Бабка Февронья Васильевна потешная была. Родные и соседи звали ее просто Хаврошей. Жила она в тамбовской деревне Токаревке. Небогато жила: и то, изба неказиста, крыта соломой.
Маленькая, с большими темными ступнями (пол-то в избе земляной!), ногти на ногах нестриженые, длинные. Увидит, что Димка на ее ногти удивленно смотрит, и пошутит: «Что, длинные ногти у бабули отросли? Все недосуг постричь. Теперь ножнями не возьмешь – придется топориком обрубать».
Димке года четыре было или около того. Взрослые своими делами занялись, про него забыли. Опомнились, только когда он из дверей, что в сени ведут, вылез. Видят, тащит оттуда тяжеленный топор, которым бабушка дрова рубила. Димка его, видно, еще раньше приметил. «Давай, – говорит, – бабушка, ногти обрубать». Все со смеху чуть не повалились.
Бабушка Хавроша лицом была похожа на мордвинку. Глаза раскосые, домиком, еле видные, приплюснутые скулы, нос картошкой – предки, видать, когда-то скрестились с азиатами. На левой брови шрам. Когда кто-нибудь спрашивал, откуда, мол, отвечала: «Это мне муж Ваня гостинчик преподнес к праздничку». Ноздри вечно серые от табачной пыли: любила нюхать табачок, приправленный одеколоном, и от рюмочки не отказывалась. А уж как рюмочку оглоушит, так тут же в пляс.
А уж как Хавроша к приезду дорогих гостей – сынка Сереньки и внучка Митьки готовилась! Сама-то, как птичка, зернышком сыта была. А вот на свои «огромадные двенадцать рублев пензии» сыну бутылочек десять беленькой припасет, а Митьке гостинцев: конфетиков разных, медку да вареньица всякого. Добрая была. Любила Митьку бабушка Хавроша!
Бывало, приедут «голубчики», войдут в избу, вскрикнет она таким неожиданно низким хриплым голосом: «Ох, Серенька, сынаня родимый! Внучек, херувимчик мой! Родные мои! Наконец-то приехали. А я уж закручинилась, что вас нету, не чаяла, дождуся ль милого сыночка и внучка свово дорогого». И ну давай расцеловывать их да обнимать. Тут и слезы и радость – все вперемешку.
Митька маленький, шустрый!
Как-то отец с мамой и бабушкой в кухне сидели, а Митька в комнате забавлялся. Хавроша в погреб отправилась за разносолами. Крышку погреба открыла и полезла вниз. Митька-то этого не видел: между кухней и комнатой занавеска висела. Сидят старшие, мирно беседуют. Тут мальчишка из-за занавески выскочил – через кухню пролетел и свалился в открытый погреб! Хорошо, что погреб неглубокий. Да и Хавроша стояла прямо под люком, согнувшись над своими кадушками: огурчики-помидорчики доставала. Тут он ей на спину и свалился.
Бабка со страху-то осерчала. Кричит благим матом: «А-а-а-а! Черт, черт!» Подумала: нечистый ей на спину вскочил! Достали Митьку из погреба. Ощупали. Вроде целый. Даже не ушибся. Как же, бабкина спина его спасла! Только от страха обомлел, точно червяк после дождя.
А вечером уж и родня подгребла: тетка Тамара, дядя Вася и дочки их, Митькины двоюродные сестры – Маринка со Светкой. А у дяди Васи гармоника! Тут объятья пошли, расспросы: как, кто да где, да Митька-то как подрос, вытянулся! – и уселись все за стол с бабушкиными соленьями из погреба, с картошечкой да с курочкой свойской.
Взрослые водочку попивают, а Митьке Хавроша прикупила в лавочке лимонаду «Дюшес» – сладкого, вкусного, с пузырьками. Чокается мальчишка со всеми своим стаканчиком – маленьким таким, граненым! Лица у всех веселые, довольные! А уж как подвыпили – затянули любимую семейную: «Отец мой был природный пахарь…» Красиво пели, душевно.
Дядя Василий развернул меха своей гармони. Да как грянет плясовую! Как выскочит Хавроша мелким монгольским бесом на средину комнатенки и, подбоченившись, притоптывая босой ступней, как захрипит: «А танюшки, мои матанюшки, и татушнички, и мамушнички!» Да хватит ядреную частушку: «Мой цветочек голубой, мой цветочек аленький, ни за что не променяю хрен большой на маленький!» Смех, да и только.
Тут и остальные пошли в пляс. Дядя Вася сам на гармонике наяривает, а тоже приплясывает: со всей дури вколачивает сапог в пол. И Митькин батя Сергей Иванович с сестрой Тамарой скачет, смешно выкидывая коленца. И Митька с сестрами, взявшись за руки, тоже вертятся юлой. Девчонки пронзительно визжат: «И-и-и-и-и-и!»
Ходуном заходила бабушкина избенка. Далеко по селу слыхать веселье. И только мама Димкина, Надежда Васильевна, сидит за столом, тихая, задумчивая, и в глазах ее темных, почти черных, какая-то нездешняя грусть, и сама она будто где-то дале-е-е-ко: не трогают ее ни разудалый перелив гармоники, ни хохот, ни топот, ни девчачий визг.
Веселье постепенно стихает. Напрыгались, надухарились Митька, Маринка и Светка. Захмелели и подустали батя и дядя Вася. Еще бы, мужики для смеху затеяли борьбу, как дядя Вася называл ее, «на калган»: упирались лбами, хватали друг друга за ремни, пытаясь вытолкнуть противника с центра комнаты. Умаялись, сидят про свои мужицкие дела гутарят. О чем-то тихо беседуют за столом Надежда Васильевна с Тамарой Ивановной.
Хавроша незаметно стала готовиться ко сну. Вот уже и гости собрались домой, прощаются, пьют на посошок, целуются, договариваются о том, когда снова встретятся: «Теперь вы к нам. Когда? Да завтра и приходите. А чего тянуть-то!..» Все, кроме бабушки, выходят на улицу – провожать.
Летнее солнце уже закатилось за край села, но еще все видно. Тени смягчились. Отдыхают от дневного зноя бледно-голубые березы, густые пахучие кусты сирени, соседские полисады, огороды, штакетники. Лениво брешут на дальних концах улицы цепные псы. Бесчисленными светляками по необъятной, бездонной небесной степи мерцают звезды. И все, что Митька видит, вдыхает, ощущает, ему, городскому мальчишке, кажется таким непривычным. Все это каким-то естественным и одновременно чудесным образом проникает куда-то глубоко внутрь, через поры, что ли!
Дошли до железнодорожной станции. Простились. Возвратились той же дорогой. Хавроша уже всем постелила в комнате, а сама прилегла в кухне на свой деревянный маленький сундучок: она всегда на нем спит, когда приезжают гости.
Митька раздевается, ложится в постель и разглядывает беленые доски низкого потолка, разделенные толстыми балками, фотографии родни на стенках. Кого-то узнает, а некоторых не знает и никогда не видел. Вот рядом с молодой еще Хаврошей мужчина сурового вида, с жестким взглядом и с черными большими усами. Митька знает, что это его дед Иван. Он был сапожником и давно умер. Мальчику отец рассказывал, при этом тяжело как-то вздыхал.
Вот легли и родители, выключили лампочку. Тихо. В темноте своими железными ножками мерно вышагивают бабушкины ходики. Ти-ки-так, тик-так-ти-ки-так… Митька их не видит, но на внутренней поверхности закрытых век, как на экране в кино, проявляется циферблат и поваленная сосна, и мишки, и шиш-ки, шиш-кин, шиш-ш-ш-ш… ш-ш-ш-ш-ш-ш…
Утром Митька проснулся рано. Родители еще спали. Хавроша чем-то негромко шуршала на кухне. Дед Иван Филиппович хмуро смотрел на мальчишку с мутной фотографии: когда-то она была маленькой, желтой, перегнутой пополам, ее увеличили – и теперь след от сгиба проходил прямо по лицу деда. Грозно топорщились дедовы черные казацкие усы. Митька вспомнил, отец ему рассказывал: дед Иван испорол его шпандырем за то, что тот, когда был пацаном, отрезал от голенища готовых сапог кусок кожи себе для рогатки. «Заплатил, так сказать, своей шкуркой», – смеялся отец. Мальчик обернулся, не видит ли кто, и погрозил деду кулаком. Митьке показалось, что грозный сапожник пошевелил в ответ своими усищами. Испуганный мальчишка подскочил и, как был в трусах и в майке, выбежал на кухню.
Хавроша сидела на своем сундучке и закручивала большим пальцем в ноздрю нюхательный табак, блаженно щурилась, чихала и вытирала нос платочком.
– Ложился бы, внучек, посыпохивал, ранешенько поди, – заскрипела старушка и добавила: – А не то давай я тебе молочка нолью, свойского. Скусное! И-и-и-и-и…
Она, сощурив и без того узкие глаза и сложив губы куриной гузкой, завертела головой. Шустро соскочила с сундучка, процокала босыми коричневыми ступнями по полу к столу и схватила обеими руками темную глиняную крынку.
– На-кась покушай! Ты в городу таковского ни в жисть не спробуешь.
Митька стоял и завороженно смотрел на Хаврошины узловатые морщинистые руки и на то, как белая широкая струя медленно перетекала из большого бабушкиного кувшина в его маленькую узкую кружечку.
В тот год уже в начале марта стало тепло, и я отправилась на дачу: садоводы советовали приоткрыть лозу. Кустики, посаженные осенью, я прикопала, соорудив три пирамиды. Вершину одной украшал нежно-зеленый побег: из подземелья прорвалась полынь.
В моем саду полынь чувствовала себя привольно. Почему я не могла поднять на нее тяпку? Может, не позволяла ее слава вдовьей травы, или останавливало волошинское: «…и горькая душа тоскующей полыни в истомной мгле качалась и текла…»
К сожалению, росток пришлось срубить. Покончив с «пирамидами», я устроилась в стареньком кресле. Сквозь прикрытые веки играл световой столб, танец пылинок. Надломив срубленный стебель, вдохнула полынную пряность, напомнившую лето и что-то далекое и трогательное, отозвавшееся грустью.
По запаху полыни, как по нити Ариадны, вхожу в маленький домик на окраине городка, в летний праздник травяного духа – Троицу. Оказывается, я хорошо запомнила свою первую Троицу. Тогда, весной, мне исполнилось пять лет, и я, со взрослыми готовясь к празднику, охотно выполняла их поручения, да и настоящая Троица у меня была одна.
Обычно перед большими праздниками у нас проводилась генеральная уборка. С подбелкой печи и стен в доме царила известковая свежесть. Запах этот остался в памяти как запах истинной чистоты. Подбеливала бабушка, – только у нее получалось делать это так, будто стены белились полностью. Из дома выносилось все, что двигалось, и ночевали мы во дворе. Мебель тогда была простой: стол, табуретки, лавка, сундук. Если в доме имелась металлическая кровать, считалось, что в семье есть достаток, а в основном были – топчаны, да и сундук в больших семьях ночью превращался в лежанку.
Я любила петь в опустевших комнатах: по ним гуляло эхо, и голос звучал, как по радио. Уборку завершало мазание земляных полов. «Земляными» они только назывались. На самом деле – глинобитные, их поверхность обрабатывалась специальной смесью – «доливкой», которая не давала полам растрескиваться. Она готовилась из глины и конского навоза. И что интересно, обновленные таким образом полы только добавляли дому свежести.
Для того чтобы приготовить «доливку», нужен был конский навоз, на его добычу бабушка отправляла меня. Сидя на лавочке у дома, я ждала «подарка» от проезжающих лошадей. Тогда машины были редкостью, и по нашему переулку, от котельного завода в сторону Старопочтовой улицы – бывшему почтовому тракту, знавшему копыта лошадей Пушкина и Александра Первого, – парами и в одиночку лошади тащили груженые телеги, брички, иногда проносились двуколки, верховой. Поймать «момент» было не просто, да и охотников до «добра» было много: деревянные полы еще – редкость.
Мой дедушка сам постороил дом. Все, даже печка, было сработано его руками. Весной, к первой на моей памяти Троице, он настелил в передней комнате деревянные полы, но они еще не были покрашены. И хоть считал себя атеистом, вбив последний гвоздь и потирая руки, обратился ко мне:
– Ну вот, внучка, без Троицы и дом не строится! А ну шагай обновляй…
Эту пословицу я от него слышала часто, потому что пристраивались: терраса, хозяйственные закутки, курятник, хлев, помещение для ручной мельницы…
И вот наконец полы готовы, внесены и расставлены омытые фикус, колючий панданус, роза и герань – тогда обычный набор комнатных цветов, каждый – со смыслом. Герань – от сердечных болезней, роза – на счастье и богатство, фикус и панданус – от недоброго глаза, злых духов и всякой нечистой силы. Окна украсили легкие летние занавески, столешницы покрыли салфетки, они связаны и сшиты, вышиты гладью и ришелье моими дорогими рукодельницами: мамой, бабушкой и тетей.
За день до Троицы бабушка подняла меня очень рано. Плеснув из бутылки на руку воды, она омыла мне ею лицо, дала выпить треть стакана, а затем, обрызгав всю, ласково провела ладонями по телу спереди и сзади от плеч до стоп и перекрестила:
– Спаси тебя Господь, моя умница. Сейчас пойдем по траву. Вот и выросла мне помощница.
Рвать траву бабушка берет меня впервые. Сама она ходила каждое утро за околицу, приносила через плечо два связанных мешка и матерчатую сумку в руке. Окотившейся козе и курам травы, растущей во дворе и у дома, не хватало.
За околицей, а она начиналась сразу за следующим переулком, я бывала редко, иногда лишь выбегала за старшей ребятней, играющей в «жмурки» или в «казаков-разбойников». Там росли подсолнухи и кукуруза, был неведомый, а потому пугающий мир.
Сначала мы шли огородами. Бабушка, в отсутствие атеистов деда и матери, рассказывала мне о Троице, о том, как верующие в Бога люди украшают храмы и дома душистыми травами, и о Святом Духе.
Она выросла в религиозной семье и до замужества по выходным и праздникам обязательно ходила в церковь, послушно выполняла обряды. Однако, в отличие от своей глубоко верующей сестры, допускала, что можно и согрешить – Бог милостив, простит кающегося. Основы ее веры подтачивал червь сомнения, выращенный борьбой властей с «опиумом для народа». Окончательно откормил этого червя мой дед, разоблачая церковь. И бабушка, хоть и молилась утром и вечером, крестясь, шептала «Отче наш», из-за страха навлечь неприятности на семью все реже бывала в храме. Когда же семейные проблемы оборачивались бедой, она каялась, видя в том перст Божий, карающий грешников.
Бабушкин рассказ о Троице впечатлил меня, но стерся из памяти, навсегда оставив озарение. Сознавая или нет, его мне подарила бабушка. Именно с той поры во мне возникло ощущение постоянного присутствия невидимого, но всесильного Духа, перед которым стыдно поступать неправедно.
Тореной тропкой мы спустились вниз. Балка густо поросла кустарником и деревьями, а трава здесь стояла в мой рост и выше. В глубине балки, где-то на самом дне, журчала речушка.
– Ну, помощница, рви траву курам в сумочку, да не всю подряд, а вот эту – шпорыш, лободу и щерицу.
Она дает мне «образцы»: спорыша, лебеды и амаранта, а сама, ловко срезая ножом верхушки, наполняет свой мешок. Я стараюсь, хочется, чтобы бабушка брала меня с собой всегда. Припрятав мешки с травой у лаза из балки, бабушка подзадоривает:
– А теперь – давай скоренько в поле, пока солнце росу не съело, соберем праздничной травы.
Мы огибаем балку, и перед нами открывается бескрайний простор. Степь, разбуженная стрекотанием кузнечиков, жужжанием пчел и жуков, цветет, дыша пряным теплом. И это дыхание качает красные, синие, сиреневые, серебристые островки из цветов мака, васильков и цикория, шариков дикого чеснока, шелковистых метелок полыни. Меня влекут к игре порхание мотыльков и бабочек, больших белых с черным окаймлением, с узорами на крылышках.
Бабушка нарезает тонкие, но жесткие стебли чеснока, венчанные сиреневыми шарами, быстро находит духмяные травы – шалфей, чабрец, душицу, полынь. Полыни среди трав – больше всего.
Дома мы сначала завтракаем. Есть я никогда не хотела. Меня кормили, рассказывая что-то интересное. Как только я открывала рот, чтобы что-то спросить, в него быстро совалась ложка, а я, давясь, глотала. Конечно, текли слезы, молчаливые, потому что тыльная сторона опустевшей ложки нацелена мне в лоб.
Дед, не выдерживая «экзекуции», уходил, требуя прекратить мучения.
– Не кормить ее! Пусть проголодается и попросит, – распоряжался он.
Пробовали, но мог пройти день, наступал поздний вечер, а я не просила. Неудача дедовых «экспериментов» привела к тому, что меня кормили в отсутствие его. Бабушка за кормлением приговаривала: «Ротато, ротато – сегодня не свято». – «А как это?..»
«А это, как я, не рассиживаясь, быстро значит».
На этот раз, хоть и нехотя, я что-то съедаю и даже тороплюсь, мне предстоит нарвать мяты, ощипать цветочки с гроздьев акации и вместе с бабушкой убрать дом травой и цветами. Нащипанной акации много. Ее цветочками с бабушкой выкладываем орнамент на полу вдоль пустых стен, раскладываем и рассыпаем траву по дому и поем казачьи и украинские песни. Я их слышу с рождения и знаю все тексты именно с тем характерным произношением, которое свойственно «хохлам». Это всегда забавляло маминых гостей, «москалей». А еще мы поем припевки, частушки:
Скоро, скоро – Троица,
Пол травой покроется,
Скоро милый мой придет –
Сердце успокоится.
Комнаты преобразились, дом стал похож на сказочный теремок.
Потом бабушка готовит обед, а я «читаю» ей свои книжки. Чтением это только называется, потому что я давно все знаю наизусть. В полдень меня ждет дневной сон, нелюбимый, как и кормление.
Сколько себя помню, я никогда не спала днем и не могла понять, зачем это, если есть ночь. Сегодня дневной отдых мне интересен. Я с охотой отправляюсь в переднюю комнату и укладываюсь на фуфайку, раскинутую под столом в зале – мое любимое место. Еще я любила забираться под кровать. Одну меня оставляли нередко, и там я себя чувствовала в безопасности. По улице часто ходили нищие, цыгане, погорельцы, настойчиво стучали в окна, прося подаяние. Мое поведение взрослые успешно правили угрозой: «вот украдут тебя цыгане» или «отдадим тебя цыганам».
Из-под стола разглядываю красоту, которую мы сотворили с бабушкой, мечтаю, как расскажу маме, тете и дедушке, где сегодня была, что делала. Весь наш небольшой дом наполнился единым травяным духом, в котором трудно различить запах каждой отдельной травы и цветка.
Бабушка дает мне наказ – лежать, а сама идет прикрывать ставни. Днем они закрываются не плотно, и в щели между ними, как сквозь прикрытые веки, струится свет. Его лучи, перекрещиваясь и отражаясь от зеркал на столе и стене, образуют прозрачный столб, в котором идет игра света… Припоминаю утренний бабушкин рассказ о Святом Духе. Вот Он сошел и в наш дом. Теперь я знаю, какой Он. Лежу, притаившись, чтобы не ушел, и, на удивление, начинаю дремать…
Дремота рвет нить воспоминаний, но забываюсь я ненадолго – в кресле неудобно, да и забот в мартовском саду непочатый край. Полынь в руке привяла, но еще сохраняет запах. С наслаждением вдыхаю его, благодарно поминаю родных, уже закончивших земной путь. Теперь бы я с удовольствием полежала.
О проекте
О подписке