День прошел в тревоге, мальчишки сбегали с работы, шепчась друг с другом и передавая слухи и домыслы от одного к другому. Продался австрийцам еще в Баре или раньше? И, если так, куда он их везет, может, не в США, а продаст работорговцам в Алжире? К вечеру страх стал паническим, спали плохо, наутро Стабб едва навел порядок, напомнив о долге. Иштван, всегда молчавший, вдруг возмутился – один за всех, – потребовал объяснений уже у старпома. Спросил, не поменял ли господин капитан маршрут следования. Стабб нахлестал его по щекам, холодно, размеренно, после чего потребовал заткнуться и работать – никаких перемен в маршруте не предвидится. Наказание получишь вечером.

После склянок Иштвана отхлестали прутом и отправили в кубрик приходить в себя. Но вот странно, несмотря на так и не прояснившееся положение, приютским стало легче. И в самом деле, еще несколько дней, всего ничего, они доберутся до берегов королевства, а там…

Три дня прошло в томительном ожидании. Судно проследовало мимо острова, вдали были видны скалистые уступы, остроглазый Ивица даже разглядел катера, курсировавшие у берега. Миновав Менорку, барк резко взял на юг, видимо, намереваясь пристать к какому-то еще из Балеарских островов. Прошли Мальорку, со стороны скалистой Драгоньеры, Форментеру, лениво купающуюся на ярком солнце, еще дальше.

Ивица под разными предлогами подольше задерживался в кают-компании, а стоило капитану и старпому покинуть ее, начинал лихорадочные поиски. Так нашел целую стопку «Обзервера», но какую-то странную, потрепанные листы за самое начало двадцатого века и даже конец девятнадцатого. Не подшивка, а разрозненные номера, покопавшись, он даты так и не нашел, только год, на некоторых месяц. Выходит, это ежемесячник? Но тогда почему его доставляют каждый день капитану? Да и откуда.

Горан с Борисом разбили барк на сектора, обшарили весь в поисках хоть какого-то приемника. Но ни скрытых антенн, ни тайных проводов, ни мимеографа, на котором могла прямо здесь, по сообщениям радио или телеграфа, печататься газета, они не нашли.

Вопрос отложили на потом – когда Ивица стал приносить известия о свержении короля Альфонсо Тринадцатого, вооруженных выступлениях на островах, мимо которых проплывал барк. Противостояние новоизбранному президенту Саморе стремительно усиливалось. Когда Форментера осталась за кормой, сперва в Астурии, а затем и по всей стране началось восстание. Последнее сообщение, полученное Ивицей из газеты, сообщало, что Италия вмешалась в гражданскую войну и захватила Мальорку. Эту статью Ивица прочитал насколько мог внимательно, благо время оказалось – в небольшой врезке внизу страницы рассказывалось, что за последние годы Италия в значительной степени расширила зоны влияния, захватив немало территорий: Ионические и Додеканесские острова, Корфу, Албанию, Далмацию, Сомали, Эфиопию, Эритрею… список вышел пугающим. Конечно, Англия и Франция могли похвастаться куда большими колониями, но не за такой срок и не в Европе. Да и не во время войны со столь мощным противником.

За стеной послышались шаги, у Ивицы оставались последние секунды, чтоб положить газету на место. Он и успел только глянуть на шапку «Обзервера», разглядеть дату издания, вздрогнув от неожиданности. Непонятную, нелогичную – май тридцать девятого года: «1939 a.d. May». Так и выскочил на палубу. Где столкнулся с Хоупом, бледным как рубашка, с искаженным лицом – он чем-то напомнил мальчугану скверного театрального актера, переигрывающего роль Мурада или Сулеймана.

Впрочем, все последние дни Хоуп выглядел худо. Если и показывался на глаза, то лишь для того, чтобы переговорить со старпомом и снова скрыться в каюте. Обеды стал пропускать, носить же еду капитану Ивице строго воспрещалось, это делал лично Стабб. Оставляя для мальчишки лишние минуты нахождения без присмотра в кают-компании: чем он и пользовался, когда охватывала безудержная, отчаянная смелость – старательно обшаривал помещение. Как в тот раз, когда нашел кипу старых номеров «Обзервера», или как сегодня, когда детально смог прочесть, пусть через слово, статью об основателе новой империи и великом председателе правительства Италии с неприятным лицом. Чем-то оно напомнило Ивице капитана, неприятно, до дрожи. Статья о премьере находилась на второй странице, паренек уж было решился перелистнуть, да шаги спугнули.

– Проклятая лохань! – ругнулся Хоуп, будто не видя Ивицу, но и не давая тому уйти. – Мы тут как в мышеловке. Не одна страна, так другая: не погромы, так революции. Нет, к черту их всех, идем в Алжир, – он глянул на помощника кока так, будто только его увидел. – Вам надо поразмять ноги, засиделись на корабле. А дальше в океан, только в океан, пропади эти моря и проливы пропадом.

Ивица содрогнулся. Алжиром его пугали давно, с времен тетки, вот ведь далекая французская колония, а дурная слава на всю Европу. Вздрогнув, он вдруг осмелился спросить у Хоупа об этом. Тот хохотнул.

– Мальчик, у меня и так недобор экипажа. Сам боюсь, как бы кого не стащили. Вот что, – вдруг наклонясь к нему, произнес он, – тебе ведь нравится здесь, вижу, нравится. Корабль у нас годный, и неважно, сколько ему стукнуло, экипаж спокойный. Подумай: может, останешься с нами? И друзей своих спроси. Подумай, – лицо приблизилось, Хоуп смотрел на него в упор, – время летит ох, как быстро. А я здесь всегда.

Паренек не заметил, как домчал до камбуза. Столкнулся с Гораном – ему сегодня ночью дежурить, капитан решил проверить мальчишек на пригодность, начав с заводилы. Принялся сбивчиво тараторить, позабыв про тарелки. Про Алжир, про рассказ капитана: Горан только плечами пожал.

– А по мне, почему бы нет. Место доброе, меня тут даже приветили. Посмотрим, как шторм пройдет, а то вдруг укачает, обидно перед сэром будет, – обращение к Хоупу в третьем лице в его устах звучало удивительно запанибратски. – И Иштван возражать не будет, он и в Подгорице никого не знал, кроме нас, на кой ему Нантакет… А когда сэр будет набирать, по прибытии или чуток позже? А ты сам? Ведь столько всего про корабли знаешь – и хоть бы раз себе помог. Ну что за дело, поваренок на кухне.

– В камбузе, – машинально поправил товарища Ивица и замолчал. В самом деле, в подгорицком приюте книги собирались больше на приключенческую тематику, а не только богословские трактаты и наставления старцев. Видно, прежний директор, да и сам господин Крстич старались хоть немного да потакать вкусам отроков, с малолетства оторванных от семьи и принужденных искать утешения в чем-то ином, кроме компании себе подобных. Стивенсон, Сабатини, Буссенар, Верн, Лондон, Миклухо-Маклай и другие авторы представляли новых друзей. Ивица особенно любил героев двух последних – одиночек, ищущих испытания для тела и спокойствия для души. Трудностей и в его жизни хватало с избытком, а за чтением можно представить, как, пусть нелегко, пусть непросто, но можно преодолеть их все, одну за другой. Больше всего имелось книг о море, они же и больше всего приходились по душе: потому, наверное, что у самого Ивицы путешествия на пароходе, до войны, с родителями, оставались самыми приятными воспоминаниями.

Не сказать, что его мечтания исполнились ныне – «Хоуп» походил на другой приют, для тех, кто постарше. Он не знал, что в его ждет в Нантакете, не особо верил в лучшее, как наверное, и все здесь, но предложение капитана оставило холодный отпечаток в душе. Да и Борис воспротивился

– Не буду я тут годы корячиться ни за грош. Из Нантакета махну в Нью-Йорк или Бостон, там, поди, работу получше сыскать можно, чем паруса трясти да канаты плести, – и усмехнулся собственному каламбуру.

Перед склянками Хоуп собрал экипаж. Был бледен, кусал губы. Словно получил еще одно послание, новую газету. Может, и так.

– Война расползается, – зло бросил он в матросов, оглянулся на Стабба. Тот стоял подле, на шканцах, изредка касаясь помятой куртки Хоупа, под которой виделась застиранная рубаха и кое-как повязанный шейный платок. Точно успокаивал этими прикосновениями. Капитана бурлило. – Вся лохань Средиземного моря ей охвачена. Америка пока не в войне, но не так давно крупно вляпалась, может вляпаться повторно. Я не знаю, как отреагируют на наш флаг, – махнул на изодранную полосатую тряпку с кругом звезд в синем крыже, – в Баре мне уже высказали пару ласковых. Я бы мог поднять испанский, это судно когда-то носило королевский штандарт, но сейчас там республика, а за неправильный флаг в любом порту могут вломить. Особенно ныне, – и прервав собственное, какое-то детское недовольство, продолжил: – Мы идем в Оран. Но если и там… поспешим.

Пробурчав последние слова, круто развернулся и бухнул дверью каюты. До самого порта его почти никто не видел. Да и не до него было – на следующий вечер Ивица утащил две газеты по настоятельному требованию Горана, который должен был сам своими глазами все увидеть и во всем разобраться.

«Бутафория», – буркнул поначалу Горан, заполучив номера, английский давался ему с трудом. Проще всего Борису, но тот, как всегда, когда просили, заломался. Пришлось напомнить, кто главный. Не совсем номера, пояснил тот, подборка статей с такого по такой-то месяц, потому газета и толстая, на тридцать две полосы. Может, капитан увлекается фантастикой? – тут много чего непонятного написано, особенно про передвижные цистерны с пушками, ракетные бомбардировки и много чего еще. «На Верна похоже», – произнес Ивица несколько разочарованно. И вспомнил, как господин учитель рассказывал: в Северной Америке любят фантастику, у них даже журналы такие выходят. Совсем другой мир, вот увидите, говорил не раз он. Иштван разглядывал номера последним, долго листал, прежде чем вернуть, пробурчал: «Все может быть». И добавил: «Я, наверное, останусь», сделав ударение на слове «наверное», чтоб стало понятно, с кем он теперь. Тем более, следующую ночь вахтовать ему.

Иштван вернулся поутру сосредоточенней обычного, на лице написано, что хочет многим поделиться. Но только натура не позволяла, оставшись один, Иштван забылся непамятным сном, а после разыскал Ивицу. Слова давались с трудом.

– Странный прибор видел. Что-то вроде шара. Господин капитан его каждую полночь проверяет, мне Вилл, рулевой, сказал. Не компас, не астролябия, там деления от одного до одной к тремстам шестидесяти пяти по кругу, вот так: один, одна вторая, одна треть, четверть… На «Кодак» похоже, помнишь, у господина учителя… – Ивица невольно вздрогнул, Иштван немедля продолжил: – Сам посмотришь, скоро тебе стоять.

– На скольких сейчас стоит? – вдруг спросил он. Иштван замялся.

– Одна двадцать четвертая.

– Как ты думаешь, насчет газеты, это правда? – приятель пожал плечами, и оба замолчали, не умея подобрать нужных слов. Ивице хотелось еще посидеть, но не получилось, так и разошлись, думая об одном, да порознь. Спускаясь в трюм, он видел, как Иштван подошел к борту и долго вглядывался в море, будто надеялся увидеть стремительно приближавшийся берег – барк шел ходко, крепчавший ветер раздувал паруса, подгоняя судно. Вечером перешел в шквал, но приказа снимать паруса или хотя бы брасопить реи не поступило. Судно рвалось на юг, подгоняемое колючим ветром. Поздней ночью на горизонте показалась земля, «Хоуп» буквально ворвался в порт.

Суета, шум, гам, матросы загрохотали коваными башмаками по палубам, стремительно взлетали по вантам, травили гики, выбирали фок и грот: судно теряло ход, истошно визжа под напором безумствовавшего ветра, направляясь к самому дальнему пирсу – бетонной скале, одиноко белевшей в свете быстро развидняющегося неба. Пара минут, начался и закончился восход, выпущенное из темницы светило стремительно поднималось по небу, спеша в зенит. Перед высыпавшими на палубу мальчишками открылась картина полупустого порта, чей век или уже прошел, или еще не настал: величавые портальные краны, сгрудившись, позванивали, жалуясь на долгий простой. Капитан крикнул портовым на скверном французском, его едва поняли, но швартовы приняли, сходни подали, кто-то из начальства поднялся на борт, объяснился, польстившись на золото, незамедлительно согласился на все и принялся отдавать распоряжения. Хоуп развернулся и стал командовать своими, новая беготня, в которой задействованы оказались все, включая и Стабба: старпом ушел в трюм и там руководил разгрузкой. Ивица уже не выбирался с кухни: капитан пригласил отобедать начпорта, а тот взял и свою семью и помощников, собственно, она семьей и являлась, так что коку и его поваренкам работы прибавилось вчетверо.

Все ждали вечера. Хоуп уже предупредил новиков: без его команды никто борт не покидает, только вечером, как работы стихнут. Но за работой мало кто смотрел на дразнящей устойчивой надежностью берег, нет времени: матросы меняли марсели и стаксели, принимали и найтовали груз. Хоуп распорядился с ходу сменить часть бегучего такелажа, пока хозяин Орана столь щедр. Истертые центнеры пеньки отправили в трюм на размотку.

К вечеру, когда гости убрались, экипаж едва держался на ногах. Зато Хоуп выбил у начпорта две недели спокойной стоянки, надо осмотреть судно от бушприта до кормы, проверить, поправить. Всем будет время прогуляться.

Наутро Ивица понес завтрак в кают-компанию, долго искал газету, так и не нашел, позвал капитана и старпома, чьи комнаты находились по разные стороны офицерской столовой, не дозвался. Услышал только странные сдавленные стенания из каюты Хоупа, мелькнула мысль, может, ему плохо. С сердцем, может, что, как у покойной матушки. Игла впилась в мозг, Ивица, не постучавшись, ворвался в каюту и замер. Хоуп сидел на кровати, покачивая головой, закрытой ладонями и…. плакал? Паренек уж не знал, что ему и делать.

Капитан поднял осоловевшие красные глаза, лицо багровело пятнами.

– Стабб ушел, – глухо изрек он. Встряхнул головой и болезненно куснул губы. – Еще ночью ушел в город.

– Надолго?

– Насовсем. Если ушел, то насовсем. Как я без него, что я… ведь он один тут взрослым, он мне с самого Бостона, с чаепития, он для меня всё. Не знаю, почему, не знаю, не знаю, – несколько раз повторил он, позабывшись, потом снова поглядел на закаменевшего Ивицу. – Не понимаешь? И я сначала не понимал. Видишь ли, мальчик, я тут, на корабле, с десяти лет обитаю. Не знаю даже, сколько лет прошло, сколько стран, морей, сколько. Самого себя не знаю. Первое, что помню: очнулся посреди океана, вцепившимся намертво в крышку рундука, ко мне подплывала лодка и люди махали, ободряли. Потом подняли на борт. Этот вот. Тогда «Хоуп» именовался иначе, неважно как, потом, когда я стал старше, намного старше, и прежний капитан ушел, я назвал его так – не в честь себя, я ведь лаже имени своего не знаю, да что имени, рода. Говорил на английском, вот и назвал «Надеждой». А как еще? Только ей и жив, – он поднялся, – Когда капитан ушел, было очень тяжко. Одному, среди таких же как я, пацанов, набранных по всем углам мира. Стабб стал мне как отец, он мудрый человек, он…. Он все-таки ушел.

Хоуп приблизился к Ивице, оглядел его с высоты своего роста.

– Сэр, я могу…

– Можешь. Идем. Новобранцам пора на берег, – и положив руку на плечо, повел Ивицу к борту. Сжав крепко, паренек съежился от боли, но виду старался не подавать.

Хоуп приказал созвать новобранцев, при этом Ивицу так и не отпустил, вгляделся в девятерых, вставших нестройным рядом перед ним, пробормотал негромко: «Мал у меня экипаж», – а затем разрешил сойти.

Единогласное «ура!» сотрясло судно – мальчишеские ноги в неудобных, не в размер, башмаках сотрясли сходни. Мчались по одному, по два, едва не падая на бетон пирса, норовя поскорее добраться до твердой земли, ощутить, почувствовать ее, прикоснуться. Ивица рванулся также, но захват не ослабевал. Хоуп очнулся.

– Иди, что ж ты, – и несильно толкнул в спину. Он побежал, споткнулся и замер у самых сходен. Там, на берегу, происходило что-то немыслимое. Сошедшие с корабля, начали стремительно прибавлять годы, проведенные в странствии, в считанные минуты возвращая позабытые дорогой десятки лет. Или не успевая потратить. Как Горан, что едва успел осмотреться по сторонам, как немедля истаял горсткой пепла, развеянного по ветру. Ивица будто услышал голос, прошелестевший в голове: взят вместе с Крстичами у Скадарского озера, погиб при попытке бежать. Еще один скончался в фильтрационном лагере от холеры. Другой, чуть позже, забит чернорубашечниками…

Невозможно оторвать взгляда, невозможно и смотреть. Ивица оглох и ослеп, не видел и не слышал. И нового захвата за плечо не почувствовал.

– Назад! – заорал Хоуп, что было сил. – Все на борт!

Подростки не успевали стареть. Двадцать лет, двадцать пять. Кто-то поехал освобождать Корфу, кто-то отправился на помощь республике в Испанию. Господин учитель воспитал достойных людей, свято верящих в идеалы братства и справедливости. Теперь за убеждения учителя им всем приходилось расплачиваться.

Борис и Иштван бросились к барку последними, кто еще оставался на пустынном пирсе. Иштван переселился в Венгрию, пытаясь хоть там найти родные корни. Его, убежденного коммуниста, сдали властям, обвинив в мятеже; по приказу регента Хорти Иштвана и еще двадцать сторонников расстреляли. Борис, единственный, кто обрел семью, переехал в Скопье, обзавелся собственным делом. После убийства усташами и болгарскими нацистами короля Александра Первого попал в сербский список как предатель своего народа; тяжело ранен во время погромов, а через три дня…

– Быстрее же, быстрее!

Борис споткнулся на последней ступеньке, грохнулся на пол барка, пятная его кровью. Ивица бросился к приятелю, нагнулся, пытаясь проверить пульс, щупая, но находя лишь тишину.

– Корабль Красного креста не дошел до Бара, – произнес Хоуп. – не то наткнулся на скалы, не то австрийцы потопили. Меня по дороге приняли за него, сообщили, я должен принять сирот и отвезти в Нантакет. Мне говорили о семидесяти, видимо, отпустили не всех. А раз так… мне нужен был экипаж. Первый раз останавливался во время войны, представить не мог, что она настолько затянется и затянет вас всех в жернова.

Борис вдруг резко поднял голову, Ивица даже отскочил в изумлении. Встряхнулся, поднимаясь на ноги – живой, невредимый. В чуждой одежде с чужой жизнью за плечами. И там, где никак не должен оказаться.

– Мне что, привиделось? – Хоуп кивнул.

– Ты умер и попал сюда. Я был должен отвезти тебя в Нантакет, но теперь ты точно преставишься, если сойдешь с барка. Тебе повезло, что успел подняться на борт до начала тридцать девятого.

– Значит, и газета, и что там Иштван наговорил про астролябию или как там…, – он вздрогнул всем телом, – говорил, все это… – Хоуп закивал.

– Я даже не знаю, сколько мне лет по времени судна. Двадцать, вряд ли больше. Последний раз я сходил с барка… задолго до Стабба и бостонского чаепития, – он наконец разжал руку на плече Ивицы. – Не будем ждать. Запасов много, денег на судне всегда найдется, так уж оно устроено, а куда плыть, узнаем из газет. Думаю, нам не стоит навещать Европу раньше, чем лет через пятьдесят. Но я надеюсь, вы будете отличной командой. Ведь я видел ваши жизни, – он замолчал, а затем, обернувшись, отдал сигнал к отплытию. Слова потонули в грохоте ботинок, эхом прозвучавшим над блеклыми от жары пустынными небесами.

К вечеру барк покинул акваторию Орана, а через несколько дней вышел в Атлантический океан.