Глава 1
Теоретические проблемы изучения образа «Другого»

Имагология и имагопоэтика: два подхода к изучению образа «Другого»

В последнее время в научный обиход вошло понятие «имагология»^[18]. Более того, как это часто бывает, оно, как все новое и пришедшее с Запада, привлекло к себе внимание отечественных исследователей, в некотором роде стало «модным». Однако это понятие зачастую используется некритично, подменяя собой другие, более традиционные понятия и термины: образ заменяется имиджем, сравнительно-исторический подход имагологическим, поэтика – имагологией.

Статус имагологии в современной гуманитаристике остается довольно неопределенным. Большинство исследователей сходятся во мнении, что имагология – сфера гуманитаристики междисциплинарного характера, в которой изучается образ «Другого», чужой страны, народа, культуры. Однако изучением образа (в том числе и образа «Другого») занимаются и другие научные дисциплины, прежде всего историческая поэтика и компаративистика. Существует мнение, что имагология – не самостоятельная дисциплина, а раздел компаративистики. Такой точки зрения придерживаются, в частности, авторы недавно опубликованной монографии «Имагология: теоретико-методологические основы» (2013) О. Ю. Поляков и О. А. Полякова. Генетически имагология действительно тесно связана с компаративистикой, в рамках которой она зародилась в середине XX столетия в ситуации кризиса компаративистики как попытка его преодоления за счет переключения исследовательского внимания с изучения влияний, источников и контактных связей на исследование образа «Другого». Эта смена предмета исследования в компаративистике была предложена французским ученым-компаративистом Мариусом-Франсуа Гийяром в его книге «Сравнительное литературоведение» (1951): «Не будем больше прослеживать и изучать иллюзорные влияния одной литературы на другую. Лучше попытаемся понять, как формируются и существуют в индивидуальном или коллективном сознании великие мифы о других народах и нациях… – в этом залог обновления компаративистики, новое направление ее исследований»^[19].

Однако представляется, что в настоящее время имагология по некоторым важным параметрам – прямой антипод компаративистики (и тесно с ней связанной исторической поэтики), прежде всего это касается целей, аспектов изучения образа «Другого», методологии исследования. В вопросе о методах имагологии нет ясности. Так, О. Ю. и О. А. Поляковы констатируют, что имагология «опирается на весь инструментарий литературоведения, использует поэтологический анализ, нарратологические стратегии, мифопоэтические подходы и т. д.»^[20]. А. Ю. Большакова говорит об «имагологическом подходе», который, с ее точки зрения, развивается в рамках компаративистики (наряду с типологическим), и характеризует его следующим образом: «матричную функцию берет на себя образ страны, региона (континента) или известного города. Выстраиваемые здесь сравнительные ряды предполагают зеркальность, взаимоотражение и даже взаимовлияние возможных компонентов»^[21] и далее приводит возможные темы имагологического характера: «Образ Запада в русской литературе», «Образ России в литературе Запада», «Москва глазами американских писателей», «Образ Парижа в московской поэзии XX века» и т. п. В сущности, остаются нераскрытыми сущность и специфика имагологического подхода. О. Ю. Поляков и О. А. Полякова его вообще не вычленяют, а А. Ю. Большакова сводит к предмету исследования – все тому же образу «Другого».

Не проясняет ситуации и то определение имагологии, которое дано в книге «Россия и Запад в начале нового тысячелетия» (2007): «Имагология – направление, исследующее отношение к действительности как к некоему тексту, когда сам образ понимается не только как элемент, часть и способ изучаемого текста, но и как общее представление о мире, континентах, странах, городах, их обитателях и т. д.»^[22]. Что такое образ как «способ изучаемого текста»? Является ли исключительной прерогативой имагологии изучение образа как «общего представления о мире, континентах, странах, городах и их обитателях» или образ в этом качестве может изучаться и другими разделами литературоведения, например, исторической поэтикой? Данное определение не столько проясняет ситуацию, сколько запутывает ее и порождает вопросы. Попробуем разобраться.

Один из основателей имагологии, немецкий ученый Хуго Дизеринк декларировал в своей программной статье «К проблеме “имиджей” и “миражей” и их исследования в рамках сравнительного литературоведения» (1966), что «образ другой страны не является предметом исследования компаративистики (читай “имагологии”.– В. Т.), однако он становится таковым в том случае, когда литературный имидж или мираж влияет на общественное мнение»^[23]. Таким образом, имагология, в отличие от компаративистики и исторической поэтики, изучает образ «Другого» («имидж» в имагологической терминологии) не в художественно-эстетической, а в социально-идеологической функции. Компаративистика и историческая поэтика исследуют структуру, смысл и поэтологический, художественно-эстетический статус образа (в том числе и образа «Другого») в литературном произведении, приемы создания образа, его типологию в разных национальных литературах. Иными словами, компаративистику и историческую поэтику образ интересует как творение поэтического сознания в его художественно-эстетической неповторимости, многомерности и многозначности и связях с традицией, «преданием». Здесь уместно вспомнить определение предмета исторической поэтики, данное ее основателем А. Н. Веселовским, – это «эволюция поэтического сознания и его форм»^[24]. Имагологию же прежде всего интересует вопрос, как образы «Другого», конструируемые в художественной литературе, СМИ, публицистике, искусстве, то есть в различных типах дискурса, входят в общественное сознание, превращаются в имиджи-стереотипы и формируют представление нации о себе и о других народах? Литературное произведение берется имагологами не как самостоятельный эстетический феномен, а лишь как источник «имиджей», стереотипизированных, устойчивых и упрощенных образов, транслируемых затем по различным каналам в общественное сознание и определяющее в значительной степени отношение одного народа к другому.

В этом отношении имагология стоит на грани между литературоведением и социологией, социальной психологией. В той мере, в какой имагология в качестве материала для изучения имиджей использует литературные произведения, она смыкается с литературоведением, но, акцентируя изучение социально-психологической, идеологической функции литературных (и шире – художественных) образов, она сближается с социологией и социальной психологией.

Имагология развивается в рамках так называемого cultural turn в современной западной гуманитаристике, следствием которого стало то, что литературоведение утрачивает свою специфику, рассматривается как придаток культурологии, одна из наук о культуре, общая задача которых – понять, как конструируются в общественном сознании те или иные понятия, идеи, концепты, культурная и национальная идентичность. В этом контексте литература рассматривается как один из инструментов социального конструирования^[25]. «Литература (так же как и другие художественно-нарративные медиа, такие как кино) является привилегированным средством распространения стереотипов…»^[26]. Некритичным оказывается не только использование понятия «имагология» в современном отечественном литературоведении. Некритично само отношение к имагологии. Так, О. Ю. Поляков и О. А. Полякова, авторы наиболее обстоятельного на сегодняшний день аналитического обзора по имагологии, дают такую ее оценку: «В настоящее время перспективность новой научной дисциплины не вызывает сомнений»^[27]. Однако первый долг ученого – сомневаться. Усомнились и мы. И прежде всего в научности имагологической методологии.

Существенным отличием имагологии от компаративистики и исторической поэтики является не только различие аспектов изучения образа и конечных целей этого изучения, но и методология. Метод исторической поэтики – сравнительно-исторический. В этом названии важны обе части. Историческая поэтика не просто сравнивает разноязычные литературы, но сравнение производится на основе принципа историзма, то есть «эволюция художественного сознания и его форм» изучается в ее обусловленности динамикой исторического и социокультурного процесса. Для А. Н. Веселовского и его последователей художественный образ, несомненно, отражение (разумеется, в специфической, художественной форме) исторической реальности. С точки зрения исторической поэтики в художественном сознании «всякий раз отражены историческое содержание той или иной эпохи, ее идеологические потребности и представления, отношения литературы и действительности…»^[28].

Напротив, важнейший постулат имагологии – нереференциальность образа «Другого». Авторитетный современный французский имаголог Даниэль Пажо утверждает: «…Образ не является более или менее измененным воспроизведением некой реальности…»^[29]. Можно констатировать принципиальный аисторизм имагологов как исследователей, работающих в постмодернистской парадигме. Имагологию не интересует вопрос о том, насколько создаваемый имидж соответствует референту, как снимается ею вопрос о социокультурной обусловленности имиджа. Акцент переносится на выявление источников образа «Другого», конструирующих его дискурсов, средств и механизмов его трансляции в общественное сознание, то есть превращения художественного образа (в тех случаях, когда объектом исследования становится художественное произведение) в имидж-стереотип «Другого». Текст перекликается с текстом, образ с образом, но они никак не соотносятся с социокультурной реальностью и ею не обусловливаются. Пространство текстов отрывается от пространства истории, социума. «Имагология изучает репрезентаменты, репрезентации как текстовые стратегии и как дискурс (курсив мой. – В. Т.)»^[30]. Иными словами, методом имагологии становится постструктуралистский дискурс-анализ, изучающий образ (в том числе и образ «Другого») как результат различных дискурсивных практик, «борьбы дискурсов». Дискурс-анализ не отрицает реальность, но маргинализирует, виртуализирует ее, акцентируя внимание на «воображаемом», придавая ему самостоятельное значение.

Скандинавские исследовательницы Луиза Филипс и Марианне Йоргенсен в книге «Дискурс-анализ. Теория и метод» (2002) задаются вопросом, «делает ли релятивизм, свойственный социально-конструкционистской предпосылке, невозможным отличие хороших описаний действительности от плохих…»^[31]. Поднимая проблему релятивизма и его последствий для системы знания, они излагают точку зрения некоторых западных исследователей^[32]