Глобальный кризис: выход там же, где был вход?

Поскольку основная часть денежной массы уже обслуживает будущие сделки, то феномен денег приобретает – или, вернее, высвобождает из материальных и энергетических оболочек – свою внутреннюю информационную природу: поскольку будущее для нас реально ровно настолько, насколько реальна информация о нем. А информация – это идеальный продукт, продукт идеального производства. О существовании такого особого идеального (духовного) производства, кажется, впервые было упомянуто еще в 1848 году, в «Манифесте Коммунистической партии» Карла Маркса и Фридриха Энгельса: «На смену старой местной и национальной замкнутости и существованию за счет продуктов собственного производства приходит всесторонняя связь и всесторонняя зависимость наций друг от друга. Это в равной мере относится как к материальному, так и к духовному производству».

Однако впоследствии актуальный марксизм почти полностью сосредоточился на изучении законов материального, экономического производства, оставив изучение законов производства идеального «буржуазной» науке и «на потом». Вероятно, в условиях второй половины XIX – начала XX века, когда материальное производство занимало доминирующее положение в мировой экономике, это было вполне оправданным, хотя и неосознанным шагом. Однако в современных условиях, когда производство так называемых услуг, под которыми понимается прежде всего производство идеального продукта, составляет от 60 % до 80 % экономики самых развитых стран мира, делать вид, будто производство-потребление угля и стали ничем не отличается от производства-потребления информации, как минимум, странно.

Эпоха преимущественно материального производства, она же «эпоха пирамид», она же эпоха «неолита» в широком смысле, завершена. В эту эпоху человечество научилось добывать из земли металлические руды, уголь и «каменное масло» – нефть, научилось плавить и обрабатывать металлы, создало письменность, научилось использовать атомную и термоядерную энергию, вышло в ближайший космос и расшифровало структуру собственного генома. Всё это имеет непосредственное отношение к нашему будущему, но вовсе не определяет его. На наших глазах происходит цивилизационный переход, который, по аналогии с предшествующими эпохами, можно назвать «ноолитической революцией», связанной с переходом от эпохи «неолита» к эпохе «ноолита» – тех «умных камней», которые составляют материальную основу компьютерной цивилизации, цивилизации преимущественно идеального производства, и описаны в ветхозаветной книге пророка Даниила как последнее земное царство, «частью из глины, частью из железа».

Нельзя утверждать категорически, однако не исключено, что при этом господствующей общественно-политической формацией на нашей планете окажется вовсе не предсказанный марксистами «коммунизм» и не предсказанное либералами царство «новых кочевников», а – «по диалектической спирали» – «старый добрый» рабовладельческий строй, только основанный на эксплуатации уже не физических сил человека, что было характерно для «классического» рабовладения, а на эксплуатации его интеллектуальных и душевных сил, создающих основной объём потребляемых сегодня человеческими сообществами благ. И более того, победа «новой цивилизационной матрицы» под эгидой идеологии, выработанной в США в конце XX и начале XXI веков означает в конечном итоге движение к уничтожению биологической цивилизации Homo sapiens и переход в эпоху «искусственного разума». Таков смысл главной идеологической задачи высшего эшелона американской суперэлиты.

С этой точки зрения, в России в ходе «потерянного тридцатилетия» «перестройки» и «рыночных реформ» фактически произошла узурпация политической власти одним слоем производителей идеального продукта, а именно управленческой информации, – тем слоем, который мы сегодня называем бюрократией. Остальные производители идеального: ученые, писатели, художники, учителя, инженеры и т. д., – за редчайшими, единичными исключениями, оказались полностью лишены власти и собственности. Что мгновенно сказалось в исторически беспрецедентной деградации всей социально-экономической структуры нашей страны, но одновременно создало объективные условия для нового цивилизационного прорыва.

Уничтожение СССР и возглавляемой им «мировой системы социализма» было не только, говоря словами Путина, «крупнейшей геополитической катастрофой XX века» – оно было еще и крупнейшей проектной катастрофой, «первым толчком» нынешнего глобального системного кризиса. В уничтожении «красного проекта» оказались, в конце концов, заинтересованы не только его стратегические внешние противники, но и его собственная высшая политико-идеологическая «элита» (Горбачев, Яковлев, Шеварднадзе, Ельцин и др.) в то время как большая часть элитных слоев КПСС и партхозаппарата были просто введены в тотальное заблуждение посулами «улучшения» социалистической системы и кардинального роста благосостояния населения. Важно отметить и тот факт, что в процессе дальнейшего уничтожения социалистической системы при Ельцине после 1991 г. были включены гораздо более крупные и объёмные группы советской «элиты» (красные директора, силовые структуры, региональные управленцы, деятели искусства и культуры). Все они в той или иной мере были вовлечены в раздел и приватизацию собственности, что привело к кардинальной смене их идеологической и политической ориентации.

Судьба СССР прямо указывает на необходимость прекращения узурпации власти и собственности производителями управленческой информации, которой можно достичь только усилиями других производителей идеального продукта, что имеет историческую аналогию в восстаниях плебеев Древнего Рима, по итогам которых они получили гражданские права и свободы, чего не имело ни одно другое рабовладельческое общество того периода и что стало основой «тысячелетнего» Pax Romana.

Тем «элитам», которые смогут обеспечить в рамках «своих» сообществ максимальное развитие так называемой «свободы творчества», то есть сверхпроизводительного, творческого труда широких масс населения нашей страны с созданием необходимого материального и социального обеспечения этого процесса, удастся выйти за рамки нынешнего «неолитического общества», совершив «ноолитическую революцию», одним из следствий которой станет и форсированный переход к новому глобальному технологическому укладу. Будем надеяться, что подобный переход рано или поздно в формате какого-либо из актуальных человеческих сообществ все-таки удастся, что человечество не исчезнет с лица Земли и не будет отброшено назад на несколько веков или даже тысячелетий. И в этих условиях «отставание» России может оказаться не только злом, но благом – потому что цивилизация современного западного типа уже в достаточной мере показала, что является всего лишь «слепым поводырем слепых».

Всё ещё актуальное «глобальное лидерство» США и транснациональной финансово-экономической верхушки заключается прежде всего в том, что через финансовое «участие» и прямое силовое давление они контролируют сегодня около 60 % мировых авуаров. И никаких качественных изменений здесь не предвидится, вернее – вероятность такого «превращения Савла в Павла» исчезающе мала.

Именно поэтому «коллективный Запад» во главе с США последние полвека уделяет огромное внимание трансформации и подчинению себе любых глобальных, региональных и национальных элит. В этом плане фундаментальным исключением, противостоящим англо-саксонской глобальной элите является прежде всего коммунистический Китай и, до определенной степени, – возможно, крупная буржуазия Индии, размеры которой требуют автономного движения в историческом процессе.

Однако, говоря известными сталинскими словами: «Если мы не двинемся своим путем, нас сомнут».

Власть и собственность: на пороге тотальной глобализации

Именно институты собственности и власти, связывающие для человека и человеческого сообщества воедино понятия «быть» и «иметь», могут считаться объективным фундаментом «теории элит». Как известно, отношения собственности: владение, распоряжение и пользование, – опосредуют собой отношения власти («владение» и «власть» – однокоренные слова). Поэтому не стоит рассматривать социальный институт собственности исключительно как экономический институт, а институт власти – как институт исключительно политический. Институт собственности имеет политическое измерение, а институт власти – измерение экономическое. При этом если институт собственности обеспечивает доступ к неким определенным материальным и жизненным благам субъекту-собственнику и ограничивает доступ к ним субъектам-несобственникам, то институт власти точно так же обеспечивает такой доступ субъекту-властителю и ограничивает/регулирует его для подвластных субъектов. В этом смысле, действительно, любая собственность есть кража у других, а любая власть есть несвобода для других. В то же время собственность есть кража у самого себя, а власть – несвобода для самого себя, поскольку и то, и другое неизбежно ограничено и в пространстве, и во времени, и в объёме получаемых благ.

Мы говорим об институтах власти и собственности с точки зрения принципа свободы только потому, что в современном мире из трех фундаментальных принципов бытия человеческих сообществ: свободы, справедливости и прогресса, – идея свободы явно господствует над двумя другими. Более того – активно ведется деятельность по снятию с данного принципа всех и всяческих внешних и внутренних системных ограничений: в диапазоне от «свободы выбора» и «свободы обогащения» до «сексуальной свободы» и «свободы от смерти», то есть личного бессмертия человека. Точно так же можно было бы говорить о тех же самых институтах с точки зрения принципов справедливости и/или прогресса, но в актуальных условиях необходимо прежде всего показать имманентные противоречия господствующей концепции.

Влиятельный американский историк и политолог Ричард Пайпс (Richard Pipes) посвятил обоснованию данной концепции целое исследование: «Собственность и свобода» (Alfred A. Knopf, New York, 1999; рус. пер. – М.: Московская школа политических исследований, 2001), – эпиграфом для которой избрал слова А. Н. Уилсона: «Собственность никогда не упразднялась и никогда не будет упразднена. Вопрос лишь в том, кто обладает ею. И самая справедливая из всех когда-либо придуманных систем та, которая делает обладателями собственности скорее всех, чем никого». При этом сам Р. Пайпс зачастую ставит в некотором роде знак равенства между понятиями частной собственности и собственности вообще, а также – между личной свободой и свободой как таковой. Он пишет: «Представление о взаимосвязанности собственности и свободы едва ли ново – оно родилось в XVII и стало общим местом в XVIII веке, – но, насколько я знаю, никто прежде не пытался показать эту взаимосвязь на историческом материале… Моя исходная гипотеза состояла в том, что общественные гарантии собственности и личной свободы тесно взаимосвязаны: если собственность в каком-то виде еще и возможна без свободы, то обратное немыслимо». И далее: «Ни о «владении», ни о «собственности» вопрос не возникал, поскольку отличительная черта и того, и другого: право отодвинуть в сторону прочих – приобретает смысл лишь в условиях тесноты и порождаемого ею соперничества в борьбе за ограниченные ресурсы… Утверждение прав собственности может сменяться отказом от них, если предмет обладания перестает быть редким или востребованным».

Итак, институты собственности и власти возникают как следствие объективной ограниченности процессов социального производства-потребления необходимых для существования человека и общества жизненных благ (продовольствия, жилья, одежды, средств передвижения и защиты, образования, здравоохранения и т. д.). «Элитой» общества в данном случае выступают те его элементы (личности и группы), которые решающим образом влияют на функционирование данных институтов внутри данного общества и на их взаимодействие с другими обществами. Следовательно, «элиты» в самом общем случае следует рассматривать как «референтную группу», управляющую критической массой коммуникативных актов а) внутри данного сообщества и б) между данным сообществом и другими сообществами.

Рассматривая одиночный простой коммуникативный акт, мы можем выделить в его структуре три взаимодействующих фактора: «передатчик» («источник»), «приемник» («реципиент») и «смысловое поле», к которому обращаются и «передатчик», и «приемник» данного коммуникативного акта. То есть «диалог» как таковой – это абстракция, помимо двух непосредственных участников коммуникативного акта, в нем неизбежно участвует и «иное» третье. При этом в полноценном и равноправном акте коммуникации «смысловое поле» должно быть одинаково доступно и для «передатчика», и для «приемника». Если же это условие не соблюдается, мы имеем дело с неравноправной, анизотропной коммуникацией, при котором, в зависимости от ситуации, либо «приемник», либо «передатчик» выступает в качестве части данного «смыслового поля». Самый понятный пример такой анизотропности – коммуникативный акт между учителем и учеником, в котором первый всегда выступает в качестве носителя «смыслового (и даже ценностного) поля» для второго.

Именно по степени соотнесенности участников коммуникативного акта со «смысловым полем» и по степени сакрализации самого «смыслового поля» можно различать элиты «тоталитарные», «аристократические» и «демократические». В первом случае мы наблюдаем практически полное отождествление «элиты» со «смысловым полем» своей общности («Государство – это я» Людовика XIV), во втором – различные степени частичного отождествления с таким «смысловым полем» (или даже – просто различные степени соответствия его ценностному сегменту), в третьем – формальное равенство всех участников коммуникативного акта по отношению к его «смысловому полю». В данной связи также следует заметить, что само «смысловое поле» не является застывшим абсолютом, но, как правило, изменяется вместе с порождающим его сообществом.

В современном человеческом сообществе, переживающем, как отмечено выше, системный цивилизационный кризис, высшей ценностью глобального «смыслового поля» признано как раз понятие «демократии», специфическим образом соединяющее институты власти и собственности.

В английском академическом словаре политических терминов говорится: «Широко распространившийся поворот к демократии как подходящей форме для организации политической жизни насчитывает меньше сотни лет. В дополнение – в то время, как многие государства сегодня могут быть демократическими, история их политических институтов раскрывает хрупкость и уязвимость демократических образований… Демократия возникла в интенсивных социальных битвах и часто в этих битвах приносится в жертву… Слово «демократия» вошло в английский язык в XVI веке из французского democratie; это слово – греческого происхождения, произошло от «δεμοκρατίά», корневые значения которого – «демос» (народ) и «кратос» (право). Демократия относится к форме правления, в которой, в отличие от монархий и аристократий, правит народ. Она влечет за собой государство, в котором имеется некоторая форма политического равенства среди людей (выделено авторами). Но признать это – еще не значит сказать очень много. Поскольку не только история идеи демократии, отмеченная конфликтующими интерпретациями, но Греческие, Римские понятия и понятия Просвещения, среди других, перемешиваются, чтобы произвести двусмысленные и непоследовательные трактовки ключевых терминов демократии сегодня: характер «правления», коннотации «править посредством» и значения «народ»».

Разумеется, речь здесь идет не столько о различиях формы прямой демократии античных полисов и современной представительной демократии, сколько о различиях концептуальных, связанных с самим существом демократических принципов. Известный американский культуролог и лингвист Ноам Хомски (Noam Chomsky) в своей работе «Media Control: The Spectacular Achievements of Propaganda» (1997) пишет по этому поводу следующее: «Позвольте мне начать с противопоставления двух различных концепций демократии. Первая гласит, что граждане в демократическом обществе обладают средствами, позволяющими в некотором туманном смысле участвовать в управлении общественными делами, а массовая информация открыта и свободна. Если вы заглянете в словарь, то наверняка найдете определение вроде этого.

А по альтернативной концепции широкая общественность должна быть отстранена от управления, а средства массовой информации пристально и жестко контролироваться. Эта концепция может казаться маргинальной, но важно понять, что в действительности именно она превалирует не только на практике, но даже в теории. История демократических революций, восходящая к первым революциям XVII века в Англии, выражает именно эту точку зрения». И далее Хомски, характеризуя взгляды «короля американской прессы» начала XX века Уолтера Липпмана (Walter Lippmann), отмечает, что «по его (Липпмана. – авт.)