Воспоминания о Гугеле

Статья Петра Гурьева в «Русском педагогическом вестнике»

Санкт-Петербург, 1859 г.

Эту статью Пётр Семёнович Гурьев, учитель Гатчинского воспитательного дома, методист-математик и ближайший соратник Гугеля, напишет через четверть века после интересующих нас событий.

Может быть, его заметки интересны нам даже не столько фактическими данными, сколько наблюдением за тем, что формировало ум и душу, направляло увлечения и давало возможности к успешной деятельности в ещё никем доселе всерьёз не обсуждавшемся воспитании маленьких детей. И каковы бывают характерные черты тех людей, которые столь органичны для детсадовской педагогики, как герой этих воспоминаний…

История русской педагогики бедна именами, и кто хорошо знаком с нею, того нисколько это не удивляет; зато тем более мы должны дорожить каждым именем, выходящим из уровня позлащённой посредственности. Бывший инспектор Гатчинского Воспитательного Дома, ныне Николаевского Сиротского Института, Егор Осипович Гугель, умерший в 1842 году, принадлежал к тем немногим у нас педагогам, память о которых должна сохраниться.

Биография Гугеля недолга и незатейлива; он родился в 1804 г. в Саксонии, в городе Гильдбурггаузене и, будучи пяти лет от роду, вместе с своим семейством переехал на жительство в Россию. И отец, и дядя, и брат Егора Осиповича были отличными музыкантами; избрав для себя все трое один и тот же инструмент – валторну, они с честью проходили своё музыкальное поприще. Только дядя Гугеля, приобретший европейскую известность своею игрою на этом инструменте, отказался от валторны, и в последние годы своей жизни, проживая в Париже, занимался преподаванием музыки на фортепьяно.

Е. О. Гугель с июля 1814 года по октябрь 1819 года обучался в Петербургской Петропавловской школе, где и окончил курс наук, пользуясь постоянною благосклонностью тогдашнего директора школы, известного Вейсса. Четыре года сряду после того он прожил дома без особого назначения, в беспрестанной борьбе с собою и с обстоятельствами: с одной стороны, внутреннее чувство говорило ему, что истинное его призвание быть педагогом, с другой – родители его, смотревшие на жизнь по-своему, побуждали его избрать такой род деятельности, который бы скорее мог доставить ему безбедное существование.

«Много тяжкого, говаривал мне Гугель, вытерпел я в эти юношеские мои годы, которые для большей части людей обыкновенно бывают так богаты отрадными воспоминаниями; на все мои тогдашние занятия, которые большею частью состояли в чтении и изучении педагогических писателей, родители мои смотрели как-то враждебно, не считая этого делом и упрекая меня в том, что я праздно провожу время, когда бы мог в любой коммерческой конторе получать хорошее содержание».

* * *

К счастью для Гугеля, он вскоре сошёлся с человеком, который вполне мог и понять его, и дать ему надлежащее направление. В то время славился в Петербурге пансион реформатского пастора фон-Муральдта, ученика Песталоцци; туда-то, в эту педагогическую школу честного и умного швейцарца, поступил Гугель, и здесь-то, собственно, могла развернуться его деятельность, столь соответствовавшая его природным наклонностям.

В пансионе, где внутренняя жизнь не стеснялась никакими излишними формальностями, как это бывает в большей части казенных учебных заведений, что так много вредит в них успеху воспитания, и где в средствах к продолжению педагогического образования никогда недостатка не было по известной щедрости и гуманности Муральдта, Гугель имел возможность в течение семи лет, с 1823 по 1830 г., испробовать свои силы в разных предметах преподавания, не предназначая себя преждевременно ни к какому в особенности; кроме учительских должностей, он исполнял также в этом пансионе сперва должность гувернёра, а потом инспектора классов. Вот лучшее средство, чтобы со временем быть настоящим педагогом, само собою разумеется, когда имеешь к тому ещё и призвание.

Существенный недостаток многих из наших преподавателей состоит в том, что они большею частью суть люди односторонние, знакомые только с одним, много двумя и то сродственными предметами обучения, к которым сверх того ещё иногда побуждаются только силою внешних, тяготеющих над ними обстоятельств. При таких условиях легче всего по прошествии нескольких лет сделаться рутинёром во вред себе и своим ученикам.

Нечего и удивляться после того, что в наших общественных учебно-воспитательных заведениях, когда поглубже вникнуть в их внутренний характер, существует столько ещё разноголосицы и неурядицы и во мнениях, и действиях не только по учебной части, но и по воспитанию вообще, так что очень трудно, если не невозможно подвести все эти мнения и действия под какие-либо определённые начала педагогики. В так называемых педагогических советах или конференциях услышишь часто такие странные суждения, в особенности об общих принципах и правилах воспитания, что вскоре и удостоверяешься, как мало проникнуто у нас сословие учащих истинным духом педагогического образования. Нет, чтобы быть педагогом, для этого ещё недостаточно быть учителем какого-либо одного предмета хотя и с университетским дипломом; для этого нужно и разностороннее образование, и прямое участие как в преподавании разных научных сведений, так и в самом воспитании, кроме того, требуется хорошее знакомство со всеми возрастами детей; пока этого не поймут, до тех пор тщетно ожидать существенных улучшений в наших школах.

* * *

Для молодого человека, желавшего посвятить себя педагогике, не было лучшей школы как та, куда попал Гугель. С одной стороны опытный, просвещённый, с прямым и благородным характером руководитель, а с другой – довольно обширный пансион, богатый всеми возможными учебными пособиями, в котором обучалось юношество самое разнохарактерное по сословиям: там были княжеские и графские дети, были и дети иностранных негоциантов, и богатых ремесленников и чиновных особ; однако не было различия ни для кого, и вся эта разнообразная, живая толпа воспитывалась настолько свободно, сколько нужно было для проявления юношеских характеров и природных наклонностей во всей их наготе, чтобы через то успешнее потом направлять их к благим целям жизни. Известные в то время в Петербурге наставники преподавали в этом пансионе: там обучали и П.Н.Фус, и Н.И.Греч, и К.И.Арсеньев, и А.Г.Ободовский и другие. Если где успешнее всего может идти воспитание юношества, так это именно в таких небольших педагогических кружках, к каким принадлежал пансион пастора Муральдта. То время, в которое находился в нём Гугель, было самым цветущим для этого учебно-воспитательного заведения; впоследствии, когда Муральдт стал отчасти прихварывать, отчасти рассеиваться большим знакомством, какое он имел в Петербурге, пансион стал упадать и, сколько мне известно, уже никогда не доходил до прежнего своего состояния. Муральдт как будто предчувствовал это, уговаривая потом часто Гугеля оставить Гатчинский Воспитательный Дом и принять от него в своё заведование пансион, и Гугель в последние годы сам раскаялся в том, что не последовал столь благому призыву. Конечно будущее не в наших руках, но позволительно предполагать, что если бы Гугель принял предложение Муральдта, он и более бы сохранил себя, и скорее бы достиг каких-либо определённых результатов от своих педагогических тенденций. Он как Песталоцци, да и как все вообще педагоги с истинным призванием, жил в идеях; если он что задумывал, то только этим и был занят и не смотрел на препятствия со стороны материальных средств, лишь бы привести в исполнение задуманное; формалистика обыкновенно стесняла его, а где же её больше и где же она мелочнее, как не в казённых учебно-воспитательных заведениях? Пробовать методы, делать постоянно опыты над тою или другою из них – был его конёк, точь-в-точь как у Песталоцци, который только при помощи товарища своего Шмида, педагога спокойного и настойчивого, успел осуществить свою методу. Но зато сколько огня, сколько жизни проявлял он во всех своих начинаниях и как всё это должно было возбудительно действовать на всех его окружающих!

Для таких натур нужны простор и свобода в действиях, которых казённое заведение никогда доставить не может; частный же пансион, да ещё с хорошими материальными средствами есть лучшее для того условие. В казённом заведении, особенно если оно многочисленное, вы не можете ввести ни одной методы, произвести ни одного опыта без того, чтобы не сделать в нём ломки, не коснуться чьего-либо частного интереса, который от этого непременно пострадает. Вы находите, например, необходимым усилить в таком-то классе преподавание такого-то учебного предмета, на время уменьшить уроки или прекратить их совсем по другому предмету; в частном пансионе всё это вам легко сделать так, что даже этого и не заметят; но попробуйте произвести подобные перемены в казённом заведении, и сколько голосов вы восстановите против себя, которым мало надобности до того, что перемены эти вынуждаются общим благом и самым высшим интересом всего заведения, лишь бы вы не касались до их кармана. Предприимчивый Гугель сначала не смотрел на это, а потому ежегодно изменял расписание уроков, и впоследствии за одно это нажил уже себе много врагов.

Под руководством Муральдта Гугель приобрёл много. Муральдт умел не только беспрестанно возбуждать молодых людей к труду, но и следить за ними зорко, чтоб они непременно исполнили то, что им было поручаемо. «Были времена, – говорил мне Гугель, – что я спал не более пяти часов в сутки и с утра до позднего вечера был поглощён то уроками, то занятиями по своему образованию, то работами собственно для пастора. Муральдт употреблял меня повсюду; по его назначению я давал уроки, которые даже и не входили в мои определённые занятия, а по вечерам занимался также с отставшими пансионерами. Я работал сверх того при нём, вёл его корреспонденцию, сводил счёты, прочитывал по его указанию книги, о которых потом должен был давать ему подробный отчёт и проч. и проч. Для моей пылкой и восприимчивой натуры такая трудолюбивая жизнь была чрезвычайно полезна; она приучила меня к усидчивости, настойчивости, терпению, что так необходимо для педагога. Не полагайте однако, чтобы Муральдт поступал так из своекорыстия; отнюдь нет: эта слабость менее всего была свойственна его характеру. Он сознавал, что чем больше противопоставлять молодому человеку препятствий и менее удовлетворять его прихотям и наклонностям к внешней жизни, тем значит больше приготовлять его к самостоятельной деятельности и вырабатывать в нём ту энергическую силу, которая так нужна в нашем звании. Но когда он замечал во мне особое утомление, тогда приказывал всё бросать и непременно предаться надлежащей рассеянности для восстановления упавших сил моих, и здесь-то он столько оказывал ко мне внимания, столько заботливости, не жалея ничего, чтобы только доставить мне удовольствие, что и самые родные мои не могли бы оказать мне больше привязанности».

Впечатления юности никогда не изглаживаются, и Гугель до конца дней своих питал к своему наставнику самое глубокое уважение.

В 1826 году Гугель держал особый экзамен в С. Петербургском университете на звание учителя немецкого языка и вскоре потом, оставаясь по-прежнему в пансионе Муральдта, поступил учителем в Инженерное Училище. Инженерное Училище он оставил только при переходе в Гатчинский Воспитательный Дом. Далеко от того, чтобы назваться красивым мужчиною, Гугель тем не менее имел привлекательную наружность, с первого знакомства с ним чрезвычайно располагавшую к нему; при горячем, легко воспламеняющемся нраве, он был добр от природы, доверчив и всегда готов был прощать обиды и забывать их при первом примирении. Наделённый с избытком силою воли и предприимчивым характером, он отличался в особенности тою способностью, которая так нужна в деле воспитания, хотя и редко встречается в педагогах: это умение читать в детской душе и предугадывать её лёгкие, едва заметные проявления. При таких счастливых свойствах он обладал ещё крепким, атлетическим телосложением, был трудолюбив и деятелен в высшей степени. Для него просидеть за работою до двух, трёх часов ночи, а в 8 часов утра быть в классе, и часто поспеть к сроку прежде других, ничего не значило. Не столько Петропавловской школе, сколько Муральдту и собственной деятельности он обязан был своим образованием: скудные сведения, которые тогда приобретались повсюду, даже и в университете, не могли довольствовать этой жаждавшей познания души; он скоро понял всю бедность таких познаний и, как сам неоднократно говорил, в пансионе Муральдта принялся за совершенное своё преобразование, начав с элементарных познаний. Метода англичанина Гамильтона, состоящая в изучении иностранного языка по надстрочным переводам, при беспрестанном сравнении обоих текстов, с которою он прежде всего познакомился и которая относится к методе Жакото, как часть к целому или вид к роду, пособила ему приобрести достаточные сведения в иностранных языках, в особенности в английском. Обширное чтение, начатое ещё в пансионе Муральдта и направляемое этим просвещённым мужем, и потом постоянно продолжаемое в Гатчине, на которое он посвящал каждый досужий час, довершило его образование. Он имел библиотеку хотя небольшую, но составленную из лучших сочинений, как по педагогике, так и по наукам, с нею соприкосновенным. Достойно было удивления, с какою лёгкостью и быстротою выучился он русскому языку. В первое время пребывания его в Гатчине он говорил и писал по-русски очень ошибочно; но не более как через год совладал и с трудным для иностранца русским произношением и с русскою фразеологией. Грамматика живых языков, в особенности сравнительная, а также география были любимыми его занятиями. Будучи по преимуществу автодидактом, он так изучил грамматики языков немецкого, латинского, русского и французского, беспрестанно сравнивая их между собою, что мог служить образцовым преподавателем иностранных языков, каким и был на самом деле. Ученики его всегда делали замечательные успехи.

* * *

Гугель поступил инспектором классов в Гатчинский Воспитательный Дом в 1830 г. по рекомендации А. Г. Ободовского и по испытанию, ему сделанному самим статс-секретарём Учреждений Императрицы Марии действительным тайным советником Григорием Ивановичем Вилламовым, который тогда имел высший надзор над учебною частью. Вилламов, определив инспектором иностранца, да ещё вдобавок и бесчиновного, умел тотчас же поставить его в надлежащие отношения к прочим властям огромного воспитательного заведения и вообще дать ему значение, соответствовавшее его положению, как инспектора. Таким образом, в обширном, многообразном Гатчинском воспитательном доме, где тогда было до 1200 детей обоего пола и всех возможных возрастов, владеющем обширными материальными средствами, Гугелю было где, при данной ему возможности высшим начальством, приводить в исполнение свои проекты, которые у него роились в голове и сменялись одни другими беспрестанно.

Но справедливость требует присовокупить здесь, что это-то и жаль было видеть в нём, что он был слишком скор в своих действиях, не умел ни достаточно сдерживать себя в том, что предпринимал, ни достаточно выжидать результатов. Я отношу это к тому, что он не довольно имел опыта в управлении учебною частью огромного заведения, слишком предавался страсти к реформам, которая в начале тридцатых годов также была сильна в русском обществе, как и в новейшее время; не довольно сознавал ту истину, что в огромных учебно-воспитательных заведениях никогда не бывает, по множеству соприкасающихся между собою обстоятельств, чтобы какая-либо идея, даже самая счастливая, могла быть тотчас принята, усвоена и осуществлена на деле всеми исполнителями. Внутренняя жизнь учебных заведений, особенно большого размера, не то, что внешняя: она совершенствуется десятками лет. Впрочем, нет сомнения, если б обстоятельства впоследствии также ему благоприятствовали, как они благоприятствовали в начале, если б поболее было около него людей, которые бы искренне разделяли с ним его намерения, а подчас и более имели к нему сострадания, когда он в особенности нуждался в поддержке, то этот недостаток, с приобретением большей опытности, уничтожился бы в нём мало-помалу.

* * *

Справедливо замечание князя Одоевского, что Гугель был преимущественно практический педагог. Природа наделила его для этого богатыми средствами, но не полагайте, чтобы педагогика далась ему скоро, без тяжкого предварительного учения. С одной стороны, читая много, с другой, обретаясь беспрестанно между детьми, он не упускал ни малейшего случая наблюдать над ними, не только в их занятиях науками, но и в их играх. Когда он отдыхал бывало после трудов, то садился в своём кабинете к окну, обращённому на двор, обыкновенно наполненный играющими детьми, и тут-то начинал делать свои наблюдения. Это была для него, так сказать, педагогическая экскурсия, которою он очень дорожил. И надобно было видеть, какие верные, какие меткие замечания выносил он каждый раз из этих своих наблюдений. Он знал всю цену каждого самостоятельно добытого опыта; он понимал, что вносит пытливый ум в общую сокровищницу знаний человеческих из трудных бдений своих, из долгой, спорной беседы вопрошающего духа с наукою, которая всегда увлекает, но не всегда разрешает сомнения.