Иллюстрации: М. Akhat

© Татарское книжное издательство, 2016

© Мушинский А. Х., сост., 2016

* * *

Гавриил Державин

Арфа

 
Не в летний ль знойный день прохладный ветерок
В легчайшем сне на грудь мою приятно дует?
Не в злаке ли журчит хрустальный ручеёк?
Иль милая в тени древес меня целует?
Нет! арфу слышу я: ея волшебный звук,
На розах дремлющий, согласьем тихоструйным,
Как эхо, мне вдали щекочет нежно слух,
Иль шумом будит вдруг вблизи меня перунным.
Так ты, подруга муз! лиешь мне твой восторг,
Под быстрою рукой играющей хариты,
Когда ея чело венчает вкуса бог
И улыбаются любовию ланиты.
Как весело внимать, когда с тобой она
Поёт про родину, отечество драгое,
И возвещает мне, как там цветёт весна,
Как время катится в Казани золотое!
О колыбель моих первоначальных дней,
Невинности моей и юности обитель!
Когда я освещусь опять твоей зарёй,
И твой по-прежнему всегдашний буду житель?
Когда наследственны стада я буду зреть,
Вас, дубы камские, от времени почтенны,
По Волге между сёл на парусах лететь,
И гробы обнимать родителей священны?
Звучи, о арфа! ты всё о Казани мне!
Звучи, как Павел в ней явился благодатен!
Мила нам весть о нашей стороне:
Отечества и дым нам сладок и приятен.
 

Читайте, припоминайте…

Вступительное слово

Казалось бы, только вчера писал вступительную статью к первому номеру «Казанского альманаха», а уж десять лет прошло, и вот сижу над предисловием к сборнику избранных публикаций.

Что в этом десятилетнем марафоне было главным?

Конечно же, поэзия и проза – стихотворения, поэмы, рубаи, хайку, венки сонетов, рассказы, повести, отрывки из романов… Естественно – очерки о писателях, художниках, композиторах, статьи на различные темы, в том числе – критические и даже сатирические, немало краеведческих материалов, размышлений о главном инструменте писателя – языке.

Кстати, наш альманах явился хорошей трибуной для литераторов, представляющих оба государственных языка Татарстана, – русского и татарского. Переводу на русский язык татарских писателей в альманахе уделялось повышенное внимание. Впрочем, печатались переводы и с английского, немецкого, марийского, чувашского и других языков. Один номер издания полностью был посвящён проблемам художественного перевода. Разговор на эту тему продолжился на «круглом столе» в Государственном Совете Татарстана, а затем чудесным образом – и на Всемирном конгрессе писателей в Квебеке (2015), девиз которого был «Перевод – творчество – свобода». Как по этому поводу не вспомнить и международные конкурсы поэтического перевода, проведённые «Казанским альманахом» совместно с Татарским ПЕН-центром. Они получились популярными, в них участвовали переводчики, как Татарстана, России, так и ближнего и дальнего зарубежья.

Что ещё важно отметить?

А важнее важного то, что «Казанский альманах» открыл дорогу в большую литературу немалому числу молодых литераторов, впервые опубликовал их произведения, помог издать свои книги, стать лауреатами различных премий и даже вступить в члены Союза писателей Татарстана. Рубрика «Новое имя» на страницах «КА», надеюсь, будет вспоминаться ими, как добрая колыбель, как светлое начало счастливого творческого пути.

Немаловажно и то, что альманах дал вторую жизнь некоторым незаслуженно забытым поэтам и прозаикам, впервые опубликовал их неизвестные произведения, дневники, письма, напомнил извечную истину, что рукописи не горят. Ценны и воспоминания о них современников, друзей, носителей памяти времён, которые нынешним поколениям писателей, любителей литературы неизвестны.

К сожалению, нет с нами на этом литературном празднике зачинателей издания – Туфана Миннуллина, Василия Аксёнова, Александра Ткаченко, Рустема Кутуя, Сергея Малышева…

По большому счёту наш альманах обязан своим рождениям двум народным писателям Татарстана – Туфану Миннуллину и Разилю Валееву. Рождением и этим вот десятилетием жизни. Редакция, весь авторский коллектив, от чьего имени я выступаю, – все мы надеемся, что жизнь альманаха продолжится.

А пока перед вами избранное… Назвали мы его по первой строке известной в прошлом песни «В этом мире, в этом городе…»

Читайте, припоминайте, открывайте для себя новое.

Ахат Мушинский,

гл. редактор «Казанского альманаха»

Мударрис Аглямов

Арба Акмуллы^[1]
поэма

Пролог

 
Желая людям счастья, много лет
являлся он, учёный и поэт,
везде, где нужно, с нужными речами:
умел и слушать, судя по всему,
свет сердца разгонял молчанья тьму
и освещал участия лучами.
По кругу
к очагу от очага
степь обходил в дожди или снега,
в грехе увязшим помогая делом,
но, не прощая жадности и лжи,
зажравшихся разгул и кутежи
разил народным словом
звонко-смелым.
В годины бед звала его судьба
степным народам
облегчать напасти…
…была у Акмуллы своя арба,
чей кузов разделил он на три части.
Куда в степи дорога ни ведёт,
вокруг лежат четыре дали света,
повсюду с нетерпеньем ждал народ
певучую арбу – арбу поэта.
На помощь
ждал умелых рук его,
на помощь
ждал стихов или совета,
но пуще ждал поэта самого,
поскольку знал в то время цену света.
Завидев, ставил на таган котёл,
и закипала весело водица…
Народ доныне ждёт, чтоб он пришёл, —
нам остаётся разве изумиться.
Когда рубил избу его топор,
сосновые венцы слипались, словно
сработаны поэтом, до сих пор
не шелохнулись крепких срубов брёвна,
но складывал стихи ещё прочней,
соперничал с чеченами степными,
не гостем он входил в сердца людей,
народ считал его слова своими…
А мы, газеты местные в столбец
исписывая хмурыми грехами,
тысячелетья третьего конец
венчая бездыханными стихами,
давно дверные пробурив глазки,
в душе замучив честное призванье,
как из колодца, черпаем с тоски
из книг – о жизни скудные познанья.
Чтоб щедро зацепить ведром воды,
к чему на дно колодца опускаться?
К тому же
для чего твои труды,
когда не видно жаждущих, признаться…
Стучится кто-то в двери… Чур меня,
поклонник сельский, стихолюб с пелёнок!
Поди впусти его, потом полдня
терзайся от рассказов-побасёнок.
Стучится кто-то в двери… Невдомёк
ему, что я в запарке – книга в плане.
Спасительно гляжу в дверной глазок:
что это там колышется в тумане?
Стучится кто-то в двери… Невпопад!
Ведь завтра день рождения Тукая.
Мне предстоит слудить о нём доклад,
в народность острой мыслью проникая.
Стучится кто-то в двери… Сохраню
молчание привычно и умело.
Хоть сорок дел засохни на корню —
поклоннику до них какое дело?!
Они и сами сочинять не прочь,
ободри лишь —
начнётся писанина!
А мне – полстрочки написать невмочь,
текучка засосала, как трясина.
Им невтерпёж,
открой им хоть разок,
а может, у поэта воскресенье?!
Глядишь на них, глядишь… в дверной глазок,
в одном лишь этом обретя спасенье.
Кто помоложе,
прёт, не пряча глаз,
в литературу и твою квартиру…
Где места взять? Ведь план в два года раз
тонюсенький твой сборник дарит миру.
Причём на людных сборищах вразнос
кричим, дойдя до белого каленья,
что волочить литературный воз
есть среднего задача поколенья!
Эй, книжники, привычные к перу,
Тукая театральные подобья,
неужто Акмулла учил добру,
используя учебные пособья?!
Народ поэта чествовал, о да,
но в чём же уважения истоки?
Советской власти не было тогда —
попробуй, проживи, формуя строки!
Да, жизнь была жестока и груба,
но странствовал поэт
ни с кем не в ногу,
есть и у нас, товарищи, арба,
есть воз литературный, слава богу!
Посредством книжек и телепрограмм
народ мы познаём и мудро судим.
В дверной глазок
не видно разве вам:
– Поэта дома нет,
подался к людям!
Сподручно нынче строить мудреца
и, прячась дома,
числиться в народе,
по телевыражению лица
писать стихи и пьесы нынче в моде…
…но жить-то надо… По делам и честь.
Со всеми ровня ты в литературе.
Хватил я лишку, но ведь что-то есть
в набросанной на нас карикатуре.
Да, надо жить…
Вздымая на горбу
поклажу долга, памяти и дела,
в стихах восславим Акмуллы арбу,
три секции в ней было,
три отдела…
 

1

 
Здесь был топор, отточенный весьма.
Фигурное окно. Резная птица.
Когда бы люди ладили дома,
как думается, грезится и мнится,
до неба стены вывели б они,
чтобы работой любовался век ты.
(Покуда только подновляй, чини,
до будущих времён оставь прожекты.)
Мечты-то высоки, а век зачах:
гниют устои, рухнуть изготовясь.
Но если голова есть на плечах,
сообразишь топор заткнуть за пояс.
Впустую бег времён не торопи,
но не терпи
безвольно-виновато.
Себя народы сознают в степи,
вовеки живо дело Салавата.
Обыкновенный плотницкий топор…
Но прошлое оставило зацепку:
запомнил навсегда степной простор —
не чурбаны, людей крошили в щепку…
 

* * *

 
Начало века. На земле темно.
Но в жажде света дни неутолимы.
Необходимо для души окно,
как окна для избы необходимы.
Но окна невозможны без избы:
Мифтахетдин, во всё своё уменье,
выверивает врытые столбы, заводит
сруба золотые звенья.
Он был чернорабочим на веку
не за дешёвой славою в погоне, —
в одно сливались,
как слова в строку,
мозоли на писательской ладони.
Он возводил дома своим трудом,
он рано понял,
странствуя по миру:
на отчей почве нужен отчий дом
татарину, казаху и башкиру.
В своей отчизне
каждый должен жить,
чтоб стать и людям, и народам ровней,
чтоб, если бой, то голову сложить
за эту землю,
что зовёт он кровной.
 

* * *

 
Двадцатый век – как отдалённый гром…
Строка в душе, пила в руке – совместны.
В арбе он возит рядом с топором
рубанок, скобель, долото, стамески.
…На ставне вырезает ли узор
для заново отстроенного дома
или стихи вставляет в разговор,
звучащие так мудро и знакомо, —
всё это в лад выходит у него:
едины совесть, труд и мастерство.
…Народ помянет плотника добром,
чтоб окна были светлыми в деревнях,
он топором владеет, как пером,
не различая два искусства древних.
 

2

 
Жизнь – странствие. Бездонно голубы
над степью небеса – до всех окраин
дошла известность старенькой арбы,
но славен сквозь года её хозяин.
…Второе отделение – для книг,
хранящих честь родной татарской речи…
Мифтахетдин далёко в степь проник,
уже и до Сибири недалече.
Не сдюжит сердце белого муллы^[2]:
неужто по вельможным указаньям —
пробившим твердь тысячелетней мглы,
конец придёт преданьям и сказаньям?
Неужто же
хранимые века
развеяны ветрами легче пуха,
исчезнут из родного языка
понятья чести, совести и духа?!
 

* * *

 
Мифтахетдин урок даёт в степи.
Давно уж псевдонимом стало званье,
Наслышаны о нём через стихи
в самой Казани, даже в Заказанье.
Но неприязнь он чувствует нутром,
его отнюдь не причисляют к лучшим
те, кто одним тяжёлым топором
наводят мост к людским заблудшим
душам.
Он учит… По складам ученики
уже урок заучивают дружно:
пусть гололобы, эти степняки
свою Казань восславят, если нужно.
Всё будет – государство, горы книг,
коль жив родной язык, язык надежды;
дух не исчезнет, если впрямь велик,
когда обрядят в новые одежды.
 

* * *

 
Вот потому и ездит на арбе
книг, преданных анафеме, собранье.
Сквозь все преграды верен будь себе.
сквозь горечь слёз
неси своё призванье!
Чтоб в человека превратить раба,
под вездесущим недреманным глазом,
везёт по свету Акмуллы арба
надежду,
утешенье,
ум и разум.
Он ровня всем,
ко всем идёт с добром,
три нации степных к нему с почтеньем…
Кровь разгоняет звонким топором,
дух утешает, воскрешает чтеньем.
Мир потрясать – врываются гурьбой:
всласть покричали – и уже их нету…
Всю жизнь с чужою странствовать арбой?
Эх, до чего своя нужна поэту…
 

3

 
И собственное место на арбе,
своё – во всех скитаньях и тревогах
своё – под солнцем – он отвёл себе.
Необходимо мастеру в дорогах:
раз – не бояться чёрного труда,
два – у горячих слов обогреваться,
особенно когда тебя года,
как таракана, выморозить тщатся.
Первопроходец, странный человек,
упрям и неуступчив по натуре,
он место знал своё.
Двадцатый век
его манил в объятья к новой буре.
Мулла нарёк его – Мифтахетдин.
Чего он сам достиг в духовном званье?
Не ради же
сверкающих седин
степной народ нашёл ему прозванье?!
Он сын татарки-матери.
Но в мир
пришёл со всеми поделиться светом.
Не зря казах, татарин и башкир
его доныне чтут своим поэтом!
…в поклоне низком перед ним склонясь,