ЧАСТЬ ПЕРВАЯ

Я знаю, что мой брат Генри всегда готов мне помочь и пустит в свой дом даже в середину ночи. Он выручит меня из любой беды, и я уже не раз убеждался в этом. А все его упрёки есть только следствие любви и заботы обо мне. Наши родители погибли, когда ему было двадцать, а я ещё учился в школе, поэтому ему пришлось научиться быть всем для меня, забыть о себе, только чтобы я ни в чём не нуждался, и это сблизило нас ещё сильнее. Но эти его последние слова я не смог стерпеть и жутко обиделся, потому что, к моему сожалению, он сказал чистую правду, а я не в силах этого вынести, потому что нет ничего хуже, чем крушение твоей самой заветной мечты.

Я сам немногим позже убедился в правоте его слов, когда пришёл в то последнее место, где мне обещали возможное участие в двух спектаклях, а дальше как сложится. Я не сказал брату раньше, потому что надеялся обрадовать его, ведь этот театр кормил меня время от времени своеобразными обещаниями, по крайней мере, там я трижды заменял заболевших актёров за гроши. Но на этот раз они заявили, что место в ближайшем будущем для меня не предвидится, но сказали, что им срочно требуется плотник. Если я у них задержусь, то смогу потом претендовать на роль актёра без очереди. Я мог бы быть у них отменным плотником, ведь в доках я многому научился, но это предложение было не только унизительным для меня, как насмешка над моей мечтой, я боялся, что так навсегда и застряну в рамках обычного работника, поэтому отказал. И снова ушёл разочарованный, пытаясь скрыть чувство досады.

Мне было двадцать пять, а я так и не обрёл своего места в жизни.

Когда наши родители погибли, работа брата позволяла нам только не умереть с голоду, так что ни о каком дальнейшем образовании для меня тогда речи не шло, хотя Генри знал, как страстно я мечтаю стать актёром. И мне пришлось забыть об этом на то время, пока я пытался устроиться после школы хоть на какую-нибудь работу в доках. Мы оба родились и выросли в бедных рабочих лондонских кварталах, потому-то большая часть моей жизни всегда была связана с доками. И мне не хотелось ничего менять, потому что я был привязан к этому месту. Так что все мои первые работы юности так или иначе связаны с этими местами – сортировщик рыбы, учётчик, матрос на буксире или грузовом баркасе, плотник и тому подобное. Эти профессии помогли мне накопить достаточную сумму денег на то, чтобы пойти на актёрские курсы. Вообще, с доками у меня многое связано. Мы и жили неподалёку, да и на первую работу помог мне устроиться брат, который сам какое-то время подрабатывал в доках, убирая в капитанских каютах. Я мог бы сменить место, как только обрёл самостоятельность, но не стал этого делать. В порту много всяких любопытных чудиков, много интересных разговоров. Я наблюдаю за людьми и запоминаю их привычки, манеры, имитирую походку, жесты, потому что потом это может пригодиться мне в моей карьере. Так вырабатывался мой особый индивидуальный стиль.

Всегда я хотел быть актёром. С самого детства. С того раза, как мать впервые привела нас с Генри в театр. Уже тогда я не думал ни о чём другом, кроме сцены. Лишь по причине того, что я был вынужден зарабатывать себе на пропитание и не получил никакого образования, мне неизменно отказывают, хотя я продолжаю страстно мечтать о театре. И я ничем не хуже других, пытающихся тоже сделать успехи на театральном поприще. Я был бы рад играть на улице, но брат запрещает, неизменно напоминая, что мать не для того воспитывала нас. Только это меня и удерживает, хотя потребность к паясничеству особо сильна во мне от природы.

Куда бы я ни пришёл, первым делом интересуются моим дипломом или предыдущим местом работы, затем следует неизменный отказ. Возьмут любого, но не меня, хотя я знаю, что лучше многих. Актёрский дар дан мне от природы, а это большая редкость по сравнению со склонностью к подражательству, которой тебя обучил твой преподаватель. Всё, что я мог себе позволить, голодая, чтобы накопить необходимую сумму – различные театральные курсы, которые не дали никаких результатов. По большей части, это было не то, что мне нужно, рассчитанное более на хобби и увлечение театром, чем на серьёзное занятие, которому я желал посвятить себя всецело. Лишь одно место более менее пришлось мне по душе, но и там роли получили все, кроме меня, потому что лишь я один не вовремя заболел и не мог даже на ноги встать в тот решающий день распределения.

Так ли я дурно играю? Или это насмешка судьбы?

Я должен страдать всю жизнь из-за того, что не могу получить желаемое?

Всю свою юность я подрабатывал то здесь, то там, не желая, однако, расставаться с мечтой. Потому и не устраивался на постоянной основе. Я верил, что ещё смогу получить достойное образование, накопив необходимую сумму для поступления в Королевскую академию драматического искусства. Но шли годы, а я этого так и не сумел, и только даром потратил время. Я упустил свой шанс.

В моём нынешнем возрасте уже глупо получать образование, ведь по-настоящему я смогу тогда выйти на сцену лишь к третьему десятку. И даже если бы всё вышло удачно, не сочтут ли меня слишком старым для ролей героев-любовников и не оставят ли навсегда на задворках задников и декораций, как второсортную разноплановую реликвию? Мой дух, желающий во всём быть первым, не сможет с этим примириться.

Сколько раз я уже приходил в театры и узнавал, что немногим раньше моего появления они уже приняли человека на вакантное место. Сколько порогов я переступил, доказывая, что при помощи одного только своего таланта могу стать гением и давать полные сборы спектаклями со своим участием. Они оставались глухи к моим увещеваниям. Мне предлагали заняться самодеятельностью или открыть собственную театральную студию. Никто из них и понятия не имел, что я жажду лишь самой крупной сцены города и работы с подлинными мастерами. И я всё надеялся, что в следующий раз мне повезёт больше или кто-то случайно оценит моё мастерство и предложит заветную работу. Но это тянулось годами. Вот, что имел в виду Генри, говоря, что я смотрю на мир сквозь розовые очки. И по-своему он был прав, как это ни тяжело признать.

А ещё брат часто вздыхает, что я до сих пор не обзавёлся собственной семьёй. Он считает меня легкомысленным, потому что, по его мнению, я не способен на серьёзные отношения. Много раз мои подружки стучались в его квартиру с вопросами о том, где можно меня найти, потому что я часто прибегал к уловкам. Зная, что скроюсь в скором времени, я называл им адрес брата, уверенный, что он поможет мне спровадить их. И вдобавок, мне казалось это смешным. Я помирал со смеху, представляя, как он, лишь недавно женившийся, открывает дверь и видит перед собой очередную незнакомую девушку, пытающуюся отыскать меня по следам того адреса, что я оставил после своего внезапного исчезновения.

С юности я знал, что достаточно симпатичен, и пользовался этим. У нас с братом тёмные как смоль волосы и голубые глаза нежного оттенка, что придаёт необычный контраст нашей и без того привлекательной внешности, причём мы оба достаточно высокого роста. Так что нет ничего удивительного в том, что девчонки всегда стайками вешались мне на шею. Но мысли мои были заняты путями достижения славы, так что к любви я относился, как к игре, как к авантюре, в которой есть и свои приятные моменты, и опасности. Самому мне не хотелось ни за кем ухаживать, потому что обделён вниманием я не был. И так я гулял сегодня с одной, завтра с другой, кружа девушкам головы и упиваясь своим мастерским подражанием безумно влюблённому, тому самому Ромео, которого в детстве прямо таки боготворил. Я думал, что так будет всегда, ведь вблизи доков достаточно простодушных девиц, которым можно наврать с три короба, и которые этому поверят. Ни о чём серьёзном я не помышлял. Женщины были для меня добычей, которую я пытался поймать в свои сети, распушив хвост павлина. Завоевав одну и пробыв с ней некоторое время, я терял всякий интерес, потому что вдруг находил недостатки, а загадка в ней куда-то пропадала, и переходил к другой.

Но когда молодость миновала, я и оглянуться не успел, как все обзавелись жёнами, кроме меня.

После вчерашнего разговора с братом я как-то резко, в один момент, прозрел и увидел, чем он обладает, и понял, что провёл лучшие годы жизни в погоне за невозможным. А теперь мне уже поздно что-либо менять. Остались лишь сожаления. У Генри замечательная жена и собственная студия звукозаписи, а у меня в руках – пшик, туман, мираж. Одни слова о возможной достойной жизни в отдалённом будущем. Однако даже после всего этого я пока не готов присоединиться к нему. Может, через пару месяцев. Всё же я не теряю надежды и продолжаю грезить о славе и известности.

Если бы кто-нибудь, пока я сидел на лавочке, размышляя обо всём этом, убедил меня, что не нужно желать большего, потому что к добру это не приведёт, я бы ему не поверил. Я бы не послушался, если бы мне сказали заново переоценить то, чем я владею. Если мог бы кто-нибудь остановить меня, предупредить – не проявляй любопытства, не ходи за тем, что так заманчиво и лишь кажется лёгким, тогда зло, нависшее над тобой, отступит… Но этого не произошло. Я уже был во власти рока. Так началась моя стремительная направленность к неизбежному.

Я шёл по набережной и думал о том, почему же моя жизнь сложилась так неудачно. Видит небо, в этом не было моей вины. Такова была моя судьба, что другие получали всё, что хотели, но только не я. Я много работал, но собственными силами не мог достичь того, что было для меня так желанно. Я не хотел и дальше оставаться обыкновенным человеком, прожить свою жизнь в безвестности. Я грезил о славе, желая всю душу отдать искусству, но во мне никто не нуждался. Мне было мучительно приходить в театр как простому зрителю, но я всякий раз продолжал это делать. Я вслушивался в аплодисменты и представлял, что рукоплещут мне, что я – тот самый герой, который так безупречен на сцене и заставляет публику безутешно рыдать либо безудержно смеяться. Я просто не мог не приходить туда, где навечно поселилось моё сердце.