Барселона. Утро. Пятый этаж. Открытый в небо балкон. Мягкий ветер. Вид на небольшие горы, заросшие летом. Махровые склоны с клубочками деревьев, с катышками зелени. Внизу квадрат бассейна. Сверху ослепительная синева. Трудно погружаться в черно-белый пейзаж страницы, когда вокруг такой праздник цветов. Зрение, как поплавок, тихо покачивается на поверхности дня. Иногда что-то клюет, мысль пробует наживку. Но приятнее пребывать внемлющим молчанием, чем говорящим отсутствием. Легче трогать и приближаться, чем сидеть и отдаляться. Создавать пасмурность внутри сияния ради того, чтобы местность обросла памятью.
Что подталкивает немоту становиться формой? Предчувствие распада? Или замкнутое движение, распространение до вершины, с которой ничего не видно кроме опустошающей ясности? Преодоление – вот ради чего стоит жить. Блаженное скольжение, ощущение равновесия, длящееся от волны к волне.
Оглядываюсь. Свист кружащих ласточек, чернильных бабочек высоты, наполняет округу предельной безмятежностью. Недалеко от дома находится крематорий с окошками цветов. Я встречал многих, кто желает стать пеплом. На склоне различимо кладбище. Воздух и свет – неотделимые друг от друга.
Мы ездим на море, посещаем близлежащие достопримечательности, обедаем многообразной рыбой, креветками, моллюсками и прочими экзотическими существами. Влажные мидии, прячущиеся в хрупких каменных щеках, своей тканью и строением напоминают убежище нерастраченной нежности.
Приветливые улыбки испанцев. Разговоры на недосягаемом языке ближе к пению, к веселому танцу безликих звуков. Тут вклинивается знакомая английская речь. Люди интересны до тех пор, пока не понимаешь, о чем они говорят.
Открываешь дверь автомобиля и воздух дышит жаром (как ты удачно сравнила) «как из посудомойки после мытья».
Берег моря. Мелкий горячий песок обжигает плоские стопы. Морщинистое полотно воды развевается, будто кто-то с горизонта вытряхивает его. Белые страницы книги под солнцем ослепительны, как выпавший снег. Неразличимые тени букв утрачивают свою плотность, теряют связь с тем, что стоит за ними. Муравейник медовых тел шевелится вдоль побережья. Мокрые сланцы квакают на ногах. Загоревшая кожа, покрытая скользким лосьоном, блестит лакированной мебелью. Вспоминаются изогнутые спины диких лошадей. Вдалеке бумажные плавники парусов. Истома тепла просачивается вином и разносит хмель мыльного сна.
Вечереет. Всплывает теннисный шарик луны. Льется упоительный ветер. С террасы вид на трассу. Скрипит навес. Дрожит полый шар светильника. Рыбий пузырь, оболочка глаза. В небе продолжают танцевать невесомые ласточки.
Свет золотится, багровеет, заваривается, как чай. Закатное солнце – кружка крепкого чая. Несколько минут занимает у губ горизонта, чтобы насладиться последними глотками насыщенной прозрачности.
Загораются свечи домов. На крыше лето особенно прекрасно.
Стеклянные двери балкона. В комнате праздник света. В часы полуденного зноя я лежу на диване возле лестницы на террасу. Это место – сосредоточие сквозняка. Гибкость теплого ветра настолько ощутима, что кажется, будто плывешь на яхте. Упругие потоки воздуха приятны, как бесплотные объятия, ласка пустоты.
Гримасы песка. Красное кирпичное здание с выдвижными ящиками балконов. Самолеты, как лыжники на снегу, оставляют белые полосы движения. Зелень пальмы, что высится во дворе возле бассейна, колышется выцветшей пленкой кассет, привязанной к столбу.
Здесь женщины теряют свою выразительность. Тут все женское. Все пропитано влагой. Водоросли кустов. Пылкость губ, блеск кожи, многоцветность платьев. Многообразие сравнимое с распродажей вещей в пятиэтажных центрах. Обнажение – выявление контраста, особенно оно заметно зимой, но здесь нагота сливается с фоном и продолжает цвет и складки песка, повторяет формы, багровость лепестков.
Туристические места навевают скуку своей законченностью и отсутствием неожиданности. Архитектура – памятник собственному воображению, но окаменевшая мысль внушает равнодушие. Красота длиннее человеческой жизни не сильно меня волнует. Чем меньше срок ее действия, тем привлекательнее. Чем бесплотнее, тем ближе к первоисточнику. Меня не трогает форма пространства, окоченевшее место. Душе желаннее вспышка мгновения, дуновение, подобное мимолетному запаху – все то, что меняется, повторяя себя: листва, свет, вода, вечер. То, что повсюду, сейчас оно есть и сейчас же исчезнет.
Изобилие света окружает прозрачным кольцом. Я устал от яркого простора и в поисках тесноты шатаюсь по лабиринту стен, не находя темного угла. Там, где видно непроницаемое. Чувствую себя мостом, связующим два берега, медленно отплывающих друг от друга.
Грузчик никогда не пробовал настоящего французского шампанского. Он только разгружал коробки с бутылками. Водитель грузовика рассказывал, что это очень хорошее шампанское; сам он его не пробовал, но где-то читал, что лучше этого напитка ещё ничего не придумали. Грузчик верил. Он уважал водителя, ведь тот давно возил еду для светских вечеринок. Поэтому он аккуратно переносил коробки из машины на кухню. Там кипела работа.
Редактор главной газеты страны очень любил шампанское. На многие приёмы и фуршеты он ходил только из-за него. Слушать речи господ – глупо; улыбаться коллегам – противно; только шампанское может спасти такие вечера. Но сегодняшний фуршет был бы хорош и без напитков. На нём присутствовал самый богатый и могущественный человек в стране, управляющий сотней фабрик, тысячей магазинов и десятком нефтяных вышек.
Владелец фабрик, магазинов и нефтяных вышек ненавидел шампанское. Стоило ему выпить бокал, и сразу начиналась изжога. Он старался не пить, а просто держать бокал в руках, но иногда забывался. За невнимательность приходилось платить плохим самочувствием. Сегодня владелец фабрик, магазинов и нефтяных вышек не совершал ошибки; шампанское в бокале оставалось нетронутым, пока он говорил.
Он говорил восхищённой публике, что слишком долго страну обижали недруги. Что нация в большой опасности. Что для спасения нужны решительные меры. Что нужно быть готовым к некоторым ограничениям. Что нет ничего важнее единства. Что победа неизбежна.
Он говорил о том, что скоро начнётся война. Потому что иначе нельзя.
Публика аплодировала и пела гимн. Потом опять аплодировала и вновь пела гимн, чтобы не утратить настрой.
Владелец фабрик, магазинов и нефтяных вышек подошёл к редактору и попросил его быть верным сыном отчизны. Редактор утёр слезу. Он знал, что допьёт шампанское и вернётся в редакцию, где сам – такое нельзя доверить кому-то другому – напишет статью, которая сплотит нацию.
Владелец фабрик, магазинов и нефтяных вышек поехал домой. Он был доволен собой: изжоги не будет.
Через неделю началась война.
Через две недели грузчик и водитель получили повестки.
Через три месяца они гнили на нейтральной полосе.
Первое наступление оказалось неудачным.
Когда объявили о начале войны, дом вздохнул с облегчением.
Кто-то кричал, что давно пора всыпать мерзавцам.
Кто-то считал штыки и пушки сторон.
Одни выражали надежду, что сражения будут большими, чтобы было о чём написать в учебниках по истории, а то учебники в последнее время измельчали, им не хватает серьёзных событий.
Другие уверяли, что всё кончится быстро: враг труслив и подл, он умеет лишь бегать и прятаться, так что война будет лишь эпизодом в славной истории страны.
Покричав, все занялись делом.
Старухи тихо вязали носки для неминуемой победы.
Старики громко жалели, что слишком рано родились.
Рабочие предчувствовали двойную нагрузку.
Чиновники сочиняли новый закон о призыве.
Дети придумали новые игры: бомбардировку, расстрел и психическую атаку.
Один предложил поиграть в пацифистов, но не смог объяснить, в чём смысл игры.
Отцы наставляли своих сыновей, объясняя, где лучше служить – на кухне или в штабе.
Сыновья были рассеянны: в головах играли марши.
Две матери из десяти (в квартирах №6 и 20) плакали. Тайком, чтобы не опозорить себя перед людьми.
Остальные матери радовались: детям шла форма.
Дом был доволен.
Наконец-то война. Наконец-то всё ясно.
Когда началась война, я был репортёром.
Говорили, что я неплохо пишу.
Но мне было скучно писать для газет.
После первых боёв прислали повестку.
Я показал её редактору.
Он вздохнул: ты не вернёшься.
Я ответил: наверное.
В военкомате обрадовались: нам нужны журналисты.
Я удивился: зачем?
Они пояснили: войны выигрывают не дела, но слова.
Я сомневался.
Пропаганда и агитация важнее штыков, уверяли они.
Я признался, что утратил вдохновение.
Они вздохнули и покачали головами.
Я промолчал.
Пехота, сказали они.
В учебке мне дали автомат.
Сержант велел стрелять.
Я промахнулся.
В бою научишься, засмеялся он.
Я промолчал.
Утром все построились на плацу.
Я немного сутулился по старой привычке.
Майор сказал, что скоро будет бой.
Наш крик «ура» был очень дружным.
Колонна ехала по тесной дороге, когда её атаковали.
Я сразу же оглох.
Майор сгорел прямо в машине.
Мы выпрыгнули из грузовиков.
Все начали стрелять.
Я тоже попытался.
Рядом что-то грохнуло.
Я упал.
Сержанту оторвало голову.
Я попытался встать.
Небо было ярко-голубым.
Живот был разорван.
Всё вдруг затихло.
Ноги отнялись.
Кто-то быстро пробежал мимо.
Мне было больно.
Я умирал.
Всё было слишком быстро.
И слишком глупо.
Хорошо только, что живот.
Что лицо уцелело.
Меня хотя бы опознают.
Не то что сержанта.
Когда солдаты увидели перед собой город, никто не мог вспомнить, как он называется. К счастью, в штабе была карта.
Командиры посмотрели на неё и определили важные позиции.
На эти позиции поставили пушки и ракеты.
На этих позициях солдаты вырыли себе окопы.
Среди этих позиций замерли танки.
Никто не знал, что произойдёт дальше.
Командиры сказали, что город скоро сдастся.
Нужно лишь отправить туда десяток танков.
Танки, урча, двинулись в путь.
В городе они встретили женщин и детей.
И нескольких стариков.
Танкисты удивились.
Никто из них не понял, где прячется враг.
Командиры сказали, что нужно провести зачистку.
В город отправились пехотинцы.
Они увидели детей и женщин.
И пару стариков.
По радио им приказали стрелять.
Они не поняли, в кого.
Жители города смотрели на них с любопытством.
Никто не выстрелил.
Командиры сказали, что это измена.
Но наказание отложили.
Был отдан приказ артиллеристам:
Стрелять по южным кварталам.
Артиллеристы не видели ни женщин, ни стариков.
Они не заметили детей.
Их снаряды стёрли в прах двадцать домов.
Никто там не выжил.
Командиры сказали, что нужно проверить, повержен ли враг.
В бой храбро отправились танки с пехотой.
Их встретили женщины с причитаниями и старики с проклятиями.
Дети кидали в них камни.
Из одного дома даже выстрелили.
Ранили командира.
Войска вынужденно отступили.
Теперь никто не сомневался, что в городе враг.
О проекте
О подписке