Если административное предпринимательство играет важную роль в наше гипербюрократизированное время, то на заре раннего Нового времени эта роль была абсолютно ключевой, причем в России, возможно, даже больше, чем в Западной Европе. Как и другие государства той эпохи, российское государство бурно росло, постоянно расширяя сферу своей деятельности. Если раньше его функции ограничивались в основном ведением войны, сбором налогов и отправлением правосудия, то в XVIII веке оно начинает вмешиваться во все новые и новые области экономики и общественной жизни. Образование и здравоохранение, наука и искусства, сельское хозяйство и религия, поддержание дорог и призрение сирот – все это теперь оказывалось вполне легитимным объектом государственного действия, регулирования, «улучшения». Но при этом еще и в начале 1700-х годов даже самые передовые государства Европы обладали лишь весьма рудиментарными бюрократиями, которые к тому же, пользуясь терминологией Макса Вебера, были «патримониальными» по своему устройству. Как показывает Гай Роулендс на примере администрирования французской армии в эпоху Людовика XIV и Ле Телье, обязанности и сфера компетенции должностных лиц не были четко определены: их полномочия во многом определялись их личными отношениями с вышестоящими лицами и с собственными подчиненными, а управление осуществлялось через сеть их личных клиентов⁴⁶. При этом монарх, поручающий сановнику выполнить ту или иную задачу, редко мог предоставить ему необходимые для этого деньги, кадры и информацию. Это особенно хорошо видно на примере Петра I, который хронически недофинансировал поддержанные им же самим новые инициативы не только потому, что ему вечно не хватало денег, но и потому, что он, похоже, просто не чувствовал себя обязанным своевременно предоставлять своим соратникам ресурсы.

На этом фоне успешные сановники находили способы – часто не вполне легальные – получать требуемые средства и привлекать необходимых специалистов, опираясь на собственных клиентов и творчески перенаправляя финансирование. Более того, раннемодерное государство зачастую росло путем прямого поглощения не только патримониальных структур, но и коммерческих предприятий, начиная с частных военных формирований и коммерческих каналов их снабжения и заканчивая торговыми компаниями, выполнявшими роль территориальных квази-суверенов и строившими для этого соответствующую административную инфраструктуру⁴⁷. Как напоминает в своей недавней работе Дэвид Паррот, «военное предпринимательство» вовсе не было тупиковой ветвью в развитии современной армии и военной администрации. Наоборот, оно играло в этом процессе ключевую роль, поскольку централизованные государственные вооруженные силы и системы снабжения строились, по сути, путем «национализации» структур, созданных ранее военными предпринимателями⁴⁸. Поэтому многие правительственные органы этой эпохи представляли собой действительно «гибридное пространство», где любые попытки провести четкую границу между «государством» и «обществом» оказываются тщетными. Сюда относятся «частные компании по сбору налогов; частные торговые компании, выполняющие государственные задачи; банки и кредитные рынки, специализирующиеся на государственных ценных бумагах; гильдии, обеспечивающие выполнение установленных государством правил», и так далее⁴⁹.

В этих условиях карьеру можно было сделать именно с помощью административного предпринимательства, изобретая себе должности и эксплуатируя их. Как мы увидим далее, тот, кто уже находился внутри административного поля, внутри «патримониальной бюрократии», был постоянно озабочен расширением или защитой своего весьма нечетко сформулированного мандата и ресурсной базы: именно этот процесс и лежал в основе экспансии и «рационализации» административного аппарата. Вебер отмечает, в частности, что конкуренция за распределение источников дохода «давала очень сильный стимул для постепенного разграничения административных юрисдикций»⁵⁰. Для тех же, кто занимал маргинальные позиции в административном поле или вообще находился вне его, задача состояла в том, чтобы найти для себя нишу и «отрегулировать» ее, то есть описать и кодифицировать; и в этом случае также непрестанное движение к более «регулярным» формам административного взаимодействия было во многом результатом соперничество между такими предпринимателями. Создание новых регулирующих документов становится формой экспертного знания, которым можно было торговать, как это показывает Андре Уэйкфилд на примере камералистов. Еще более существенно, что регламенты и бюрократические процедуры становятся технологией власти, помогающей административным предпринимателям очерчивать свою нишу, присваивать полномочия и ресурсы, структурировать свои взаимоотношения с другими игроками. Это особенно заметно в случае наиболее маргинальных персонажей, которые не могли отстаивать свой статус, опираясь лишь на свои (более слабые) социальные связи и личные отношения с монархом, и потому в качестве компенсации пытались формализовать свои позиции в административном поле. Но, как мы увидим далее, подобные регламенты и бюрократические процедуры имели шанс укорениться лишь в том случае, если достаточное число иных игроков находило их удобными для достижения своих собственных целей.

А что же государь? Речь здесь, конечно, не о том, чтобы отрицать роль Петра, а о том, чтобы рассматривать ее более предметно и на основе источников, выявлять конкретные формы и пределы его влияния в каждом конкретном случае, а также принимать всерьез цели и интересы окружающих его лиц. В этом случае в рамках предлагаемого здесь подхода монарх может выступать в двух ипостасях. Во-первых, государь может действовать в качестве «верховного прожектера», лично мобилизуя время, деньги и людские ресурсы для того или иного проекта. Петр I, конечно, представляет собой особенно яркий пример такого монаршего прожектерства: он собственноручно разрабатывал и реализовывал важные для него проекты – от картографирования Финского залива до строительства конкретных зданий (от собственного дворца до канатных сараев) или ремонта укреплений. В таких случаях он мог производить гипертрофировано детальные инструкции, например, пошагово описывая производство тех или иных инструментов или корабельных снастей. В этом смысле наш фокус на роли административных предпринимателей не означает попытки приуменьшить способность Петра в определенных случаях решительно вмешиваться в происходящее.

Во-вторых, монарх мог задать направление и пределы прожектирования, выражая свои предпочтения и давая понять, проекты какого типа могут рассчитывать на его поддержку. Он мог также расчищать пространство для предпринимательства, ослабляя существующие институты и социальные структуры в той или иной сфере, что, конечно, было тоже очень характерно для Петра. Но способность монарха задавать общий вектор предпринимательства не означает, что он полностью определял содержание соответствующих проектов. Зачастую именно предприниматель, действуя в условиях жесткой конкуренции, должен был артикулировать невысказанную монаршую волю. Как указывает Михаил Долбилов, «единоличная воля монарха уже на ранней стадии „конфигурировалась“ ожиданиями и запросами узкого, но активного круга элиты», а обсуждение государственной политики выливалось в борьбу в среде высшей бюрократии за возможность истолкования этой самой высочайшей воли⁵¹. В итоге мы видим, что многие прожектеры выдвигали и пытались реализовывать инициативы, которые лишь весьма косвенным образом отражали образ мыслей самого государя. Конечно, мало кому удавалось успешно воплощать в жизнь проекты, которые противоречили бы прямо заявленным взглядам монарха, особенно когда речь шла о таких монархах, как Петр I или Людовик XIV. Однако на практике всегда существовали обширные серые зоны, где процесс институционального строительства практически не затрагивался какими-то конкретными предпочтениями со стороны правителя. Вообще говоря, большинство ключевых сановников, включая и самого государя, обычно имели лишь предельно общее представление о том, как мог бы или должен был бы выглядеть тот или иной институт и что конкретно подразумевали те или иные институциональные решения. Эта неопределенность и открывала простор для деятельности административных предпринимателей.

Наконец, наш фокус на конкуренции за ресурсы и полномочия как движущей силе институциональных изменений не подразумевает отрицания роли идей в этом процессе. Ничто из сказанного выше не означает, что административные предприниматели были непременно циничными оппортунистами; более того, противопоставлять прожектеров «подлинным», идейным прогрессистам было бы в корне неверно. Реализация даже самой «прогрессивной» и благонамеренной реформы все равно предполагала перераспределение ресурсов и полномочий, формирование коалиций заинтересованных игроков, а идеологические конструкции и концептуальные шаблоны, в свою очередь, структурировали процесс предпринимательства. В данном случае, именно инструментальная роль этих идей и интересует нас в первую очередь – то, как именно они использовались прожектерами для продвижения собственных интересов, как различные концепции и теоретические конструкции оказывались «сырьем» для выработки новых предложений, а также придавали легитимность проектам и прожектерам. Общность идейных повесток также способствовала формированию горизонтальных и вертикальных солидарностей: идеи зачастую служили тем «клеем», который помогал поддерживать сети сторонников и соратников, охватывающие иногда всю Европу и включающие влиятельных покровителей. Вместе с тем, стремление реализовать ту или иную идейную повестку – включая и прямо миссионерские устремления – и само по себе было важным мотивом для прожектерства; в этом смысле интересы прожектеров не сводимы только к сугубо материальным соображениям. Мы также видим случаи, когда идейная повестка того или иного прожектера прямо противоречила преобладающим политическим тенденциям – но несмотря на это, даже действуя в рамках петровской и послепетровской самодержавной монархии, эти административные предприниматели все равно находили способы мобилизовать ресурсы для реализации проектов, имеющих мало общего с интересами и предпочтениями государя. Крайне важно поэтому признать это многообразие идейных повесток, не пытаясь искусственно привести их к единому знаменателю или возвести все инициативы петровского царствования к самому Петру.

Таким образом, мы не можем изучать возникновение раннемодерного государства, не изучая одновременно и административных предпринимателей и их усилия. С одной стороны, нас интересует, как именно набор ресурсов, доступных тому или иному прожектеру, определял его предпринимательскую стратегию и тактику. Речь может идти о социальных связях; о доступе к правителю или другим ключевым лицам, принимающим решения; о команде сотрудников-клиентов; о репутации эксперта, придающей легитимность новому проекту; о способности мобилизовать финансовые или административные ресурсы. С другой стороны, нас интересует та конкурентная среда, в которой действовал предприниматель, особенно то влияние, которое его проект мог оказать на интересы (ресурсы, полномочия) других игроков – а также доступные им инструменты защиты своих интересов. Не следует забывать и о других предпринимателях, выступавших в том же поле с альтернативными инициативами. Далее, устойчивость тех или иных организационных изменений зависела от умения прожектера собрать коалицию в поддержку этих изменений и от готовности и желания других игроков использовать новые правила и организационные формы в своих целях. Как мы увидим, в отсутствие «пользователей» – тех, кому новые структуры и регуляторные нормы были бы нужны для защиты и продвижения своих интересов и формализации собственных отношений с другими акторами, – инновации имели мало шансов на успех, даже при условии одобрения их на самом высоком уровне.

«ВЕК ПРОЖЕКТЕРСТВА»

Современники вполне осознавали ключевую роль, которую предприимчивые «прожектеры» играли в изобретении социальных и экономических структур раннего Нового времени: это был «век прожектерства» по всей Европе⁵². Фразу эту, как известно, предложил Даниель Дефо: в своем памфлете 1697 года под названием «Опыт о проектах» он настаивал, что «минувшие столетия никогда не достигали той степени прожектерства и изобретательства касательно дел торговых и способов гражданского благоустроения, какие мы видим в веке нынешнем». Проекты, в описании Дефо, это «схемы», которые «позволяют их автору стремиться преимущественно к своей собственной пользе, но однако же и с добавлением некоторого публичного блага», как то «распространение торговли, доставление заработка беднякам и обращение и увеличение публичного капитала в королевстве»⁵³. Именно из такого понимания прожектерства и вытекает заметное уже в XVII столетии глубоко двойственное отношение к прожектерам со стороны их современников, где восхищение и интерес сочетались с опасениями и отторжением⁵⁴. С одной стороны, «прожектерство» и «изобретательство» отражали, казалось бы, дух времени, веру в возможность – в необходимость даже! – целенаправленного, рационального улучшения социума⁵⁵. С другой стороны, откровенно корыстные мотивы многих прожектеров вызывали у современников неприятие. Дефо и сам был серийным прожектером: в его послужном списке значились самые разнообразные схемы, от улучшения дорог и исправления законодательства о банкротстве, создания благотворительных обществ и просвещения женщин и солдат до разведение виверр и подъема затонувших сокровищ с помощью водолазного колокола. Собственное увлечение прожектерством не мешало ему, однако, печатно же обличать прожектеров как «хищников», противопоставляя их добропорядочным предпринимателям.

Обычной реакцией на порождаемые волной прожектерства страхи и сомнения были попытки разделить прожектеров на две категории. Для Дефо существовали, с одной стороны, гораздо более многочисленные прожектеры, которые «обращают свои замыслы на разные способы обмана и мошенничества, современные способы грабежа», с помощью которых «честных людей лукавством соблазняют расстаться со своими деньгами». Подобный прожектер есть не более чем «существо презренное». С другой стороны, встречаются – хотя и нечасто – прожектеры, которые посвящают себя «честным изобретениям, основанным на фундаменте острого ума и порядочности»: такое прожектерство надо поощрять, поскольку «новые открытия, касающиеся до коммерции, искусства и секретов производства разнообразных вещей, усовершенствования почв, несомненно приносят не меньше пользы, чем любые открытия в познании природы, совершаемые всеми академиями и королевскими обществами в мире». Сэмюэл Джонсон в своем эссе 1753 года пытается заступаться за прожектеров, «быстрота воображения и широта замыслов [которых] пробуждают такую зависть в других смертных, что всякий глаз высматривает признаки их падения, и всякое сердце радуется их затруднениям». Прожектер склонен увлекаться своими схемами и планами, которые в итоге могут оказаться нереализуемыми, но это лишь побочный продукт присущих ему смелости, воображения и находчивости – «кипения вместительного ума, переполненного разнообразными сведениями и разгоряченного напряженным размышлением» – именно тех качества, благодаря которым он и оказывается способен к полезным изобретениям. То обстоятельство, что прожектеры часто терпят неудачу в своих замыслах, является лишь оборотной стороной их готовности пробовать что-то новое⁵⁶. И тем не менее в своем «Словаре» 1755 года Джонсон должен был признать существование двух определений этого понятия: прожектер – это тот, кто «составляет схемы и замыслы», но также и тот, кто «составляет фантастические неосуществимые схемы», сродни «шарлатанам и законникам»⁵⁷. Даже Адам Смит в своем «Исследовании о природе и причинах богатства народов» проводит различие между полезными «предпринимателями» и прожектерами, втягивающими простаков в разные «дорогие и ненадежные проекты, которые приносят банкротство большинству увлекающихся ими людей»⁵⁸.

В России восприятие и роль прожектеров определялись их отношениями не с широкой публикой, а в первую очередь с самим правителем. Разумеется, в самом общем виде традиция подачи подданными государю предложений и просьб по вопросам государственного управления имеет давнюю историю⁵⁹. Именно при Петре I, однако, прожектерство становится заметным и распространенным явлением. Пресловутые «прибыльщики» специализировались на изобретении новых источников доходов для казны, говоря попросту, новых податей; но, кроме этого, они и им подобные деятели разрабатывали множество самых разнообразных реформ, так или иначе копирующих западноевропейские практики. Подобно их коллегам в Западной Европе, «прибыльщики» обычно изображаются в литературе в лучшем случае как наивные и недалекие энтузиасты, увлекающиеся своими грандиозными схемами, но чаще – как сознательные авантюристы, жулики и самозванцы, паразитирующие на искреннем восхищении царя и его приближенных заграничными порядками⁶⁰. И подобно тому, как в Европе Дефо и Смит пытались проводить различие между зловредными махинаторами и общественно-полезными «предпринимателями», так и применительно к России возникает соблазн противопоставить эгоистичных прожектеров, «жужжащих» где-то на периферии политического процесса со своими явно нереалистичными и, возможно, даже вредными затеями, «настоящим» государственным мужам, действующим изнутри правительственного аппарата и выдвигающим не «прожекты», но полезные и обоснованные «реформаторские предложения».

При более внимательном рассмотрении, впрочем, граница между «прожектерством» и легитимной «государственной деятельностью» оказывается крайне условной. Для Н. Н. Павлова-Сильванского, опубликовавшего целый ряд важнейших проектов той эпохи и давшего очерк деятельности некоторых наиболее заметных прожектеров, появление прожектов-«доношений» важно постольку, поскольку оно указывает, что Петр «не был так одинок» в своем реформаторстве, что он «опирался на сочувствие общества, на готовность большинства к сближению с западом». Сами прожектеры в его описании – это носители «прогрессивных стремлений», движимые «крайним увлечением западной культурой». Однако проекты представляют для Павлова-Сильванского интерес лишь потому, что они предвосхищают или повторяют реализованные Петром реформы; расхождения же между предложениями прожектеров и последующими действиями царя зачастую трактуются как проявления наивности, непрактичности со стороны излишне увлекающихся авторов⁶¹. Но одновременно из работы Павлова-Сильванского видна и невозможность провести четкую грань между «прожектерством» и серьезной государственной деятельностью. Для самого Петра не существовало принципиальной разницы между меморандумами того же Федора Салтыкова (более всего среди рассматриваемых Павловым-Сильванским персонажей приближавшегося к чистому типу прожектера), написанными с очевидной целью привлечь внимание государя и вернуть себе его расположение, и документами, которые готовились ключевыми сотрудниками царя, в том числе по его прямому указанию: и те, и другие подлежали анализу и рассмотрению, прорабатывались профильными учреждениями, сопоставлялись с альтернативными проектами. Говоря иначе, не видно, чтобы сам царь рассматривал «прожектерство» как нечто отличное от «государственной деятельности», а самих прожектеров – как особую, низшую разновидность политических игроков.

П. Н. Милюков в своей классической работе пошел гораздо дальше, не только соглашаясь принимать «прожекты» и предложения всерьез, но и рассматривая их как ключевые элементы политического процесса петровской эпохи и петровской реформаторской повестки. Историк говорит даже о «стихийно-подготовленной, коллективно-обсужденной реформе», «реформе без реформатора»⁶². Авторы работ последнего времени не готовы следовать за Милюковым в его радикальном отказе признавать за Петром авторство «петровских» реформ, но одновременно не готовы и рассматривать прожектерство как нечто отдельное и внешнее по отношению к «государственной деятельности»⁶³