Татьяна Ивлева

/ Эссен /

Родилась и окончила школу в Казахстане. Первые публикации стихов в областной газете «Южный Казахстан» и в литературно-художественном журнале Казахстана «Простор». Диплом филолога по окончании университета получила в Одессе, там же служила в Русском драматическом театре им. Иванова. В Минске была сотрудником комитета Белорусского радио и телевидения. В Германии с 1987 года. Работала преподавателем русского языка, переводчиком, социальным педагогом. Сотрудничала с известным театром Рургебита «Theater an der Ruhr» (Мюльхайм), принимая участие в большом интернациональном проекте «Шелковый Путь» под эгидой ЮНЕСКО. Печаталась в журналах, сборниках и поэтических альманахах в Германии, Франции, Бельгии, Америке, России, Узбекистане. Редактор и составитель альманахов и антологий современной русскоязычной поэзии, автор семи поэтических сборников. Член Союза русских писателей в Германии, член жюри различных поэтических конкурсов, лауреат нескольких литературных премий. Живет и работает в Эссене.

Ода горящей свече

 
Похоже, о душе забыли боги,
Погрязшие в рутине вечных смет…
Но мой рабочий стол, как темпель¹ строгий —
На нем свечи сошелся клином свет.
 
 
Душа слова рассеянно роняла
В полночный стих, что в воздухе парил.
Своим дыханьем пламя согревало
На белом голубую кровь чернил.
 
 
Свеча горела, не жалея воска,
Отпугивая тени за спиной,
Сошедшие ко мне с полотен Босха,
Чтобы в ночи расправиться со мной.
 
 
Свеча во мрак свое вонзала жало,
С бесстрашием приняв неравный бой.
То замирало пламя, то дрожало,
От мрака заслонив меня собой.
 
 
Подсвечник медный цвета купороса
Поддерживал ее в ночном бою.
Сто тысяч лет никто так не боролся
За душу опаленную мою.
 
 
Гори, свеча, верши ночное бденье!
Тебя поставлю во главе угла —
Примером героическим свеченья
На бранном поле моего стола.
 

2007 – Эссен

«Сгущается жара в июльском мираже…»

 
Сгущается жара в июльском мираже
И впору падать ниц с мольбою о пощаде.
Ни дождичка, ни сна измученной душе,
И рукопись горит в пылающей тетради…
 
 
Бессонницей постель измята, как трава,
Сгоревшая дотла под жгучим взглядом солнца.
Увядшая герань. Угасшие слова.
Колодец ночи пуст. Испепелен до донца.
 
 
О ты, палящий зной, воспламени во мне
Погасшие слова, истлевшие надежды,
Чтоб вспыхнула душа в спасительном огне
И возродилась вновь – крылатою, как прежде!
 

2019 – Эссен

«Я прошла через эту – небелую – дверь, поверь…»

Анне Германовой

…эта белая, белая дверь…

Л. Дербенев

 
Я прошла через эту – небелую – дверь, поверь,
За спиной оставляя пропасть надежд и потерь,
Имена, адреса, очертания милых лиц,
Спотыкаясь, падая навзничь и падая ниц.
Заметала следы или таяла без следа
По напраслине – жертвой – в кострах людского суда.
Боль слепила глаза, забивала горло золой,
Через черную дверь я без сил бежала долой.
За спиной выжигала тропу, ведущую в ад,
Мне вдогонку – наго́н, дру́ги-не́други – невпопад.
Я ушла от погони – как рыба в воде, живу.
Но мой взор вопрошает в небесную синеву.
Не видна в ней заветная белая дверь – не верь! —
Лишь безмолвная боль – безглагольность земных потерь.
 

2020 – Эссен

Свитер голубой

 
Где этот свитер голубой
С бегущей вышитой лисицей,
Чей след затерян на границе —
В опасной близости с судьбой?
 
 
Вернись, мой белый, бедный зверь
С душой из шелковой ангоры,
Вернись, не то захлопнут скоро
Твоей судьбы входную дверь.
 
 
Постой, доверчивый зверек,
Не подходи, не приручайся,
Беги от призрачного счастья
Со всех своих прекрасных ног!
 
 
Скорее, прочь от чужака,
Его рука тебя обманет.
Беги, как в утреннем тумане
Бежит весенняя река!
 
 
Шажок, еще шажок… – Прыжок!
Прощай, лилейная ангора!
На голубых моих просторах
Не удержать тебя, дружок.
 

2019 – Эссен

«Не просила у постылого…»

 
Не просила у постылого
Ни полушки, ни кремня.
Целый век искала милого,
Что искал и ждал меня.
Ветры дальние, нагорные
Били в спину и в лицо,
Налетали тучи черные,
Проливались на крыльцо.
На крыльцо, да на узорное,
На дорогу, на судьбу…
Променяла знать придворную
Я на чернь, на голытьбу.
С теми – сердце не утешила,
С теми – душу не спасла.
Не сошлись дороги здешние,
Не осилили крыла.
Застилает тропы инеем
В те нагорные места,
И все реже чьим-то именем
Бредят кроткие уста.
 

2020 – Эссен

«ваше солнце садится…»

 
ваше солнце садится
в наши реки тугие
я твоя заграница
и твоя ностальгия
 
 
перелетная птица
помнит гнезда другие
ты моя заграница
и моя ностальгия
 
 
в небесах состоится
двух сердец литургия
и чем дальше граница
тем сильней ностальгия
 

2019 – Эссен

Весенний сплин

 
Я шепну тебе что-то такое,
Что одна лишь природа поймет.
 

Юна Мориц

 
На закате зимы, на восходе весны
Почему человеки бездонно грустны,
Опуская на грудь, на сердечную му́ку,
Как на библию, слабую левую руку?
 
 
И пока куролесит безудержный март,
Повергая природу то в сплин, то в азарт,
Наполняя водой задремавшие реки,
Предаются сезонной тоске человеки.
 
 
Предаются печали. Слезам. И стихам.
Пусть отмщение мне! – Только я не воздам.
Не взыщу за долги. Не воздам за обиды.
Между мной и природой иные флюиды.
 
 
В сердце грусть и тоска на пороге весны,
Но… Мы – дети природы. И мы прощены.
И пока есть живительный ток у природы,
Никогда человеки не выйдут из моды.
 

2020 – Эссен

«Чужие ветры прилетают по весне…»

 
Чужие ветры прилетают по весне,
Чужие души гонят стайкой в вышине.
И вот одна – на европейском сквозняке —
С увядшей веточкой магнолии в руке.
 
 
Среди кочевий, экзотических речей
Здесь каждый каждому чужой. Никто. Ничей.
Здесь нет границ, и в тупики ведут пути,
Но ты, душа моя продрогшая, лети!
 
 
Не знать родства тебе и почвы для корней.
Чужд Вавилон. Квадрат Малевича родней.
Лети! В пути цветы магнолий подбирай,
И может быть, входной билет получишь в рай.
 

2020 – Эссен

«Синева, как синема…»

 
Синева, как синема,
На широком небосводе:
То тоской сведет с ума,
То с ума надеждой сводит.
 
 
Что – за синью? Угадай!
В благодать и в утешенье
Там сияет светлый рай?
Или ждет надежд крушенье?
 
 
Стайки зыбких облаков
Рвет и мечет дерзкий ветер:
Налетел – и был таков! —
За сюжеты не в ответе.
 
 
И прочесть нам не дано
Ни в рекламе, ни в буклете,
Чем закончится кино
Через тысячу столетий…
 

2019 – Эссен

Слово забытое

 
Может, послышалось в полночь тревожную,
Дождь на бегу прошептал за окном
Слово забытое, неосторожное? —
Призрак из прошлого в небе ночном.
 
 
Вспугнутой птицею бьется отчаянно,
Мечется, просится в сердце ко мне
Слово забытое – птица печальная,
Что не разбилась о глыбы камней…
 
 
Кружит, пугливая и непорочная,
Стонет и просится в клетку строки,
В клетку души. – Что ж, моя полуночная,
Дай, накормлю тебя, птица, с руки…
 

2019 – Эссен

«Не говори «прощай!» – Беспечно…»

 
Не говори «прощай!» – Беспечно
шепни привычное «пока»…
И пусть плывут над миром вечно,
меняя облик, облака.
Все переменчиво в природе,
как с гор бегущая вода,
но там – в сакральном небосводе —
своя у каждого звезда.
На перекрестках тьмы и света —
вразлет! – мы встретимся с тобой,
как две летящие кометы,
послы планеты голубой.
И пусть вокруг темно и зыбко,
и наша встреча далека,
не говори «прощай!» – С улыбкой
шепни бессмертное «пока!».
 

2020 – Эссен

Заклинание свечи

Памяти Ольги Бешенковской

 
Ну, а душу – как бы не пинали,
Все равно, упрямая, жива.
Пусть мое бесхитростное имя
Станет маркой новых сигарет.
 

Ольга Бешенковская

 
Отпечалься, свеча, до рассвета,
До побудки задир-петухов —
За упрямую душу поэта,
За смертельную дозу стихов.
 
 
Дотянись голубым полыханьем
К бездорожью путей неземных,
Где, согрет стеорина дыханьем,
Как дитя, зарождается стих.
 
 
Ясным бликом коснувшись портрета,
Освети только главного суть.
У поэта в руке сигарета
Коротка, как земной его путь.
 
 
В «Беззапретной дали»² поднебесной
Затеряется призрачный след,
Чтобы книгою стать или песней…
Или маркой его сигарет.
 

05.09. 2006, Штутгарт

Игорь Шестков

/ Берлин /

Игорь Шестков (Igor Heinrich Schestkow) родился, вырос и жил до эмиграции в Москве. После окончания МГУ 10 лет работал в НИИ. Занимался самообразованием, рисовал, в восьмидесятых годах участвовал в выставках художников-нонконформистов. В 1990 году выехал как турист в ГДР и на родину больше не вернулся. Живет в Берлине. Пишет рассказы и эссе по-русски.

В нескучном саду

Она позвонила мне на работу. Вечно ухмыляющийся пожилой толстяк Пронов подал мне трубку, сделал большие глаза и проговорил многозначительно: Тебя просит дама. Но не жена!

Усмехнулся и тяжело посмотрел на Двинскую. Та в ответ хмыкнула, улыбнулась косо, плечами дернула и произнесла язвительно: «Димочку опять вызывают к зубному врачу!»

А у меня, еще когда телефон зазвонил, екнуло сердце. Она!

Почему мы знаем, кто нам звонит? Тайна! Подумаешь о человеке. И тут же звонок. Или наоборот. Позвонишь, а тебе говорят: «Я только что о тебе думала».

Все врут физики. Есть в пространстве неуловимый для приборов эфир, передающий мысли и эмоции живых существ без всякого электромагнетизма. И эфир этот заполняет всю вселенную. Может быть эта та самая невидимая темная материя?

Я взял трубку и, прикрыв микрофон рукой, спросил тихо:

– Ты?

– Я.

И – молчание. Сжал зубы.

Надо было гончих псов со следа сбить. Заговорил наигранным деловым тоном: «Нет, Марья Викторовна, ваша дочь к экзаменам не готова. Я думаю, что надо еще, как минимум, три месяца заниматься. Геометрию подтянуть… да и алгебру тоже».

– Ты, что, что говоришь! О Господи, догадалась. Дура. Ну давай, придумай еще что-нибудь!

– Неравенства? Это тема трудная. Тут за два занятия ничего не сделаешь. Надо месяцок или полтора утюжить…

– Милый, быстрее. Сейчас кто-нибудь войдет. Жду. Соскучилась. На Ленинском. Где всегда. У Спартака. Через час. Ты забыл меня!

– Нет, конечно. Как Вы могли такое подумать? Что вы говорите, Марья Александровна? Завтра контрольная?

– Знаем мы, как ты алгебру подтягиваешь! И как утюжишь – тоже знаем! Даже имя два раза одинаково произнести не удосужился! – прошипела Двинская и посмотрела на меня ревниво.

– Вы правы, конечно, надо внеочередное занятие провести. Что? Через час? Не знаю, надо у Леонида Леонидовича спросить. Если он не против, то пожалуйста. Да, в четырнадцать двадцать. На Ленинском. У Спартака.

Теперь шефа надо уломать. Это не трудно. Хотя бывает – разорется по пустяку – не остановишь.

Наш шеф любил шутить. Высказывался иногда очень здраво: «После обеда нормальному человеку надо часок поспать, потом сладкий чай… м-да… с грибной запеканкой. А тут сидишь, сидишь, как пингвин на яйцах, и ничего не высидишь».

И сам громко смеялся. Нередко уходил с работы еще до обеда. Когда дверь за ним закрывалась, напряжение само собой спадало. Как после команды – вольно. Приятно, когда за тобой не следят! Можно даже наукой заняться. Наши дамы устраивали чаепитие. И болтали иногда до самого конца рабочего дня. Социализм – малина для хороших людей. И концлагерь, если энергичные мерзавцы за дело примутся.

– Леонид Леонидович, мне мать моей ученицы позвонила. Просит внеочередной урок провести. Отпустите, пожалуйста, на три часа. У меня еще два полных отгула осталось.

– Отгулы… За прогулы. Успокоил. Ха-ха-ха. Ну, лети, скворец. Давай ей урок – у Спартака… Да мне и самому пора, надо еще молочка и сырку сынку купить.

Шеф – золото! Хотя и не блестит. Бывший летчик – сталинский сокол. Потом ученый. Лауреат какой-то премии. Завлаб и маразматик. Но с сочувствием к подчиненным. Далеко не худший вариант.

Два года назад он всех удивил – женился в четвертый раз. А уже через месяц у шестидесятисемилетнего завлаба появилось прибавление в семействе. Родился ребенок, сын Саша. Странно, но на эту пикантную тему сотрудники нашей лаборатории даже не злословили. Жалели старика. Хотя его четвертую жену, бывшую вдвое моложе детей шефа от первого брака, не любили. Звали ее за глаза лимитчицей. Шептали, что она – «молодуха, старика изловила и в подоле ему принесла» ради московской прописки.

Перед тем как уйти, подошел к Двинской, прошептал: «У тебя совесть есть? Все уже обговорили тысячу раз. А ты опять за свое! Зачем ты меня при всех позоришь?»

– Мне противно, когда ты врешь.

– Я не вру, ты же знаешь, что без уроков я на мои деньги ноги протяну.

– Знаю я твои уроки. Ты их мне достаточно… надавал.

– Могу еще дать. Погоди, квартира освободится. Тогда серьезно поговорим. Или, может быть, у тебя встретимся? С мужем любимым меня познакомишь. С мамой.

Заткнулась. Язвит, шипит как змея, а когда прижмешь ей хвост, теряется, слабеет. За это она мне тогда, четыре года назад и понравилась. И с тех пор тянется эта канитель. Давно уже прекратить пора. Тряпка.

Вышел из института. Решил пешком до Ленинских гор дойти. Вдоль ограды. До самой Смотровой Площадки. А оттуда на семерке до Спартака десять минут. Как раз успею.

Плохо, что снег на пешеходной дорожке не чистят. По щиколотку. Залезает в бутсы. Ноги промочу. Завтра будут сопли. Черт с ним. Так приятно по холодку пройтись. Уже одно отсутствие коллег веселит сердце как шампанское. Каждый день одни и те же надоевшие лица. Не институт, а казарма.

И не темно еще – хочется на свет посмотреть. А то – уходишь на работу, света еще нет, приезжаешь домой – уже темно. А в лаборатории и свет в окнах не радует, такая у нас царит казенщина. Огонь присно палящий и тьма несветимыя.

Да и с самим собой поболтать приятно. Хорошо думается на прогулке. Идешь и как будто из окошка поезда на мир смотришь.

Так о чем поговорим? Конечно о ней! С самим собой? С кем же еще об этом говорить? С женой? Даже с матерью нельзя. Начнет сразу шилом колоть.

– Я тебя предупреждала! Женатые все смурные. Если женился, не порти жене жизнь. У тебя ребенок. А сама этого ребенка видеть не желает!

– Не лезь к чужим бабам в постель!

Да не лезу, рад бы, да не лезу. Где это в Москве можно найти постель? Это вам не Чикаго (там на всех углах постели с чужими женами). Тут Москва. Холод и лед. Даже на лавочку не сядешь – зад примерзнет.

И бабушке тоже нельзя ничего сказать. Сразу начнет подмигивать, намекать. Скажет: «Ты внук своего деда. Что вам не сидится? Гвозди в попе мешают».

А потом добавит проникновенно: «Я так жалею, что была всю жизнь твоему деду верна. Как меня любили! А я все боялась, все о детях думала. Дура! Но ты, говнюк, жену люби. Она у тебя золотце. Все делает. Умненькая и миленькая. Говорила я тебе, не торопись, теперь – вот он, локоток, близко, а не укусишь…»

А дед, так тот вообще разговаривать не станет. Отрубит только: «Молод еще жене изменять. Будет тебе лет пятьдесят, тогда посмотрим».

Посмотрим, посмотрим. Пятьдесят лет. Это же уже не человек, а придурочная обезьяна! По моим коллегам видно. Бывший комсомольский вожак Сечев жаловался мне: «Знаешь, все эти дела уже в сорок лет прекращаются. Вот так, дружок. Приветик».

Может врал, а может и нет. У него – заведомо все прекратилось. Он целиком в партийную карьеру погрузился. И в покупки товаров. Даже специально поближе к ясеневскому универмагу переселился, чтобы каждый день в него ходить и не пропустить, если что выбросят. После его ухода из лаборатории, мы его письменный стол открыли. И что же? Все ящики были почетными грамотами забиты. Килограмма три одних грамот. И все ему врученные – Сечеву. За то, за се… Его награждали, награждали, а он все эту макулатуру даже с собой не взял. Мы с Двинской тогда весь хлам собрали и ему на дом почтой отослали. Для хохмы. А на обратном адресе написали – «Партком МГУ». То-то он злился!

Отправили Сечева в свое время на Кубу. Науку для Кастро делать и за другими советскими наблюдать. Стучал он там, я думаю, не только руками, но и копытами. Рассказывал мне: «Представляешь, там на побережье рыба не пуганая. К ней подплывешь, а она на тебя внимания не обращает. Бил рыбу гарпуном, бил. Каждый день, часа по три. Домой волок пудами. Такая красота! Только девать ее потом некуда. Даже кошки хозяйские ее есть перестали. На помойку выбрасывал. Мы не ели, вдруг ядовитая…»

– И не жалко тебе было рыбу?

– Да что же ее жалеть, она же не наша.

– Не советская что ли?

– Что?

Лучшему другу – Леше, начнешь рассказывать, а он дразнится. – Хомячок, хомячок!

Это он так Лану прозвал. За толстые щечки. И второй подбородок. Бывает такое у женщин. На теле жира – ни капли. А лицо – полное. Припухшее. Кожа очень тонкая, чувствительная, жилки видно. Родимые пятна везде. Такие плачут по любому поводу. И смеются часто. Истерички. Зато возбудимые. Но зависимые. Ответить огнем на огонь они могут. А сами – как вода.

А Лешка – циник только на словах. На самом деле он мне сочувствует, просто он мою жену очень любит.

– Ты, Димыч, – говорит. – Жлоб. А Неля – ангел.

Умный! Женился бы сам на ней. Тридцать лет, а живет один.

Знаю, что моя жена ангел. Но иногда хочется от ангела – к хомячку. Шерстку нежную поласкать. У ангела ведь только белые перья. С ним только о божественном говорить можно. К тому же Нелька любит меня обличать. На слове ловить. Воспитывать. А меня от этого тошнит, хотя она всегда права. И лучше я от ее слов не делаюсь. Скорее наоборот. Нелька не ангел – она мой прокурор. А Лана – защитник. Потому что сама грешница.

По-хорошему – ей на меня наплевать. Все равно, с кем любовь крутить. Сегодня я ей на дороге встретился. Завтра кто-то другой появится. Но это мне не важно. Потому что я – такой же. А может… От этого еще сильнее сердце ноет. Преходящее чувство. Стрекозиный короткий век.