, ибо депозитная операция была в провинции еще мало развита и без выпуска банкнот банкиры не в состоянии были бы кредитовать своих клиентов^[74].

Иное положение находим на континенте Европы. Публичные банки, которые здесь существовали, как мы видели, не занимались торгово-промышленным кредитом, частных же банков почти не было. Марпергер в своем «Описании банков» (1716 г.) называет банкиром купца или менялу, который имеет много дел с векселями на иностранные рынки. Ради вексельных операций (производства и получения платежей посредством векселей) купцы обращались к «ярмарочному» или «иностранному» банкиру, производившему свои операции в одном из крупных центров – Амстердаме, Милане, Франкфурте-на-Майне, – и только к концу XVIII в. стали для этого прибегать и к услугам местного банкира – до того времени они производили платежи, обходясь и без него. Во всяком случае, банкир, по общему правилу, лишь инкассировал их векселя, но самостоятельно их не снабжал кредитом. Лишь с начала и в особенности с середины XVIII в. возникают в отдельных местах ломбарды, выдающие купцу ссуду под товары, как, например, в Брюнне (Австрия) в 1751 г., в Санкт-Галлене в 1752 г., где купец помещал свой холст до поездки на ярмарку и получал под него ссуду для производства дальнейших операций^[75]. Лудовици рассказывает о существовании таких «ленбанков», или ломбардов, не только в Италии, Англии и Голландии, но и в Гамбурге и Берлине^[76].

В Австрии еще в 1785 г. на предложение группы лиц устроить публичный банк последовал отказ Иосифа II «решительно и навсегда». Но два года спустя датский банкир Баргум и группа местных оптовых торговцев все-таки сумели добиться патента на открытие «коммерческого, ссудного и вексельного» банка, капитал которого в значительной мере создавался из средств высшей австрийской аристократии; этим-то и объясняются успешные результаты ходатайства. Банку предоставлено было право производить все виды оптовой торговли, вексельные операции в пределах страны и за границей, учет и ломбардирование товаров. Ломбардная и учетная операции удачно развивались, но Баргум стал составлять подложные векселя, и когда это раскрылось, бежал (в 1790 г.), после чего привилегия, выданная ему, была аннулирована. Два года спустя представителям высшей аристократии (кн. Шварценберг, кн. Коллоредо, гр. Ностиц и др.) удалось снова выхлопотать привилегию на открытие банка, причем они ссылались на то, что за короткое время своего существования банк успел повести успешную борьбу с ростовщичеством (хотя административные органы это отрицали). Однако теперь ломбардная операция исчезает; напротив, банк занимается усиленно торговлей и учреждением промышленных предприятий. После банкротства государства и он вынужден был прекратить свою деятельность^[77].

Вообще коммерческий кредит был на континенте Европы еще весьма мало распространен и в XVIII в.

Обширные торговые операции таких крупных фирм XVI в., как Фуггеры, Вельзеры, Гохштеттеры и др., обходились еще почти без кредита. Это были обыкновенно семейные полные товарищества, в которых каждый из членов не только нес риск, но и принимал нередко участие в общем предприятии. Правда, членам, выходившим из состава товарищества, разрешалось в виде особой льготы оставить свой капитал целиком или частью в предприятии в качестве депозита, т.е. как вклад, с которого они получали определенные проценты, независимо от прибылей или убытков товарищества. Однако эти капиталы принадлежали родственникам, которым оказывалась таким образом особая льгота. К посторонним лицам не желали обращаться, и они не могли помещать своих капиталов у компаний. 5%-ные депозиты были известны в XVI в. – у итальянских фирм, как мы видели, помещались депозиты уже раньше, – германские торговые дома и товарищества их принимали, а имперские чины уже в 1522 г. запрещали их, требуя, чтобы компании пользовались одним собственным капиталом. Но они составляли исключение. В начале XVI в. в Аугсбурге, крупном торговом центре того времени, депозиты были еще мало распространены, и летописец с удивлением рассказывает, что у Амброзия Гехштеттера князья, графы, дворяне, городские жители, крестьяне, батраки и служанки помещали то, что имели, из 5%; даже поденщики, которые имели не более 10 гульденов, отдавали их его компании, так что он по временам имел до 10 тыс. вкладов – никто не знал, что у него было столько. Позже Эк защищал contractus trinus и такой процент (contractus quinque de centum), ссылаясь на то, что в Аугсбурге он в течение свыше 40 лет применяется пользующимися почетом гражданами, женскими монастырями, учеными людьми^[78].

К концу XVI в. компания суконщиков в Иглау вынуждена была «в стране и за пределами ее добиваться ссуд», обращаясь к купцам Праги, Штейра и других городов, а компания по сбыту олова в Амберге принимала вклады с правом взятия их обратно лишь по истечении 5 лет, тогда как компания могла ежегодно, с предупреждением за 3 месяца, отказаться от них. Это последнее право – освободиться от вкладов в любой момент – было весьма существенно для компании. В 1614 г. наряду с внесенной участниками суммой в 25 тыс. (117 лиц, в размере от 25 до 450 гульденов), имелось вкладов на 12 тыс. в размере от 250 до 5 000 гульденов (наибольшую сумму поместил курфюрст)^[79]. Известная торгово-промышленная вюртембергская компания, центром деятельности которой являлся г. Кальв, в начале XVIII в. уже пользовалась в значительных размерах не только вкладами участников, которые обязаны были помещать известную часть прибылей у компании из 6% годовых (независимо от прибылей, получаемых ими в качестве членов), но и капиталами посторонних лиц; компания делала займы у частных лиц, правительственных касс, местных чиновников и центральной администрации вплоть до высших ступеней и уплачивала 4 или 5% Однако этим путем компания не столько имела в виду расширить свои операции, сколько заинтересовать население, в особенности же чиновников, в успехах предприятия и привлечь их на свою сторону. Когда же положение ее упрочилось, компания начала выплачивать обратно помещенные у нее капиталы, усматривая в них обузу, от которой нужно освободиться как можно скорее^[80]. Этот факт крайне характерен. Он ярко выражает условия того времени, когда предприятия вовсе не стремились к расширению своих операций и всячески избегали обращаться к кредиту для этой цели.

С другой стороны, и помещать свои капиталы в предприятиях соглашались лишь весьма немногие; слишком рискованны были такого рода операции^[81]. Банкротства представляли собой в то время, как видно из романов XVIII в. и статистических данных, приводимых Баашем, и из описаний деятельности отдельных предприятий, явления весьма частые^[82]