Петр Мартьянов
У букиниста

Провинциал, степняк, богатый землевладелец и заводчик, Калисфен Каллистратович Мухобоев, человек почтенных лет, солидной и представительной наружности, воспитанный в либеральных принципах шестидесятых годов, но «заеденный средою» и погрязший в тине всяческих провинциальных течений, приехал в Петербург по делам своего завода, а главное, чтобы «встряхнуться» и немножко «отудобить». В два часа дня мы его видим гуляющим по Невскому. Он то останавливается у окон галантерейных и гастрономических магазинов, любуясь и смакуя губами обнаженные ими прелести, то заходит в эти магазины, приценяется и уходит, говоря: «Как это все дорого стало! Если бы продавали подешевле – так и быть, купил бы.

Вот он проходит мимо книжного ларя. «А! Книги! – восклицает он с какой-то детской радостью. – Притом же это и не магазин, где дерут втридорога, а ларь, надо посмотреть, авось что-нибудь и куплю»…

– Покажите мне книг! – говорит он букинисту. – Мне нужно для деревни…

– Каких прикажете? – спрашивает букинист, вглядываясь пытливым взглядом в покупателя.

– Как каких?.. разумеется, хороших! – отвечает с некоторым раздражением в голосе Мухобоев. – Ты не смотри, батюшка, что мы – провинциалы, но всякие хорошие книги купить можем…

– Но какого рода вы желаете приобресть книги, – пытается разъяснить свой вопрос букинист, – религиозные, нравственные, философские, научные, беллетристические?..

– Ну, замолола мельница! – смеется провинциал. – Какие бы там, у тебя, ни были книги – это все равно, были бы только хорошие. В деревне, на досуге, всякую книгу прочитаешь!.. Мы там, брат, и Данта, и Конта, и Лавелэ, и Бориса Маркевича, и Максима Белинского, и Рафаила Зотова, всех читаем взасос, от доски до доски… Кажи!.. Что не читал – то и возьму, только чтоб недорого… Да нет ли у вас чего-нибудь, на чем я мог бы присесть, а то стоять-то долго я, признаться, не люблю…

– У нас, извините, стульев нет, да и держать нельзя, негде!.. – заметался букинист. – А вот если угодно, есть лесенка. – И он подал ему маленькую лесенку-скамейку, с которой достают с полок книги, и грузный провинциал, оглянув ее брезгливо, тяжело опустился на верхнюю ступеньку.

Букинист начал подавать книги.

– Вот, – говорит он, – полное собрание сочинений Льва Толстого, вот Тургенев, а то не желаете ли Достоевского?.. У нас имеется и Достоевский.

– Все это прекрасно, голубчик, – отвечал Мухобоев, – но мы все это отчасти уже знаем, а чего еще не знаем – Бог нам простит, не в столице живем. Кроме того, подобные собрание сочинений крайне дороги, ты лучше покажи мне что-нибудь интересное и подешевле.

– Подешевле желаете? – переспросил торговец. – Ну, так вот вам: сочинение А. Потехина, графа Соллогуба, Михайлова, Немировича-Данченко.

– Что стоит Потехин?

– Возьму пять рублей.

– А Соллогуб?

– Уступлю за четыре рубля.

– За обоих четыре рубля.

– Ну, как же это можно! Я и то назначил менее половины цены… Не желаете ли, есть подешевле… Вот переводные романы А. Дюма, Е. Сю, Ауэрбаха, Шпильгагена…

– Кажи!..

– Вот путешествие вокруг света Дюмон Дюрвиля.

– Кажи! – и, поворочав книги, Мухобоев спросил: – Что стоит? Весь этот ворох что стоит?

– Двадцать пять рублей.

– Пять рублей…

– Шутить изволите, себе дороже стоит…

– По правде сказать, брат, это все мне не по душе… нет ли у тебя чего-нибудь такого, чего читать при всех нельзя?

– Нет-с, ничего нет такого!

– А жаль, братец, вот таких книг я бы купил и дал бы хорошие деньги.

Букинист чесал себе за ухом; он видел, что перед ним стоит ветхий человек, который в старину пробавлялся «Полярной звездой», «С того берега» и другими запретными плодами. Но у него ничего подобного не было, а упускать покупателя не хотелось, и вот он соображал, на чем бы это нажить пяток рублей. Вдруг его физиономия оживилась; он наклонился через прилавок к Мухобоеву и таинственно повел речь.

– Есть у меня, барин, такие книги, да не знаю, купите ли вы их… книги дорогие… запрещенные, – пояснил он полушепотом.

– Какие такие книги? – заинтересовался степняк. – Кажи!

– Казать – не устать, но если не нужны, и казать нечего… Еще кто-нибудь подойдет со стороны, увидит, в беду попадешь…

– Кажи, говорю, куплю! – оживлялся все больше и больше Мухобоев.

Букинист мялся, показывая вид, что не решается показать, так как не знает, с кем имеет дело…

– Ну, если не хочешь показать, то хоть скажи, что́ у тебя за книги.

– «Военный сборник» называется, – выпалил вдруг, смотря пристально в глаза покупателю, букинист, – читали?

– Нет! читать – не читал, а слыхать – слыхал, журнал есть такой… Что же там может быть запрещенного?

– Что запрещенного там? А вот что!.. Первое-то время издавали этот журнал – кто? Знаете ли вы, а?

– А почем я знаю?

– Не знаете!.. ну, я так и быть вам скажу: Обручев, вот что теперь начальник Главного штаба, генерал-адъютант, и летом правил за министра, Аничков, бывший потом генералом и профессором Николаевской академии, и Чернышевский.

– Что-о-о? Чернышевский – это которого потом сослали?

– Он самый!

– Нет, ты врешь!..

– Что врать!.. на книгах есть подписи…

– Кажи! куплю!

– Извольте. – И букинист вынул из-под прилавка несколько старых первых книжек «Военного сборника» и, отвернув заглавный лист, показал Мухобоеву: нате, смотрите, вот под заголовком и обозначено, что издается под редакцией Обручева и Чернышевского.

– А-а-а! – качал головою Мухобоев.

Книжки же тем временем букинист взял и спрятал.

– Что ж ты прячешь? Я еще не рассмотрел их.

– Купите да дома и рассматривайте, а здесь нельзя, кто подойдет, увидит, тогда и меня, и вас заберут, а этого мне не желательно.

– А что бы ты с меня взял за них?

– Пятьдесят рублей.

– Что-о-о! Пятьдесят рублей? Это за что?

– За книги, барин!.. за редкие исторические книги, вот за что!.. Подите-ка, походите да поищите их – и не найдете… Где и есть, так, пожалуй, не покажут вам, ведь вас мы не знаем… Это только я, дурак, опростоволосился, и то боюсь, не с подвохом ли вы подошли.

– С каким подвохом! Ишь, что выдумал. Я, братец ты мой, помещик и такие книги люблю. Отдашь подешевле – куплю. Хочешь четвертной билет.

– Тридцать рублей мне в лавку дадут, я сам только вчера, на ваше счастье, купил их. Хотите сорок рублей дать, давайте.

– Ну ладно, тридцать, говоришь, дадут в лавку, и я дам тридцать: завертывай!..

– Первого покупателя не следует избегать, – улыбнулся букинист. – Уж так и быть, извольте… а других книг не изволите взять?

– Куда же это? И то купил на тридцать рублей, довольно с тебя и этого.

И Мухобоев, взяв завернутые ему книжки «Военного сборника» и уплатив за них деньги, с улыбкой самодовольствия поднялся со скамейки и, попрощавшись любезно с букинистом, пошел, посвистывая, по Невскому. Букинист же потирал в восторге руки: он продал завалящие, стоившие несколько копеек книжонки за тридцать рублей, выдав их за запрещенные.

1885

Максим Горький
Дело с застежками
Картинка из быта босяков

Нас было трое приятелей – Семка Каргуза, я и Мишка, бородатый гигант с большими синими глазами, вечно ласково улыбавшимися всему и вечно опухшими от пьянства. Мы обитали в поле, за городом, в старом полуразрушенном здании, почему-то называвшемся «стеклянным заводом» – может быть, потому, что в его окнах не было ни одного целого стекла. Мы брали разные работы: чистили дворы, рыли канавы, погреба, помойные ямы, разбирали старые здания и заборы и однажды даже попробовали построить курятник. Но это нам не удалось – Семка, всегда относившийся педантически честно к взятым на себя обязанностям, усомнился в нашем знакомстве с архитектурой курятников и однажды в полдень, когда мы отдыхали, взял да и снес в кабак выданные нам гвозди, две новых доски и топор работодателя. За это нас прогнали с работы; но так как взять с нас было нечего – к нам не предъявили никаких претензий. Мы перебивались «с хлеба на воду», и все трое ощущали вполне естественное и законное в таком положении недовольство нашей судьбой.

Иногда оно принимало острую форму, вызывавшую в нас враждебное чувство ко всему окружающему и увлекавшее на подвиги довольно буйственные и предусмотренные «Уложением о наказаниях, налагаемых мировыми судьями»; но вообще мы были меланхолично тупы, озабочены приисканием заработка и крайне слабо реагировали на все те впечатления бытия, от которых нельзя было чем-либо поживиться.

Мы все трое встретились в ночлежном доме недели за две до факта, о котором я хочу рассказать, считая его интересным.

Через два-три дня мы были уже друзьями, ходили всюду вместе, поверяли друг другу свои намерения и желания, делили поровну все, что перепадало кому-либо одному из нас, и вообще заключили между собой безмолвный оборонительный и наступательный союз против жизни, обращавшейся с нами крайне враждебно.

Мы весьма усердно отыскивали в течение дня возможность что ни то разобрать, распилить, выкопать, перетаскать, и если таковая возможность представлялась, то сначала довольно ревностно принимались за работу. Но потому, должно быть, что в душе каждый из нас считал себя предназначенным для выполнения более высших функций, чем, например, копание помойных ям или чистка их, – что еще хуже, прибавлю для непосвященных в это дело, – часа через два работы нам она переставала нравиться. Потом Семка начинал сомневаться в ее надобности для жизни.

– Копают яму… А для чего? Для помоев. А просто бы так лить на двор? Нельзя, вишь. Пахнуть, дескать, будет. Ишь ты! Помои будут пахнуть! Скажут тоже у безделья-то.

Выброси, например, огурец соленый – чем он будет пахнуть, коли он маленький? Полежит день – и нет его… сгнил. Это вот ежели человека мертвого выбросить на солнце, он действительно попахнет, потому – гадина крупная.

Такие Семкины сентенции сильно охлаждали наш трудовой пыл… И это было довольно выгодно для нас, если работа была взята поденно, но при сдельной работе всегда выходило так, что плата за нее забиралась и проедалась нами ранее, чем работа была доведена до конца. Тогда мы шли к хозяину просить «прибавки»; он же в большинстве случаев гнал нас вон и грозил с помощью полиции заставить нас докончить труд, уже оплаченный им. Мы возражали, что голодные мы не можем работать, и более или менее возбужденно настаивали на прибавке, чего в большинстве случаев и достигали.

Конечно, это было непорядочно, но, право же, это было очень выгодно, и мы – ни при чем, если в жизни устроено так неловко, что порядочность поступка всегда почти стоит против выгодности его.

Пререкания с работодателями всегда брал на себя Семка и, поистине, артистически ловко вел их, излагая доказательства своей правоты тоном человека, измученного работой и изнывающего под тяжестью ее…

А Мишка смотрел, молчал и хлопал своими голубыми глазами, то и дело улыбаясь доброй, умиротворяющей улыбкой, как бы пытаясь сказать что-то и не находя в себе решимости. Он говорил вообще очень мало и только в пьяном виде бывал способен сказать нечто вроде спича.

– Братцы мои! – восклицал он тогда, улыбаясь, и при этом его губы странно вздрагивали, в горле першило, и он несколько времени после начала речи кашлял, прижимая горло рукой…

– Н-ну? – нетерпеливо поощрял его Семка.

– Братцы вы мои! Живем мы как собаки… И даже не в пример хуже… А за что? Неизвестно. Но, надо полагать, по воле господа бога. Все делается по его воле… а, братцы? Ну вот… Значит, мы достойны собачьего положения, потому что люди мы плохие. Плохие мы люди, а? Ну вот… Я и говорю теперь: так нам, псам, и надо. Верно я говорю? Выходит – это нам по делам нашим. Значит, должны мы терпеть нашу судьбу… а? Верно?

– Дурак! – равнодушно отвечал Семка на тревожные и пытливые вопросы товарища.

А тот виновато ежился, робко улыбался и молчал, моргая слипавшимися от опьянения глазами.

Однажды нам «пофартило».

Мы, ожидая спроса на наши руки, толкались по базару и наткнулись на маленькую, сухую старушку с лицом сморщенным и строгим. Голова у нее тряслась, и на совином носе попрыгивали большие очки в тяжелой серебряной оправе; она их постоянно поправляла, сверкая маленькими, сухо блестевшими глазками.

– Вы что – свободны? Работы ищете? – спросила она нас, когда мы все трое с вожделением уставились на нее.

– Хорошо, – сказала она, получив от Семки почтительный и утвердительный ответ. – Вот мне надо разломать старую баню и вычистить колодец… Сколько бы вы взяли за это?

– Надо посмотреть, барыня, какая такая будет у них, у баньки вашей, величина, – вежливо и резонно сказал Семка. – И опять же колодец… Разные они бывают. Иногда очень глубокие…

Нас пригласили посмотреть, и через час мы, уже вооруженные топорами и дреколием, лихо раскачивали стропила бани, взявшись разрушить ее и вычистить колодец за пять рублей. Баня помещалась в углу старого запущенного сада. Невдалеке от нее в кустах вишни стояла беседка, и с потолка бани мы видели, что старушка сидит в беседке на скамье и, держа на коленях большую развернутую книгу, внимательно читает ее… Иногда она бросала в нашу сторону внимательный и острый взгляд, книга на ее коленях шевелилась, и на солнце блестели ее массивные, очевидно, серебряные застежки…

Нет работы спорее, чем работа разрушения…

Мы усердно возились в клубах сухой и едкой пыли, поминутно чихая, кашляя, сморкаясь и протирая глаза; баня трещала и рассыпалась, старая, как ее хозяйка…

– Ну-ка, наляжь, братцы, дружно-о! – командовал Семка, и венец за венцом, кряхтя, падал на землю.

– Какая бы это у нее книга? Толстенная такая, – задумчиво спросил Мишка, опираясь на стяг и отирая ладонью пот с лица. Мгновенно превратившись в мулата, он поплевал на руки, размахнулся стягом, желая всадить его в щель между бревнами, всадил и добавил так же задумчиво: – Ежели Евангилье – больно толсто будто…

– А тебе что? – полюбопытствовал Семка.

– Мне-то? Ничего… Люблю я послушать книгу… священную ежели… У нас в деревне был солдат Африкан, так тот, бывало, как начнет псалтырь честь… ровно барабан бьет… Ловко читал!

– Ну так что ж? – снова спросил Семка, свертывая папироску.

– Ничего… Хорошо больно… Хоть оно непонятно… а все-таки слово этакое… на улице ты его не услышишь… Непонятно оно, а чувствуешь, что это слово для души.

– Непонятно – ты говоришь… а все-таки видно, что глуп ты, как пень лесной… – передразнил Семка товарища.

– Известно… ты всегда ругаешься!.. – вздохнул тот.

– А с дураками как говорить? Разве они могут что понимать? Валяй-ка вот эту гнилушину… о-о!

Баня рассыпалась, окружаясь обломками и утопая в тучах пыли, от которой листья ближайших деревьев уже посерели. Июльское солнце не щадило наших спин и плеч, распаривая их…

– А книга-то в серебре, – снова заговорил Мишка.

Семка поднял голову и пристально посмотрел в сторону беседки.

– Похоже, – кратко изрек он.

– Значит, Евангилье…

– Ну и Евангилье… Так что?

– Ничего…

– Этого добра у меня полны карманы. А ты бы, коли священное писание любишь, пошел бы да и сказал ей: почитайте, мол, мне, бабушка. Нам, мол, этого взять неоткуда… В церкви мы, по неприличности и грязноте нашей, не ходим… а душа, мол, у нас тоже… как следует… на своем месте… Подь-ка, ступай!

– А и впрямь… пойду?

– И пойди…

Мишка бросил стяг, одернул рубаху, размазал ее рукавом пыль по роже и спрыгнул с бани вниз.

– Турнет она тебя, лешмана… – проворчал Семка, скептически улыбаясь, но с крайним любопытством провожая фигуру товарища, пробиравшегося среди лопухов к беседке. Он, высокий, согнувшийся, с обнаженными грязными руками, грузно раскачиваясь на ходу и задевая за кусты, тяжело двигался вперед и улыбался смущенно и кротко.

Старушка подняла голову навстречу подходившему босяку и спокойно мерила его глазами.

На стеклах ее очков и на их серебряной оправе играли лучи солнца.

Она не «турнула» его, вопреки предположению Семки. Нам не слышно было за шумом листвы, о чем говорил Мишка с хозяйкой; но вот мы видим, что он грузно опускается на землю к ногам старухи, и так, что его нос почти касается раскрытой книги. Его лицо степенно и спокойно; он – мы видим – дует в свою бороду, стараясь согнать с нее пыль, возится и наконец усаживается в неуклюжей позе, вытянув шею вперед и выжидающе рассматривая сухие маленькие руки старушки, методично перевертывающие листы книги…

– Ишь ты… лохматый пес!.. Отдых себе сделал… Айда – и мы? Чего так-то?

Он там будет прохлаждаться, а мы – ломи за него. Айда?

Через две-три минуты мы с Семкой тоже сидели на земле по бокам нашего товарища.