Луций Корнелий Сулла не знал, сколько времени провел так, разглядывая бутылочку на ладони. При этом в его мозгу не вызрело ни единой мысли: от ступней до корней волос его захлестывала злоба. Или, может, то была боль? Горе? Безграничное, чудовищное одиночество? Только что его сжигал огонь; но почти мгновенно он оказался в объятиях лютого холода. Лишь остынув, Сулла сумел взглянуть правде в глаза: он, привыкший видеть в убийстве утешение и весьма удобный способ решения проблем, не находил в себе сил расправиться с женщиной, принадлежащей к его сословию. Юлиллу и Элию он, правда, обрек на страдания, что давало хоть какое-то успокоение. Более того, участь Юлиллы наполняла его душу мрачным удовлетворением, ведь это он послужил причиной ее смерти: он не сомневался, что, не стань она свидетельницей его свидания с Метробием, она по-прежнему пьянствовала бы и сжигала его огнем своих огромных желтых глаз, в которых навечно застыл немой упрек. Однако в случае с Аврелией он и надеяться не смел на то, что она станет горевать по нему после того, как он покинул ее дом. Стоило ему выйти на улицу, как она наверняка справилась с огорчением и нашла утешение в работе. До завтра она окончательно выкинет его из головы. В этом – вся Аврелия! Чтоб ей сгинуть! Да сожрут ее черви! Мерзкая тварь!

Разразившись бессмысленными проклятиями, Сулла поймал себя на том, что его настроение понемногу улучшается. Впрочем, проклятия здесь были совершенно ни при чем. Боги не обращали ни малейшего внимания на огорчения и страсти человеческие, и не в его власти умертвить предмет ненависти, мысленно обрушивая на него свой безудержный гнев. Аврелия по-прежнему жила в его душе, и ему было необходимо избавиться от этого образа, прежде чем он отбудет в Испанию, чтобы посвятить все свои усилия карьере. Ему требовалась какая-то замена экстазу, который охватил бы его, если бы ему удалось разрушить неприступную цитадель ее добродетели. И не важно, что до того, как он заметил вожделение в ее взоре, ему и в голову не приходило пытаться соблазнить ее; порыв был настолько силен, что ему никак не удавалось прийти в себя.

Все дело в Риме! В Испании Сулла излечится. Но как обрести успокоение сейчас? На поле боя его никогда не постигало столь жгучее разочарование – то ли потому, что там нет времени на раздумья, то ли потому, что там повсюду тебя окружает смерть, то ли потому, что в пылу битвы легче убедить себя, что движешься к великой цели. Но в Риме – а он проторчал в Риме уже почти три года! – Сулла безумно тосковал, а против тоски у него было всего одно действенное средство – убийство в буквальном или хотя бы метафорическом смысле этого слова.

Оцепенев от внутреннего холода, он погрузился в мечты: перед его мысленным взором проплывали лица его жертв и тех, кого ему хотелось видеть жертвами: Юлилла, Элия, Далматика, Луций Гавий Стих, Клитумна, Никополис, Катул Цезарь – как было бы славно навеки потушить взор этого надменного верблюда! – Скавр, Метелл Нумидийский Свин. Свин… Сулла вскочил, медленно задвинул потайной ящичек. Однако бутылочка осталась у него в кулаке.

Водяные часы показывали полдень. Шесть часов прошло, шесть осталось. Кап-кап-кап… Более чем достаточно, чтобы нанести визит Квинту Цецилию Метеллу Нумидийскому Свину.

Вернувшийся из изгнания Метелл Нумидийский превратился в человека-легенду. Он с замиранием сердца признавался себе, что, не будучи еще стариком и не собираясь умирать, уже стал на Форуме преданием. Из уст в уста передавался рассказ о его консульской карьере, достойной Гомера; о том, с каким бесстрашием он предстал перед Луцием Эквицием, о перенесенных им ударах судьбы, о том, с какой смелостью он испрашивал себе новых испытаний. В легенду превратились его ссылка и то, как его изумленный сын считал бесконечные денарии, когда над Гостилиевой курией заходило солнце, а Гай Марий ждал момента, чтобы клятвенно подтвердить свою приверженность второму земельному закону Сатурнина.

«И все же, – размышлял Метелл Нумидийский, простившись с последним в этот день клиентом, – я войду в историю как величайший представитель великого рода, самый прославленный Квинт из всех Цецилиев Метеллов». Эта мысль заставляла его раздуваться от гордости и счастья. Он вернулся домой, где встретил радушный прием. Чувство небывалого довольства переполняло Метелла. Да, его война с Гаем Марием длилась долго! Однако ей все-таки настал конец. Он победил, а Гай Марий остался в проигрыше. Никогда больше Риму не придется страдать от подлостей Гая Мария.

Слуга поскребся в дверь таблиния.

– Да? – отозвался Метелл Нумидийский.

– Тебя хочет видеть Луций Корнелий Сулла, господин.

Когда Сулла вошел, Метелл Нумидийский уже направлялся навстречу гостю с приветственно протянутой рукой.

– Дорогой Луций Корнелий, какая это радость – увидеться с тобой! – проговорил он, источая радушие.

– Да, мне давно уже пора лично засвидетельствовать тебе почтение, – ответил Сулла, усаживаясь в кресло для клиентов и напуская на себя виноватый вид.

– Вина?

– Благодарю.

Стоя у столика, на котором возвышались два кувшина и несколько кубков из чудесного александрийского стекла, Метелл Нумидийский спросил, глядя на посетителя и поднимая брови:

– Стоит ли разбавлять хиосское вино водой?

– Разбавлять хиосское – преступление, – ответил Сулла с улыбкой, свидетельствующей о том, что он успел освоиться в гостях.

Хозяин не двинулся с места.

– Твой ответ – ответ политика, Луций Корнелий. Не думал, что ты принадлежишь к этой когорте!

– Квинт Цецилий, пусть в твоем вине не будет воды! – воскликнул Сулла. – Я пришел к тебе в надежде, что мы сможем стать добрыми друзьями.

– В таком случае, Луций Корнелий, станем пить наше хиосское неразбавленным.

Метелл Нумидийский взял в руки два кубка: один поставил на стол рядом с Суллой, другой взял себе; усевшись, он провозгласил:

– Я пью за дружбу!

– И я. – Пригубив вина, Сулла нахмурился и посмотрел Метеллу Нумидийскому прямо в глаза. – Квинт Цецилий, я отправляюсь старшим легатом в Ближнюю Испанию вместе с Титом Дидием. Понятия не имею, сколько времени продлится мое отсутствие, однако мне представляется, что оно затянется на годы. Вернувшись, я намерен немедленно выставить свою кандидатуру в преторы. – Откашлявшись, он отпил еще. – Тебе известна подлинная причина моего провала в прошлом году?

Губы Метелла Нумидийского тронула легкая улыбка, но Сулла не сумел понять, что это была за улыбка: насмешливая, злобная или благодушная.

– Да, Луций Корнелий, знаю.

– Что же именно ты знаешь?

– Что ты сильно огорчил моего друга Марка Эмилия Скавра, испугавшегося за свою жену.

– Вот как! Значит, моя связь с Гаем Марием тут ни при чем?

– Луций Корнелий, такой здравомыслящий человек, как Марк Эмилий, никогда не покусился бы на твою государственную карьеру из-за боевого товарищества с Гаем Марием. Хотя сам я не был здесь и не присутствовал при всем этом лично, у меня сохранилась достаточно тесная связь с Римом, чтобы понимать, что в то время ты был уже не так близок с Гаем Марием, – добродушно объяснил Метелл Нумидийский. – Ведь ты больше не связан с ним родственными узами. – Он вздохнул. – Однако тебе не повезло: едва ты порвал с Гаем Марием, как чуть не стал причиной скандала в семействе Скавра.

– Я не совершил ничего недостойного, Квинт Цецилий, – процедил Сулла, стараясь не давать волю раздражению, но все больше укрепляясь в мысли, что эта тщеславная посредственность заслуживает смерти.

– О недостойных поступках речи не было. – Метелл Нумидийский осушил свой кубок. – Можно только сожалеть, что, когда дело доходит до женщин, в особенности жен, даже самые старые и мудрые теряют головы.

Стоило хозяину приподняться, как Сулла резво вскочил на ноги, схватил со стола оба кубка и отошел, чтобы наполнить их.

– Женщина, о которой идет речь, приходится тебе племянницей, Квинт Цецилий, – проговорил Сулла, стоя к собеседнику спиной и загораживая своей тогой стол.

– Только поэтому мне и известна вся эта история.

Протянув Метеллу Нумидийскому кубок, Сулла снова сел.

– Считаешь ли ты, как ее дядя и добрый друг Марка Эмилия, что я действовал правильно?

Хозяин пожал плечами, отпил вина и скривился:

– Если бы ты был каким-то выскочкой, Луций Корнелий, то не сидел бы сейчас передо мной. Но ты – выходец из древнего и славного рода, ты – один из патрициев Корнелиев, к тому же наделен большими способностями. – Переменив выражение лица, он отпил еще вина. – Если бы в то время, когда моя племянница воспылала к тебе страстью, я находился в Риме, то, конечно, помог бы Марку Эмилию уладить дело. Насколько я понимаю, он просил тебя покинуть Рим, но ты ответил отказом. Не слишком осмотрительно с твоей стороны.

Сулла невесело рассмеялся:

– Просто я полагал, что Марк Эмилий выкажет не меньше благородства, чем я.

– О, как много дали бы тебе несколько лет на Римском форуме в годы юности! – воскликнул Метелл Нумидийский. – Тебе недостает такта, Луций Корнелий.

– Видимо, ты прав. – Сулле еще никогда в жизни не приходилось играть такой трудной роли, как сейчас. – Но я не могу вернуться в прошлое. Я должен двигаться вперед.

– Ближняя Испания под командованием Тита Дидия – что ж, это определенно шаг вперед.

Сулла еще раз встал, чтобы наполнить оба кубка.

– Прежде чем покинуть Рим, мне необходимо заручиться поддержкой по крайней мере одного доброго друга, – молвил он. – Говорю от чистого сердца: мне хотелось бы, чтобы этим другом стал ты. Невзирая на твою племянницу, на твою дружбу с принцепсом сената Марком Эмилием Скавром. Я – Корнелий, а это означает, что я не могу стать твоим клиентом. Только другом. Что скажешь?

– А вот что: оставайся ужинать, Луций Корнелий.

Итак, Луций Корнелий остался ужинать, чем доставил хозяину несравненное удовольствие, ибо Метелл Нумидийский первоначально намеревался отужинать в одиночестве, несколько утомленный своим новым статусом живой легенды. Темой разговора была неустанная борьба его сына за прекращение отцовской ссылки на Родосе.

– Ни у кого еще не бывало лучшего сына, – говорил возвратившийся изгнанник, уже чувствуя действие вина, которого он выпил немало, начав задолго до ужина.

Улыбка Суллы лучилась симпатией.

– Здесь мне нечего возразить, Квинт Цецилий. Ведь я считаю твоего сына своим другом. Мой собственный сын – пока ребенок. Впрочем, отцовское чувство подсказывает мне, что и мой сын будет крепкий орешек.

– Он – Луций, как и ты?

Сулла непонимающе заморгал:

– Разумеется.

– Странно, – протянул Метелл Нумидийский. – Разве в твоей ветви Корнелиев не называют первенцев Публиями?

– Поскольку мой отец мертв, Квинт Цецилий, я не могу задать ему этого вопроса. Не помню, чтобы он при жизни был хоть раз достаточно трезв, чтобы мы могли поговорить о семейных традициях.

– Это не столь важно. – Немного поразмыслив, Метелл Нумидийский сказал: – Кстати, об именах. Ты, видимо, знаешь, что этот… италик всегда дразнил меня Свином?

– Я слышал это твое прозвище от Гая Мария, – серьезно ответил Сулла, наклоняясь, чтобы в очередной раз наполнить вином из великолепного стеклянного кувшина оба кубка. Какое везение, что Свин питает пристрастие к стеклу!

– Отвратительно! – поморщился Метелл Нумидийский, имея в виду прозвище.

– Именно отвратительно! – поддакнул Сулла, наслаждаясь. – Свин… Свин…

– Мне потребовалось немало времени, чтобы заставить всех забыть это прозвище.

– И неудивительно, Квинт Цецилий, – ответил Сулла с невинным видом.

– Детские дразнилки! Обозвать меня cunnus он не посмел! Италик… – Внезапно Метелл Нумидийский порывисто выпрямился, провел рукой по лбу и тяжело задышал. – Что-то мне не по себе. Никак не могу отдышаться…

– Попробуй дышать глубже, Квинт Цецилий!

Метелл Нумидийский стал послушно глотать ртом воздух, но, не чувствуя облегчения, проговорил:

– Мне плохо…

Сулла подвинулся к краю ложа, чтобы нащупать ногами сандалии.

– Принести тазик?

– Слуги! Позови слуг! – Он схватился руками за грудь и упал спиной на ложе. – Мои легкие!

Сулла приблизился к ложу и наклонился над столом:

– Ты уверен, что дело именно в легких, Квинт Цецилий?

Метелл Нумидийский корчился от боли, оставаясь в полулежачем положении; одну руку он по-прежнему прижимал к груди, другая, со скрюченными пальцами, ползла по кушетке к Сулле.

– У меня кружится голова! Не могу дышать…

– На помощь! – крикнул Сулла. – Скорее на помощь!

Комната в одно мгновение наполнилась рабами. Сулла действовал спокойно и уверенно: одних он послал за врачами, другим велел подложить Метеллу под спину подушки.

– Скоро все пройдет, Квинт Цецилий, – ласково проговорил он и, снова садясь, как бы случайно задел ногой стол; оба кубка, а также графины с вином и с водой упали и разлетелись на мелкие осколки. – Вот тебе моя рука, – сказал он раскрасневшемуся и перепуганному Метеллу. Подняв глаза на беспомощно стоящего рядом слугу, Сулла распорядился: – Прибери-ка здесь! Не хватало только, чтобы кто-нибудь порезался!

Он не отпускал руки Метелла Нумидийского, пока раб подбирал с пола осколки и вытирал лужу; не отпустил он его руки и тогда, когда в комнате появились новые люди – врачи и их помощники. К моменту прихода Метелла Пия Свиненка Метелл Нумидийский уже не мог отнять у Суллы руку, чтобы поприветствовать своего горячо любимого сына.

Пока Сулла держал Метелла Нумидийского за руку, а Свиненок безутешно рыдал, врачи взялись за дело.

– Медовая вода с иссопом и толченым корнем каперсника, – изрек Аполлодор Сицилиец, считавшийся в самой аристократической части Палатина непревзойденным целителем. – Кроме того, мы пустим ему кровь. Пракс, подай мне ланцет.

Однако Метелл Нумидийский дышал слишком прерывисто, чтобы суметь проглотить медовую настойку; из вскрытой вены хлынула ярко-алая кровь.

– Но это вена, вена! – пробормотал Аполлодор про себя. Повернувшись к остальным лекарям, он произнес: – До чего яркая кровь!

– Он так сопротивляется, Аполлодор! Неудивительно, что кровь такая красная! – ответил афинянин Публий Сульпиций Солон. – Может, пластырь на грудь?

– Да-да, пластырь, – важно распорядился Аполлодор Сицилиец и, повернувшись к помощнику, повелительно щелкнул пальцами: – Пракс, пластырь!

Однако Метелл Нумидийский по-прежнему задыхался, колотил себя в грудь свободной рукой, вглядывался затуманенным взором в лицо сына и все крепче сжимал руку Суллы.

– Лицо у него не посинело, – обратился Аполлодор Сицилиец к Метеллу Пию и Сулле на греческом, – и этого я понять не могу. В остальном вижу у него все симптомы острой легочной недостаточности. – Он указал кивком на помощника, растиравшего на кусочке ткани что-то черное и липкое. – Наилучшая припарка! Она выведет наружу вредоносное вещество. Толченая ярь-медянка, окись свинца, квасцы, сухой деготь, сухая сосновая смола – все это перемешано в нужном количестве с уксусом и маслом. Вот и готово!

И действительно, припарка была готова. Аполлодор Сицилиец сам намазал ею грудь больного и, скрестив руки, стал с достойным восхищения спокойствием наблюдать за действием пластыря.

Однако ни настойка, ни пластырь, ни кровопускание не помогли: жизнь покидала Метелла Нумидийского, и его рука, вцепившаяся в руку Луция Корнелия Суллы, все больше слабела. Лицо его побагровело, взор угасал, паралич сменился коматозным состоянием, далее наступила смерть.

Покидая комнату, Сулла слышал, как низкорослый сицилийский лекарь робко сказал Метеллу Пию:

– Domine, необходимо сделать вскрытие.

Безутешный Свиненок бросил в ответ:

– Чтобы вы, неумелые греки, искромсали его? Мало того что по вашей вине он умер? Нет, вы больше и пальцем не коснетесь моего отца.

Заметив спину удаляющегося Суллы, Свиненок бросился к дверям и настиг его уже в атрии:

– Луций Корнелий!

Сулла медленно повернулся к нему. Метелл Пий увидел лицо, исполненное скорби: в глазах стояли слезы, на щеках подсыхали ручейки от слез, уже успевших пролиться.

– Дорогой мой Квинт Пий!

Потрясение давало Свиненку силы держаться; его рыдания утихли.

– Не верю! Мой отец мертв…

– Да, и как внезапно! – отозвался Сулла, печально качая головой. Из его груди вырвался вздох. – Совершенно внезапно! Он казался абсолютно здоровым, Квинт Пий! Я зашел к нему засвидетельствовать почтение, и он пригласил меня отужинать. Мы так приятно беседовали! И вот, когда ужин близился к концу, случился приступ…

– Но почему, почему, почему? – На глазах у Свиненка опять появились слезы. – Он только что возвратился домой, он был совсем не стар!

Сулла с великой нежностью привлек к себе Метелла Пия, прижал его вздрагивающую голову к своему плечу и принялся гладить правой рукой по волосам. Однако глаза Суллы, смотрящие поверх головы молодого человека, горели радостью после столь бурного выплеска эмоций. Что может сравниться с этим непередаваемым ощущением? Чего бы еще такого предпринять? Впервые он полностью погрузился в процесс остановки чужой жизни, став не только палачом, но и жрецом смерти.

Слуга, вышедший из триклиния, обнаружил сына скончавшегося хозяина в объятиях утешителя, сияющего, подобно Аполлону, победным торжеством. Слуга заморгал и тряхнул головой. Не иначе игра воображения…

– Мне пора, – бросил Сулла слуге. – Поддержи его. И пошли за родственниками.

Выйдя на спуск Виктории, Сулла стоял на месте довольно долго, пока глаза не привыкли к темноте. Затем, тихонько посмеиваясь про себя, он зашагал по направлению к храму Великой Матери. Завидя бездну сточной канавы, он бросил туда пустой пузырек.

– Vale, Свин! – провозгласил он, воздев обе руки к хмурому небу. – О, теперь мне лучше!

– Юпитер! – вскричал Гай Марий, откладывая письмо Суллы и поднимая глаза на жену.

– Что случилось?

– Свин мертв!

Утонченная римская матрона, которая, по мнению ее сына, не вынесла бы словечка крепче, чем «Ecastor!», и глазом не моргнула: она с первого дня замужества привыкла, что Квинт Цецилий Метелл Нумидийский именуется Свином.

– Жаль, – произнесла она, не зная, какой реакции ждет от нее супруг.

– Жаль?! Какое там! Это хорошо, даже слишком хорошо, чтобы быть правдой!

Марий снова схватил свиток и развернул его, чтобы прочесть все сначала. Размотав бесконечный свиток, он стал читать жене письмо вслух срывающимся от радостного возбуждения голосом:

Весь Рим собрался на похороны, которые оказались самыми многолюдными из тех, какие я только могу припомнить, – впрочем, в те дни, когда на погребальный костер отправился Сципион Эмилиан, я еще не слишком интересовался похоронами.

Свиненок не находит себе места от горя; он так рыдает, так мечется от одних ворот Рима к другим, что вполне оправдывает свое прозвище «Пий». Предки Цецилиев Метеллов были простоваты на вид, если судить по imago, которые, должно быть, вполне достоверны. Актеры, изображавшие этих предков, скакали, словно помесь лягушек, кузнечиков и оленей, так что я заподозрил, не от этих ли тварей произошли Цецилии Метеллы.

Все эти дни Свиненок следует за мной по пятам – потому, наверное, что я присутствовал при кончине Свина, его дражайший tata не отпускал мою руку, что дало Свиненку повод думать, будто все наши разногласия остались в прошлом. Я не стал ему говорить, что оказался в его доме случайно. Интересно другое: пока его tata умирал, а потом шли приготовления к похоронам, Свиненок забыл про свое заикание. Если помнишь, он приобрел этот дефект речи после Аравсиона, так что можно предположить, что его заикание имеет нервную природу. По его словам, этот недостаток проявлялся у него в траурные дни только тогда, когда он о нем вспоминал или когда ему надо было выступать с речью. Представляю себе Свиненка во главе религиозной церемонии! Вот было бы смешно: все переминаются с ноги на ногу, пока он путается в словах и то и дело возвращается к началу.

Пишу это письмо накануне отъезда в Ближнюю Испанию, где, как я надеюсь, мы славно повоюем. Судя по докладам, кельтиберы окончательно обнаглели, а лузитаны устроили в Дальней провинции полнейший хаос, так что мой неблизкий родственник из рода Корнелиев Долабелла, одержав одну или две победы, все никак не может подавить восстание.

Прошли выборы военных трибунов, с Титом Дидием в Испанию отправляется Квинт Серторий. Совсем как в прежние времена! Разница состоит в том, что наш предводитель – не столь выдающийся «новый человек», как Гай Марий. Я стану писать тебе всякий раз, когда будут появляться новости, но и взамен ожидаю от тебя писем о царе Митридате.

– Что же привело Луция Корнелия в дом Квинта Цецилия? – полюбопытствовала Юлия.

– Подозреваю, что желание втереться в доверие, – брякнул Марий.

– О, Гай Марий, только не это!