– Ну да, наверно. Любовь приходит с познанием, а эти холмы я вдоль и поперек знаю. Могу такое показать, что вы ни в жизнь не поверите. Знаю, где растут розовые башмачки, – это цветок такой дикий. Желтые, они повыносливее, хоть и не сильно, но розовые очень нежные. Скотина потопчется пару лет, и все – нету их. Сорвешь больше, чем надо, и все – нету их. Считается, что в этих холмах не осталось розовых башмачков, но вот что я вам скажу, мисс: есть они тут, целая полянка. Я их не беру, не топчу и никому про них не рассказываю. Пускай себе растут. Иной раз постою, посмотрю, и аж сердце заходится. Раньше они по всем холмам росли, а теперь на одной полянке. И еще знаю тайное место, где лисья нора. Лисица там шесть пометов принесла, а щенята, как подрастут, вылезают из норы поиграть. Мелкие, неуклюжие, задирают друг друга – ну, балуются, – борьба у них, возня, а я сяду потихоньку и смотрю на них. Лисица небось знает, где я сижу, но против ничего не имеет. За все эти годы поняла, что я им не враг.

Хижина приткнулась у крутого склона прямо над каменистым руслом говорливого ручейка. Вокруг деревья, а чуть выше по склону – выход скальной породы. У стульев, на которых мы сидели близ крыльца, Эзра подпилил задние ножки, чтобы сравнять уклон. У открытой двери – ведро с умывальником, у стены – поленница, из трубы лениво тянется дымок.

– Уютно мне тут, – сказал Эзра. – Если у человека скромные запросы, уют – дело нехитрое. Городские скажут, что я никчемный. Так оно, наверно, и есть. Но кто они такие, чтобы меня судить? Скажут, что я выпиваю, и это истинная правда. Пару раз в год ухожу в запой, но никому зла не делаю. Если подумать, я в жизни никого не обманул. Не соврал ни разу. Да, есть у меня одна слабость – поговорить люблю, но только потому, что мне почти не с кем разговаривать. Если кто в гости зайдет, прямо не унимаюсь. Ну да ладно. Вы пришли послушать про дружка моего Бродяги.

– Эйза не говорил, что это существо водит дружбу с вашим псом.

– Да друзья они не разлей вода.

– Но вы с Бродягой охотились на него, так?

– В свое время, но не теперь. По молодости я и постреливал, и капканы ставил, но уже несколько лет как бросил это дело. Когда капканы в сарай относил, даже стыдно было, что раньше ими злоупотреблял. Сейчас, бывает, охочусь. Иногда подстрелю белку, кролика или рябчика, но только для еды, как индейцы, чтобы было что в котелок закинуть. А другой раз прицелюсь, но не стреляю. Хотя я хищник и у меня есть право охотиться, – по крайней мере, так я себе говорю. Но беспричинно стрелять лесной народ… Нет, такого права мне никто не выписывал. А больше всего я любил охотиться на енота. Охотились когда-нибудь на енота?

– Нет, – помотала головой Райла. – Я вообще ни на кого не охотилась.

– На енота ходят только осенью. Пес гонит его на дерево, а ты находишь его на ветке и стреляешь. В основном из-за шкуры. Или, что хуже, забавы ради, если убийство можно назвать забавой. Но я енотов не только из-за шкуры стрелял. Еще и для еды. Принято считать, что енот несъедобный, но вот что я скажу: это заблуждение. Дело тут, однако, не в охоте. Дело в прохладном осеннем вечере, прозрачном колком воздухе, аромате прелых листьев… В единении с природой. Еще и в охотничьем азарте: признаю, что охота – азартное дело.

Но пришел однажды тот час, когда я перестал убивать енотов. Бродяга тогда был щенок, а теперь он старый пес. Охотиться я продолжил, а убивать – нет. Ночами мы выходили на охоту, Бродяга загонит енота на дерево, а я прицелюсь, но курок не спускаю. Такая у меня охота: без стрельбы, без убийства. Бродяга сперва не понимал, а потом понял. Я боялся, что, если не убивать енотов, пес разучится их загонять, но ничего подобного. Собаки много чего понимают, если хорошо объяснить.

В общем, стали мы с Бродягой охотиться без стрельбы, и со временем я смекнул, что есть тут один бывалый енот и преследовать его гораздо труднее, чем остальных. Он знал все уловки преследуемого, и много ночей кряду Бродяга не мог загнать его на дерево. Мы из раза в раз бегали за ним, и такое чувство, что охота нравилась ему не меньше, чем нам. Этот енот был не глупее нас. Будто подсмеивался над нами, хитрец, в игры играл. Я им восхищался, конечно. Если противник достойный и играет не хуже твоего, а то и лучше, как тут не восхитишься? Но и сердился тоже: уж слишком он был хорош, на его фоне мы дурачками выглядели, честное слово. В итоге – не скажу, что это было спонтанное решение, скорее, я пришел к нему постепенно – я понял, что готов отказаться от своего правила и застрелить этого енота. Если Бродяга загонит его на дерево, а я найду его на ветке, то застрелю, чтобы раз и навсегда выяснить, кто ловчее – мы или он. Ну, вы помните, на енота охотятся только осенью, но с этим паршивцем все было иначе. И зимой, и весной, и летом Бродяга гонял его в одиночку, и все это превратилось в нескончаемую игру между Бродягой и енотом, а иной раз и я выходил поиграть, в любое время года.

– Почему вы так уверены, что это енот, а не другое животное? – спросила Райла. – Не лисица, не волк?

– Чтобы Бродяга погнался за другим зверем?! – Эзра аж подскочил от негодования. – Он же кунхаунд, охотник на енотов, вы бы видели его родословную!

– Эзра прав, – сказал я Райле. – Если кунхаунд гоняет лис или кроликов, какой же это кунхаунд?

– То есть вы так и не застрелили этого енота, – подытожила Райла. – Так и не видели его.

– Как же не видел, когда видел? Однажды ночью, несколько лет назад. Бродяга загнал его на дерево ближе к утру, часа в четыре, и я наконец увидел его силуэт на фоне неба, на самой верхушке. Он распластался на ветке. Думал, я не замечу. Я вскинул ружье, но задыхался после беготни и прицелиться не мог: руки тряслись так, что дуло кругами ходило, поэтому я опустил ружье и перевел дух, а он сидел на ветке; наверное, знал, что я на него смотрю, но не шевельнулся. Потом я наконец снова вскинул ружье и теперь уже прицелился по-нормальному, тронул спусковой крючок, но так и не выстрелил. Где-то минуту держал его на прицеле, стоял с пальцем на крючке, приготовился стрелять, но не стал. Не знаю почему. Если задуматься, я, наверное, вспомнил наши ночные догонялки и понял: сейчас спущу курок, и все это исчезнет, вместо достойного противника мне достанется пушистый трупик, и мы больше не порадуемся игре в охотника и жертву. Точно не помню, о чем я думал, но, наверно, об этом. Короче, думал-думал и придумал, что пора бы опустить ружье. А когда опустил, енот повернулся и посмотрел на меня.

И вот что странно. Дерево высоченное, он сидел на самом верху, ночь была не сильно темная, заря уже занималась, небо просветлело, но енот слишком далеко, а света не столько, чтобы разглядеть его морду. И все же, когда он повернулся, я увидел его лицо – именно что лицо, а не морду енота. Если оно и походило на морду, то на кошачью, но лишь слегка – с кошачьими усами, и даже оттуда, где я стоял, видно было каждую волосинку. Лицо толстое, круглое, неподвижное… ох, нелегко описывать, боюсь соврать… и в то же время костлявое, будто голый череп. Глаза большие, круглые, взгляд немигающий, как у совы. Даже не знаю, как я не испугался до чертиков, но не испугался: просто стоял и смотрел на это кошачье лицо. С удивлением, конечно, но не с таким уж сильным. Думаю, все это время я понимал, хотя себе не признавался и вслух не говорил, что мы гоняемся вовсе не за енотом. И тут он мне улыбнулся. Не спрашивайте, что это была за улыбка или как я понял, что он улыбается. Зубов я не видел, но знал – вернее, даже чувствовал, – что он улыбается. И не потому, что перехитрил нас с Бродягой, нет. Потому что мы сдружились. Он как бы говорил: «Ну скажи, славно мы побегали!» – и я сунул ружье под мышку и направился домой, а Бродяга следом.

– Кое-что тут не сходится, – сказала Райла. – По вашим словам, Бродяга не погнался бы ни за кем, кроме енота.

– Меня это тоже смутило, – согласился Эзра. – Временами я только об этом и думал. Вот почему, наверно, решил для себя, что это енот, хотя прекрасно знал, что никакой он не енот. Но после той ночи Бродяга не раз его гонял, да и я к ним присоединялся, чисто забавы ради. Видел этого чудилу с кошачьим лицом то на дереве, то в кустах. А он, когда знает, что я его вижу, всегда улыбается. Беззлобно, по-дружески. Ты видел его, Эйза?

– Иногда, – кивнул я. – Он бывает в яблоневом саду.

– Всегда только лицо, – продолжил Эзра. – С улыбкой Чеширского кота. Контуры тела нечеткие, если у него вообще есть тело. Не понять, какого оно размера, какой формы. Несколько раз я видел, как этот Чешир смотрит на Бродягу из кустов, а Бродяга встанет и стоит, вроде как общается с ним. Знаете, что я думаю?

– Что? – спросила Райла.

– Что в такие моменты они с Бродягой договариваются о ночной погоне. Чешир говорит: «Ну что, побегаем сегодня?» – а Бродяга отвечает: «Я не против». Потом Чешир спрашивает: «Может, и Эзру позовешь?» – а Бродяга ему в ответ: «Ладно, попробую».

– Чушь какая! – весело рассмеялась Райла. – Какая прекрасная чушь!

– Разве что для вас, – недовольно сказал Эзра. – Для меня это не чушь, а нормальный и совершенно логичный порядок вещей.

– Но что это за существо? Вы же думали на эту тему? Наверняка до чего-нибудь додумались.

– Думал, конечно. Ну, не знаю… Как тут объяснишь? Может, этот Чешир дожил до наших дней с доисторических времен или он призрак из далекого прошлого, хотя на призрака не похож. Что скажешь, Эйза, похож он на призрака?

– Иногда он какой-то тусклый, – сказал я. – Слегка расплывчатый. Но не настолько тусклый и расплывчатый, чтобы сойти за привидение. Так что нет, на призрака он не похож.

– А то остались бы на ужин, – предложил Эзра. – Хоть всю ночь можно сидеть разговаривать. Я еще не наговорился, много чего могу рассказать. Часами могу разглагольствовать. В печке у меня горшок черепашьего рагу здоровенный, нам с Бродягой и четверти не съесть. Тут рядом пруд, вот я и поймал пару каймановых черепах. Молодняк. Старые жестковаты, а молодняк во рту тает. Кроме черепашьего рагу, ничего предложить не могу, но, если есть черепашье рагу, больше ничего и не надо.

– Ну что, останемся? – взглянула на меня Райла, но я покачал головой:

– Предложение заманчивое, но нам пора. До машины две мили ходу. Не хотелось бы идти по темноте. Лучше выйти сейчас, покуда есть свет на тропинке.

Глава 7

Уже в машине по пути домой Райла спросила:

– Почему ты не рассказывал про Чешира?

– Рассказывал, – возразил я, – но без подробностей. Ты бы не поверила.

– А Эзре я, по-твоему, поверила?

– Скажешь, нет?

– Сама не знаю. Все это похоже на провинциальную небылицу. А Эзра… Философствующий отшельник. Даже не думала, что такие бывают на самом деле.

– Их не много. Принципиальные мужики, вымирающий вид. В детстве я пару-тройку таких видел, а в свое время их было гораздо больше. Бобыли, как их бабушка называла. Такие не заводят семью, сторонятся других, живут поодиночке. Сами готовят еду, стирают одежду, у каждого свой огородик, а для компании – пес или пара кошек. В страду подрабатывают у фермеров, зимой лес рубят. Почти все ставят капканы – на скунса, ондатру и так далее. По большей части живут на подножном корму: охотятся, рыбачат, собирают в лесу что-нибудь съедобное. Не жируют, но перебиваются и вполне довольны жизнью. Забот у них не много, ответственности никакой. С возрастом, когда слабеют и уже не могут добывать пропитание, переселяются в богадельню, или какой-нибудь сосед приютит в обмен на посильную работу. Бывает, кто-то зайдет в хижину, а бобыль уже неделю как на том свете. Они инертные люди, счетов в банке не имеют. Стоит появиться каким-то деньгам, пропивают все подчистую, потом возвращаются в хижину, а через несколько месяцев наскребают капитал для новой питейной интерлюдии.

– По-моему, это не жизнь, а недоразумение, – сказала Райла.

– По современным стандартам так и есть, – согласился я, – но не по меркам первопроходцев. Кое-кто из молодых тоже заразился этой идеей – кормиться от земли и жить как придется. В общем, не настолько все плохо.

– Значит, ты видел существо, о котором рассказывал Эзра, и еще говорил, что местные боятся кугуаров. То есть его видели и другие?

– Ну а чем объяснить эти страхи? Чешир и правда смахивает на кота, хоть и отдаленно.

– А как же его улыбка?

– При встрече с кем-то вроде кугуара улыбки ты, скорее всего, не заметишь. Потому что тебе страшно. А если заметишь, примешь ее за оскал.

– Ну, не знаю… – задумалась Райла. – Фантастика какая-то. С другой стороны, твои раскопки – тоже фантастика. Еще и фолсомский наконечник в лапе у Бублика. И свежие кости динозавра…

– Ты просишь объяснений, – сказал я, – но у меня их нет. Да, есть соблазн связать одно с другим, но я не уверен, что это детали одной головоломки. И не могу быть уверен. Если развернешься и уедешь, я не стану тебя винить, потому что в тутошних загадках мало приятного.

– Да, приятного мало, – подтвердила Райла. – Но все это очень важно. И увлекательно! Будь на твоем месте кто-то другой, я бы задумалась. Может, и правда уехала бы. Но я знаю, что на тебя можно положиться, потому что Эйза Стил – воплощение честности. Хотя мне страшновато. Такое чувство, что стою на пороге невероятного открытия, новой реальности и вот-вот увижу Вселенную под другим углом.

Я усмехнулся (пожалуй, вымученно) и предложил:

– Давай-ка не нагнетать. Будем действовать помаленьку, шаг за шагом. Так правильнее.

– Да, давай, – с облегчением согласилась она.

– Интересно, как там Бублик?

Через несколько минут мы приехали домой, и я увидел, что Бублик в полном порядке. Хирам устроился на крыльце, а пес растянулся у него в ногах. Завидев нас, он приветственно забил хвостом.

– Как он? – спросила Райла.

– Нормально, – ответил Хирам. – День прошел неплохо. Мы сидели, смотрели на дрозда и много разговаривали. Ранку я промыл. Уже зарастает: крови больше нет, а по краям образовалась корка. Бублик хороший пес. Когда я промывал ранку, лежал смирно, даже не дернулся. Знал, что ему это на пользу.

– Еду нашли? – спросил я.

– Да, в холодильнике было жаркое. Почти все мы с Бубликом съели на обед, остатки я отдал ему на ужин, а себе яичницу состряпал. Мы ходили в курятник за яйцами. Собрали одиннадцать штук. – Хирам встал и медленно выпрямился во весь рост. – Раз уж вы здесь, я домой пойду. А утром вернусь. Проверю, как тут Бублик.

– Если есть другие дела, возвращаться не обязательно, – сказал я. – Мы сами о нем позаботимся.

– Дела-то у меня есть, – с достоинством ответил Хирам. – Дел всегда полно. Но я уже пообещал Бублику, что буду ухаживать за ним, пока не поправится. – Он спустился с крыльца и свернул было за угол, но остановился. – Совсем забыл. Я же курятник не запер. Надо бы запереть, чтобы скунс не забрался или лисица.

– Ступай, – сказал я. – Сам запру.

Глава 8

Гвалт поднялся такой, что от неожиданности я едва не слетел с кровати.

– Что такое? – сонно пробормотала Райла.

– В курятнике что-то не так.

– Здесь вообще принято спать по ночам? – недовольно поерзала она. – Вчера Бублик, сегодня куры…

– Это лиса, чтоб ее черти драли, – объяснил я. – Троих уже стащила. В курятнике не стенки, а решето, дырка на дырке.

Ночь оглашали вопли перепуганных кур. Я свесил ноги с кровати, нашарил и надел шлепанцы.

– Что будешь делать? – привстала Райла.

– На сей раз я ее пристрелю, – пообещал я. – Только свет не включай, не то спугнешь.

– Ночь на дворе, – сказала Райла. – Как ты лису увидишь?

– Сегодня полнолуние. Если она там, увижу.

В кухонной кладовке я взял дробовик и коробку патронов. Достал две штуки, зарядил оба ствола. В углу заскулил Бублик.

– Побудь здесь, – велел я ему. – И давай-ка потише. Всех лисиц мне распугаешь.

– Осторожнее, Эйза, – предупредила Райла, уже стоявшая на пороге гостиной.

– Не переживай. Ничего мне не сделается.

– Ты хоть оделся бы, – сказала она. – Нельзя же бегать за лисой в шлепанцах и пижамных штанах.

– Там тепло, – отмахнулся я.

– Может, роса уже выпала, ноги промочишь.

– Ничего страшного, – успокоил я Райлу. – Я ненадолго.

Было светло как днем. Прямо над домом зависла громадная золотая луна, и в мягком свете двор казался эфемерным, словно японская гравюра. В воздухе висел густой аромат сирени.

Куры раскудахтались, словно умалишенные. Рядом с курятником разрослась столистная роза; к ней я и направился, осторожно ступая по холодной, влажной, отяжелевшей траве (Райла была права насчет росы). Почему-то мне представлялось, что лиса вовсе не в курятнике, а затаилась в розовых кустах.

Я крался к ним с ружьем на изготовку и говорил себе: ну что за дурь? Лиса или в курятнике, или удрала в лес. С чего бы ей прятаться в розах?

Но я не мог отделаться от чувства… даже от уверенности, что лиса именно там, и спрашивал себя: откуда она вообще взялась, эта уверенность? С чего бы мне знать, где затаилась лиса?

Не успел я об этом подумать, как мне стало не до размышлений. Я даже удивиться не успел. Из розового куста на меня смотрела кошачья морда – усы, улыбка, немигающие совиные глаза, – прежде я ни разу не видел ее яснее и не рассматривал дольше, чем в ту ночь. Раньше я по большей части видел Чешира краем глаза, но теперь он таращился на меня из кустов. В белесом лунном свете я различал каждую черточку его лица, каждую волосинку его усов и понимал, что впервые вижу эти усы. До сей поры мне лишь казалось, что они есть; теперь же я в этом убедился.

Зачарованный, испуганный, но скорее зачарованный, чем испуганный, и думать забывший о какой-то там лисе, я подбирался к нему, не опуская ружья, хотя понимал, что стрелять не стану. Был уже близко (чутье подсказало, что я ближе, чем надо), но сделал еще один шаг и вдруг споткнулся – или мне показалось, что споткнулся, – а когда поймал равновесие, не увидел ни курятника, ни розового куста.

Я стоял на замшелом склоне, поросшем невысокой травой. Глянул вверх, увидел березовую рощу. Была уже не ночь; солнце светило вовсю, но почти не грело. Что касается Чешира, он тоже исчез.

Тут я услышал за спиной шелест травы и размеренный топот, обернулся посмотреть, кто там топочет и шелестит травой, и увидел существо высотой футов в десять – со сверкающими бивнями и длинным хоботом, качавшимся из стороны в сторону, будто маятник. Нас разделяли каких-то двенадцать футов, и существо шло прямо на меня.

Я побежал. Испуганным кроликом рванул вверх по склону, а останься я на месте, этот мастодонт растоптал бы меня, будто так оно и надо, потому что он не обращал на меня внимания. Вообще на меня не смотрел. Вышагивал заданным курсом, топал и шаркал по траве, твердо вознамерившись попасть из пункта А в пункт Б.

Мастодонт, подумал я. Господи боже, мастодонт!

Меня заклинило на одном слове: мастодонт, Мастодонт, МАСТОДОНТ. Из-за умопомрачительных размеров этого слова в голове не осталось свободного места. Я вжался в березу и замер. В заевшем сознании крутилось слово «мастодонт», а чудище тем временем свернуло вниз, к реке.

Сперва Бублик, подумал я, прихромал домой с фолсомским дротиком в ляжке, а теперь настал мой черед. Каким-то образом я проделал тот же путь, что и Бублик, как бы невероятно это ни звучало.

Я представил, как выгляжу со стороны: в шлепанцах, пижамных штанах и с двустволкой в руке.

Сюда меня завел временной тоннель – или тропинка, или дорога, – и этот чертов Чешир, вне всяких сомнений, как-то связан с затруднительным положением, в котором я оказался. И конечно же, он связан с путешествиями Бублика, его странствиями во времени. Что самое странное, перед тоннелем не было никакого знака, предупреждавшего, что сейчас я отправлюсь куда-то не туда.

Какой знак надо было высматривать? Мерцание в воздухе? Нет. Я точно помнил, что никакого мерцания не было.