Не собралась ли душа отлететь?

А что, если это старческий маразм? Галлюцинации начались?

Надо бы к врачу. Давление проверить. Может, что-то с вестибулярным аппаратом?

Косте рассказать? Да нет, не надо. Сама как-нибудь.

Невозможно.

Привиделось.

Еще часа два Людмила Михайловна ворочалась с боку на бок, пытаясь уговорить себя, что привиделось. Но если бы только привиделось, еще ведь причувствовалось. И как убедить себя, что не было этого чувства? Сладко-знакомого, словно из давнего сна, пьянящего, манящего чувства легкости.

Потом она наконец заснула и во сне снова ходила на работу, словно и сама, и весь коллектив забыли о том, что она уже десять лет как на пенсии. «Наверное, сложное задание, потому и вызвали меня, с моим опытом», – решила во сне Людмила Михайловна. А задача, и правда, была непростой: составляли проект очередной московской высотки, очень похожей на одну из семи прославленных. И вроде бы работали над проектом, но в то же время здание уже как будто и стояло где-то в городе, не совсем по-настоящему, а словно наложенный на реальность эскиз в натуральную величину. И Людмила Михайловна облетала его с разных сторон, то взмывала ввысь, к тонкому шпилю, то нарезала круги вокруг полупрозрачных стен, проверяя расположение коммуникаций и лифтовых шахт. И с гордостью думала, что вот ведь как хорошо пригодилась ее новая летная способность, как это удачно помогает теперь в работе. Проснулась бодрая, в приподнятом настроении. Полежала немного, наслаждаясь этим чувством, но потом вдруг опомнилась, схватилась руками за простыни. Нет, все-таки она не парила в воздухе, все-таки лежала, отпечатывая на постели свой вполне нормальный для такого роста и возраста вес.

«И что мне теперь с этим делать? – спросила себя Людмила Михайловна. – В цирке выступать? С аттракционом “Уникальная летающая старушка”?»

От этой мысли ей стало весело. Вообще, в утреннем свете все вчерашние ночные мысли, как это и бывает, развеялись, показались незначительными. Да и чувствовала Людмила Михайловна себя на редкость хорошо. Выпрыгнула из постели и, пока нашаривала ногами тапочки, позволила себе зависнуть в паре сантиметров над полом и даже очертить носком из такого положения завитушку на ковре. Пока гуляла с Бонькой, тоже немного шалила: делала шаг и пролетала немного вперед над белым нетронутым снегом, присыпавшим за ночь все ее вчерашние следы. Дошла до конца дорожки, оглянулась: позади словно кто-то играл в гигантские шаги, так далеко один человеческий след отстоял от другого. Она развернулась и, так же легко перелетая над землей, отпечатала в промежутках дополнительный след. Снова обернулась и рассмеялась: на заснеженной дорожке теперь видны были следы человека, одна нога у которого была вывернута пяткой вперед.

Семьдесят лет – это все-таки такой возраст, когда человек с трудом впускает в свою жизнь что-то новое. Куда оно теперь, к чему? Хватает и старого, пережитого, привычного, подлежащего последнему осмыслению. Но Людмила Михайловна на удивление просто впустила в свою жизнь неожиданно открывшуюся в ней способность к полетам. Когда оставалась дома одна, то передвигалась по квартире уже исключительно перелетами: от холодильника к столу, от стиральной машины с охапкой мокрого белья в ванную. С неудовольствием обнаружила, сколько пыли скопилось на люстре и на карнизах. С облегчением ощутила, как легко стало доставать книгу с верхней полки стеллажа и поливать цветок, стоящий на шкафу.

Главной трудностью было теперь не забыться, не воспарить в присутствии мужа или других каких-нибудь людей. Один раз чуть не погорела: сидя в кресле с томиком стихов, так зачиталась, так преисполнилась того самого чувства возвышающей, окрыляющей легкости, что, оторвав глаза от страницы, обнаружила себя висящей над креслом уже, наверное, в полуметре. Осторожно вернула себя назад, вниз, не спуская глаз с Константина Палыча. Он, на счастье, кажется, как раз задремал под монотонную телевизионную бубнежку.

Летала Людмила Михайловна и во сне. Но не так буднично, как днем, не так приземленно, а высоко. Чаще всего виделось ей, что она гуляет по Воробьевым горам, подходит к балюстраде, где стоят люди, любуются видом на город. А она отталкивалась от земли, взмывала вверх и парила, раскинув руки, описывала круги над Москвой: все шире и все дальше. Узнавала сверху знакомые улицы, проспекты, здания, площади, неслась над лентой реки, ощущая свежие влажные порывы ветра.

Иногда в первые дни еще укоряла себя. То ей чудилась какая-то безответственность в этих полетах, какая-то легкомысленность, то становилось неудобно перед мужем, от которого за всю долгую совместную жизнь по большому счету никогда ничего не скрывала. Но потом Людмила Михайловна убедила себя, что летает она безопасно: над полом невысоко, да и недалеко. А у Константина Палыча все-таки давление и сердце, так что его беспокоить совершенно не следует.

Да и когда разговоры разговаривать? Новый год на носу! Дочка приедет с мужем, соседка придет. А это ведь все хлопоты. Квартиру убрать, купить продукты, подарки всем приготовить, елку нарядить, на стол накрыть. Не до разговоров. Вот потом, может быть, когда схлынут праздничные дни и все снова войдет в привычную колею, вот тогда и поговорит, пообещала себе Людмила Михайловна.

За день до праздника уже начала готовить угощение. Константин Палыч как раз из магазина вернулся.

– Костя, а свекла где? – спросила Людмила Михайловна, разбирая сумки.

– Завтра куплю, – отмахнулся он, тяжело опускаясь на стул.

– Какое завтра? Мне сегодня она нужна! Она же так долго варится! – засуетилась Людмила Михайловна. – Мы что же, по-твоему, без селедки под шубой будем за новогодним столом?

Константин Палыч только закряхтел, завздыхал недовольно.

– Ладно уж, сиди, – она даже махнула на него рукой, – сама слетаю быстренько.

И осеклась, испугалась того, что сказала. Но Константин Палыч только кивнул устало:

– Ну слетай, слетай.

Она и полетела. Ноги в сапоги, шапку нахлобучила, руки в рукава сунула – что там, до ближайшего магазина добежать. Отогнала Боньку от дверей и по лестнице, со своего третьего этажа, действительно не сошла, а слетела, мягко проскользила над ступеньками, плавно огибая перила на поворотах, напевая под нос что-то стремительное и даже бравурное. Дверь распахнула и нос к носу столкнулась с соседкой. С той самой, что должна завтра в гости прийти. Да не важно, с какой. Главное, что столкнулась, вися в воздухе. Несуразно, невозможно, наплевав на все законы гравитации. В ту же секунду все осознала, спохватилась, сдернула себя вниз, к земле. А там как раз порожек металлический, скользкий. Одна нога подвернулась, стрельнула острой болью вверх, к колену, да так, что в глазах заплясали огоньки.

– Ой! – вскрикнула Людмила Михайловна. Другая нога поехала по плиткам пола, так что она только руками взмахнула и начала падать. Хорошо, соседка подхватила.

– Что же это ты, Люсенька! – запричитала она. – Я аж испугалась, как вылетела на меня. Смотрю, а это ты. Держу, держу, поднимайся.

Опираясь на соседкино плечо, ощущая весь свой настоящий вес, Людмила Михайловна попыталась подняться и встать прямо. Но одна нога снова отозвалась резкой болью. Только бы не перелом.

Кое-как допрыгала, доковыляла с соседкиной помощью до квартиры. А там уже и Константин Палыч помог. Довели вдвоем до кресла, усадили, раздели. Сапог с пострадавшей ноги насилу стянули: лодыжка уже распухла.

– «Скорую», «скорую» вызывай, Константин Палыч! – повторяла без конца соседка, словно заговаривая чужую боль.

И завертелось. Сначала врач приезжал. Не перелом, слава богу, только растяжение. Но на ногу-то все равно не опереться. А как же теперь готовить, как же праздник? Это ведь завтра уже, и гости будут. Как же теперь с ними? Соседка дважды еще приходила, узнать, как да что. Дочка звонила, говорили долго, она утешала, обещала, что завтра с мужем пораньше приедут и сами все приготовят к столу.

Часа через три только, наверное, все улеглось: отзвенел телефон, отхлопали двери, откатили немного суетливые переживания. Константин Палыч опустился со вздохом на кресло, щелкнул телевизионным пультом, Бонька запрыгнул на диван, обнюхал перебинтованную ногу, сочувственно улегся рядом.

– Вот и слетала в магазин, – в который уже раз сокрушенно покачала головой Людмила Михайловна.

– А нечего потому что в таком возрасте летать, – проворчал, не отрывая глаз от экрана, Константин Палыч. – Я как заметил, сразу тебе сказать хотел. Да толку-то. Ты всегда такая была: что вобьешь себе в голову, так уж все.

– Ты о чем это? – испуганно затаив дыхание, уточнила Людмила Михайловна.

– О чем? Да про полеты эти твои, – уже немного раздражаясь, заговорил муж. – Ты что же думала, я не замечаю? Все-таки в одной квартире живем. Только отвернусь, глядь – а она опять полетела. Низенько так, по-над полом. И думает, я не вижу. Думает, совсем ослеп к старости.

– Костя… – пролепетала Людмила Михайловна. – Да как же ты…

– А что я? – Теперь он развернулся к ней и заговорил с обидой: – Что я? Я – старый пень, корни пустил в это кресло. А ты у нас – возвышенная натура, окрыленная. Как выходной или просто после работы – так театры, концерты, книжки со стихами, пластинки. И все витала где-то. А что я? Мне нравилось. Не то что у других: пеленки, покупки, дача, огород. Я не говорю ничего, ты мне такой как раз и нравилась. Но сейчас-то, Люся! В семьдесят-то лет. Нам уже с тобой пора, как говорится, к земле привыкать, а ты тут и вовсе воспарила. Да не как-то там, а прямо вот по-настоящему. Когда ты с Бонькой гуляешь, я в окно смотрю – как ты там на пустырьке нашем ходишь: шаг сделаешь, оттолкнешься и летишь. А Бонька вокруг скачет. А я стою, смотрю и думаю: как же так-то? А как же мне теперь быть?

– Костя, – нашла наконец какие-то слова Людмила Михайловна, – Костя, ты прости меня, что я тебе не говорила. Ну как бы я сказала? Ведь это же что-то совершенно – согласись! – ну просто совершенно невозможное!

– Возможное-невозможное, – проворчал он, – но сказать-то могла. Столько лет вместе прожили. Смотрю – летает. И не говорит ни слова. А мне-то как теперь быть?

– Ну, Костя… – снова сказала Людмила Михайловна, но он только отвернулся, брови сдвинул сердито и уставился на экран телевизора, как будто там было что-то важнее, как будто бы там ему доверяли любые тайны.

Людмила Михайловна не знала, что сказать. Хотелось подняться с дивана, подойти к мужу, обнять, попросить еще раз прощения за то, что утаила, не поделилась с ним таким чудесным и небывалым. Лучше даже просто глазами прощения попросить, без лишних слов. Она откинула одеяло, спустила ноги на пол, попыталась подняться. Нога отозвалась сердитой болью. Тогда Людмила Михайловна выдохнула и на волне светлого какого-то и теплого чувства вспорхнула с дивана и подлетела к мужу. Обняла его сзади за плечи:

– Ну, Костя…

– Эх, Люся, – вздохнул он, и она услышала по его голосу, что уже прощена, и что теперь она не одна со своим странным непрошеным даром, и теперь можно будет говорить об этом и перестать жить с вечной оглядкой.

– Дочке-то скажем?