Глава восьмая

Младшая женщина проснулась перед рассветом. Вылезла из дыры в полу, осторожно, чтобы не разбудить остальных. Лицо у нее осунулось, под глазами повисли бледные мешки. Что не удивительно: сирены воздушной тревоги выли почти всю ночь.

Женщина потерла усталые глаза – длинными и изящными, как у пианистки, пальцами. Мика вспомнил, как мать играла «Зеленые рукава» на пианино в гостиной. Она повторяла мелодию снова и снова, музыка уносилась вверх по лестнице к нему в спальню, и он зажимал уши подушкой, чтобы она не мешала спать. Что угодно отдал бы он сейчас, чтобы снова услышать «Зеленые рукава».

Женщина на цыпочках пошла в гостиную – точными рассчитанными движениями. В доме стояла тишина, только щебетали птицы в гнездах. В ванной комнате женщина обтерлась мокрым полотенцем. В какой-то момент она обернулась к нему, уронив бритву на пол. Посмотрела прямо на него, потом еще раз, и он не сомневался, что она ощутила его присутствие.

Женщина переоделась в мешковатую рабочую одежду, заколола волосы вверх и покрыла шарфом. Но он слишком хорошо ее рассмотрел, чтобы его могла обмануть эта уродливая маскировка. Пусть она придает себе невзрачный вид, но под этой тщательно сделанной маской скрывается женщина такой красоты, какой он в жизни не видел.

Когда она вышла из ванной, Мика думал, что она вернется в кухню, но она полезла наверх, в кладовую. В зарешеченные окна пробивался свет, делая комнату светло-серой. Здесь пахло как в пыльном багажном отсеке парохода, открытом впервые за многие годы.

Женщина преклонила колени перед двумя алтарями. Один был высотой футов пять и покрыт черной и золотой эмалью, другой поменьше, из необработанного дерева, потемневший от времени. Женщина спичкой подожгла благовония на высоком алтаре, сложила вместе ладони и склонила голову.

На портретах, перед которыми она молилась, были изображены японцы в военной форме. Мика дал им на глаз лет тридцать. У человека слева было лунообразное лицо и острый сосредоточенный взгляд. У второго лицо было худое, и на подбородке выделялся белый шрам.

Вернувшись вниз, женщина открыла дом. Отъехали со щелчком ширмы, и внутрь полился солнечный свет. Женщина вернулась в кухню и встала над ямой, глядя на спящую дочь. Опустившись на колени, она потрясла девочку за плечо и что-то ей тихо сказала. Остальные члены семьи тоже зашевелились, просыпаясь.

Приготовив на всех завтрак, женщина собрала две коробочки с обедом. Когда дочь доела свою порцию, женщина помогла ребенку одеться и убрать волосы. Дочь дважды обняла мать, и Мике это показалось трогательным. Потом мать и дочь собрали все постели и повесили их на перилах веранды. Когда они ушли внутрь, он остался снаружи. С юга донесся рокот, а за ним – громкий треск. Мике он напомнил о лесорубах, валящих гигантские сосны. Вдали над черепичными крышами поднималась желтая дымка. Такая же, какую он заметил накануне.

Женщина с девочкой вышли из дома. Девочка зевнула, и это заставило зевнуть и мать. С осунувшимися от усталости лицами они двинулись к калитке. Сперва Мика держался поодаль, потом вспомнил, что он для них невидим.

Когда женщина с девочкой вышли, движения в улицах и переулках почти не было, но постепенно там появлялось все больше людей. В основном женщин, одетых в одинаковые уродливые рабочие штаны. А где же разноцветные кимоно, которые он видел на фотографиях? Где элегантные дамы, волосы у которых распущены вдоль грациозных шей, на головах сооружены сложные прически, а бледную кожу защищают от солнца бумажные зонтики?

Женщина с дочерью останавливались несколько раз – приветствовать кого-то поклоном и улыбкой.

Дойдя до школы, женщина с усилием отпустила дочь, не отрывая взгляда от ее лица. Выражение муки на лице женщины напомнило Мике лица его родителей, когда они провожали его на войну.

В трамвае по дороге на завод женщина держала голову склоненной, только пару раз взглянув в проход, где стоял Мика. В Беллингэме он много раз ездил на трамвае, но здесь в нем царила какая-то гнетущая атмосфера. Пассажиры сутулились, глядя в пол. Он понимал их тревожность: в их империи горел город за городом. Станет ли следующей Хиросима?

На заводе женщина работала на токарном станке, который с высоким металлическим визгом сверлил стволы винтовок. Через какое-то время Мике надоело стоять на месте, и он решил осмотреть город. Выйдя наружу, он прищурился от яркого солнца, лицом почувствовав влагу окружающего его воздуха. На юго-западе ширился вверх от города желтый туман, пятная синее небо. Он оглянулся на обширную территорию завода. Почему это предприятие не было среди целей бомбежки с остальными частями Хиросимы? Все крупные наступления императорской армии начинались с погрузки войск из гавани Удзина, а сообщения, что Вторая армия Императора перенесла свой штаб в Хиросиму, давно уже циркулировали среди летных экипажей на Сайпане. Отчего верховное командование не прикажет атаковать город?

Мика спустился к реке, где на берегу сидел старый рыбак. Воздух нес запах соли и чего-то гниющего, вроде высыхающих водорослей. Вдали на горизонте высились контуры зданий, но здесь, вдали от сердца города, держалась тишина.

Оставив рыбака, Мика двинулся к гавани. Вода Внутреннего моря манила солнечной рябью. Там, где сливались река и море, парили на ветру черноголовые чайки. Над чайками чертила круги скопа, травянистую береговую линию патрулировал зеленовато-синий зимородок. Волны шлепались о берег, пенились возле ботинок Мики. Вдали, похожие на низкие облачка, виднелись два белых паруса. Темнокожие люди выгребали на лодках к открытой воде. Рыбаки.

Мика вспомнил последний выход на троллере дедушки Финна за семь месяцев до того, как разразилась война. Он только что закончил Вестерн-колледж, мечтал отдохнуть на каникулах и потом искать работу учителя. Ливай подумывал о переезде с семьей в Сиэтл, и братья знали, что это, быть может, последнее их совместное серьезное приключение.

Изначально предполагалось направиться на юг, в теплые калифорнийские воды, но когда дошли до мыса Флэттери, дедушка вдруг передумал, как часто поступают капитаны троллеров, и двинулся на север, к Внутреннему проходу Британской Колумбии.

– У Порта Александра чавыча просто кишит, – убежденно говорил он. И не им, соплякам, было сомневаться в правоте человека с шестидесятилетним опытом. Так что, пройдя через пролив Диксона в Аляскинский залив, они свернули к Порту Александра.

Утром четвертого дня их приветствовали тяжелые тучи цвета речных камней. Дедушка Финн принес к себе на мостик кружку кофе и твердый сухарь. С обветренным лицом и развевающейся из-под зюйдвестки серебряной гривой он был похож на викинга, идущего в набег.

Отпив глоток – пар заклубился вокруг ястребиного носа, – он заорал так, будто обращался к полному залу:

– Рыбаку мало знать только поверхность моря. Он еще должен понимать, что под ней. Скалы, готовые тебе днище распороть, подводные рифы, затонувшие коряги. Он знает этот скрытый ландшафт, как фермер знает свое поле. – Глотнув еще кофе, он добавил: – Жалко мне бедолаг, что ходят на работу с девяти до шести. Уж лучше целый день рыбачить под ледяным дождем, чем тот же день просидеть в конторе.

Влажный воздух нес запах древних мест, тайных пещер и входов, куда заглядывали воины тлинкитов, пока не пришли русские с пушками и оспой. Ожил, встряхнувшись, двигатель троллера, зарокотал горловым звуком, и дедушка Финн направил судно в бухту. Тут же его окружили морские птицы: черные белобрюхие буревестники и коричневые трубконосы, оседлавшие течение и орущие в предвкушении пира на выброшенных рыбьих внутренностях.

Мика и Ливай взялись за работу, опуская удилища и оставляя концы лесок в кокпите. Когда леску проводили через прищепку, к ней прицепляли свинцовое грузило, называемое пушечным ядром. Сперва опускали самые легкие грузила, потом двадцатипятифунтовые на основных лесках, потом цепляли поводцы с блеснами и наживкой. После выхода легких грузил начинали идти пятидесятифунтовые.

Установив сигнальные линии, Мика с братом устроились возле главного люка ждать дрожания удилищ, которое означало поклевку. Конденсированная влага жемчугом оседала на фальшборте. Стадо перелетных гусей разрезало небо, и их гоготанье эхом отдавалось в утренней тишине. Троллер шел на запад в низком тумане, укрывшим воду саваном, и казалось, что судно летит. Ливай усмехнулся, щелчком выбил из пачки сигарету.

– Вот это жизнь, да, братец?

Мика попытался прогнать это воспоминание, опустив руку в теплую воду Хиросимской бухты. Ему хотелось, чтобы Ливай оказался тут и было с кем поговорить. Хотелось домой, купаться в великолепии восхода на Водопадах, плавать в ледяной воде озера Уотком, бродить по центральным улицам Беллингэма, а больше всего – еще раз увидеть отца. Глядя на безмятежную бухту, Мика вздохнул.

– Да, это жизнь, Ливай. Мы оба мертвы, и ты бог знает где. А я – что я могу сказать? Вот что я получил за желание посмотреть Японию после войны. Могу ее смотреть сейчас сколько влезет.

Глава девятая

Весь день Мика изучал Хиросиму с целью собрать данные о военной мощи джапов. Он рассудил, что командование бомбардировочной авиации не отдало приказ об атаке на город из-за недостатка разведданных. Если он обнаружит местоположение укреплений противника и передаст эти данные в штаб на Сайпане, это может быть полезным.

Мика остановился посреди моста Айои и уставился на Мотоясу. Вчера еще он нацеливался на этот мост, а сейчас идет по нему дуновением ветра.

Он прошел вдоль извилистой набережной, засунув руки в карманы. У каждой реки в городе была каменная набережная. Доступ к воде обеспечивали лестницы. Над Выставочным центром неслись черные и серые тучи, туда и оттуда сновали мужчины, одетые по-западному.

Мика спустился к руслу. Там старуха привела девочку поиграть на песке. У моста стояла, нагнувшись, женщина и рвала траву на песке, складывая ее в корзину. Мика вспомнил, как бродил с бабушкой Молли по берегу Беллингэмской бухты, переворачивая зазубренные камни и обдирая об них руки, чтобы наловить мелких крабиков.

Он повернулся уходить, но тут чей-то голос крикнул ему:

– Эй, вы!

Японец в застегнутой на все пуговицы белой рубахе с длинными рукавами и джинсовых штанах стоял на палубе рыбачьей лодки, стоящей на якоре у пирса. И будто смотрел прямо на Мику. Мика двинулся к лестнице, и человек крикнул снова:

– Эй, американец! Сюда, к нам!

Мика повернулся к лодке.

– Вы меня видите?

– Вижу, конечно, – улыбнулся человек.

Мика двинулся к лодке. Боль кольнула кожу лба и разбежалась в стороны. Мысль об одиночестве наводила тоску, но мысль о компании других таких же беспокоила.

Рядом с тем, кто его позвал, сидел на бочке еще один японец, держа бутылку темного стекла. Обоим было где-то около тридцати лет, чуть больше или чуть меньше. У того, кто окликнул Мику, были короткие волосы, расчесанные на пробор, очки в черной оправе на переносице, а за стеклами – темные глаза, излучающие уверенность в себе. Похож на сотрудника университета, кожа светлая, руки без шрамов и мозолей.

Сидящий был одет в безрукавку и шорты. Широкие ссутуленные плечи заросли темной курчавой растительностью, нечистые волосы на слишком большой голове болтались, как плети плакучей ивы. У него было брюхо борца сумо и кожа оттенка желудя. Украшением медвежьих лап служили многочисленные шрамы на костяшках.

Обоих этих людей окружало странное синеватое сияние.

Мика залез на борт. Сампан качался и скрипел, река пошлепывала по деревянному корпусу. На мачте, торчащей посреди палубы из какой-то конструкции вроде детского игрушечного домика, был поставлен единственный парус.

Стоявший протянул руку:

– Фрэнк Нацумэ. Очень приятно. – Он кивнул на своего товарища по экипажу. – А этот олух – Ода Баба.

Ода приветственно поднял бутылку.

– Добро пожаловать, американец.

Мика пожал руку Фрэнку. Он не ожидал, что она будет теплой, а пожатие – крепким.

– Мика Лунд.

Фрэнк скрестил руки на груди:

– Мы видели вчера, как падал ваш самолет. Соболезнования по поводу ваших друзей.

– Война, – сказал Ода. – На войне люди гибнут.

Он рыгнул.

– Не обращай на Оду внимания, он груб от рождения. – Фрэнк показал на стоящую рядом бочку. – Присаживайся.

Мика опустился на бочку. Ниже по реке старуха и ребенок исчезли в темноте под мостом. Сверху протарахтел трамвай. Мика кашлянул.

– А как получается, что вы…

– Тебя видим?

Мика кивнул.

– Да потому что мы, как ты – мертвые.

– А, понятно.

– Ты думал, ты только один такой?

– Я не успел еще особо об этом подумать. – На той стороне реки кормилась в песке стайка белых птичек. – А почему я чувствую себя живым?

– Тебе еще многое предстоит узнать.

– Очень многое, – добавил Ода и снова приложился к бутылке.

– А все мои товарищи погибли в катастрофе?

– Сколько там экипажа у «Б-29»?

– Одиннадцать человек.

– Я насчитал десять хитодама.

– Хитодама?

Ода потер рукой щетину на подбородке.

– Да, он же не знает, что такое хитодама.

Фрэнк выпрямился.

– Конечно же! Какой я дурак. Когда человек умирает, его душа выходит из тела в виде синеватого шара света, который мы называем хитодама. Души твоих товарищей вылетели в сторону моря. Я полагаю, к месту последнего отдыха. Будь они японцами и буддистами, полетели бы на север к горе Осорэ на полуострове Симокита.

Мика приподнял левую бровь.

– А что это такое – гора Осорэ?

– Ты все время забываешь, что он не японец, – заметил Ода.

– Да, прошу прощения. Осорэ – это вулкан. Как учат некоторые буддисты, душа отправляется к вулкану Осорэ и через кратер входит в Чистые Земли.

– А что такое Чистые Земли?

– Что христиане называют Небесами?

Чайки парили возле мачты недалеко стоящей лодки, и крики их разносились над тихой рекой. Глядя на них, Мика вспомнил Беллингэм: родительский дом, выходящий окнами на бухту, бумажные и ткацкие фабрики, изрыгающие клубы дыма в серое небо, осенний ветерок, несущий аромат сосны, шишки перечной мяты в «Мороженом» у Муди, пока Ливай флиртует с девчонками.

– Но где мы? Это же не Небеса.

– Мы в Хиросиме.

– С чего мы здесь застряли?

– Я слишком большой грешник, чтобы меня можно было определить куда-нибудь еще, – ответил Ода.

Фрэнк встал, взялся за фальшборт, глядя на реку.

– Я умер в ноябре сорок третьего от тифа.

– Меня убила жена, – отозвался Ода.

– Она тебя нарочно убила?

– Расскажи ему правду, Ода-сан.

Ода пожал плечами:

– Что такое правда?

– Жена Оды застала его в постели со своей сестрой. Она побежала в кухню за ножом и гонялась за ним по всему дому. Сердце Оды не выдержало перегрузки.

– Я ее сестре одолжение сделал. Ее никто не хотел.

– И вот чем для тебя это кончилось.

Ода прижал бутылку к груди.

– Зато у меня хотя бы сакэ есть.

– Когда ты умер, Ода? – спросил Мика.

– Давно. До войны еще.

До Мики вдруг дошло, что он может застрять здесь навеки, и от этой мысли стало страшно.

– А ты откуда, Мика?

– Беллингэм.

Фрэнк выпрямился:

– Беллингэм… штат Вашингтон?

– Ты знаешь этот город?

– Ну а как же. Я родился и вырос в Сиэтле. Про Джапантаун слышал?

– Ты американец?

– Не меньше, чем Бейб Рут, – улыбнулся Фрэнк.

Мика почувствовал, что Фрэнк нравится ему все больше с каждой минутой.

– А есть тут еще американцы?

– В смысле японо-американцы?

Мика пожал плечами.

– Нас таких тысячи.

– Правда? Они сюда переехали после Перл-Харбора? – Фрэнк с трудом подавил улыбку. – Что я такого смешного сказал?

– Ты говоришь так, будто мы – враги Соединенных Штатов. Мы – лояльные американцы. В Хиросиму мы приехали по разным причинам: посетить родственников, учиться в университете и так далее. И застряли тут, когда разразилась война.

Мика обдумал услышанное. Японские граждане в Биллингэме заявили о своей верности Америке как раз перед тем, как их сослали в лагеря. Он им не верил, но в устах Фрэнка те же слова воспринимались иначе.

– Отец возил нас с братом в Сиэтл смотреть на игру «Рейниеров» на стадионе Сикса. А после игры водил нас в один ресторан в Джапантауне. Говорил, что у них лучшая лапша соба.

– Название ресторана не помнишь?

– Описать могу. Тесно, запах пряностей. Ман… что-то такое.

– «Манэки»?

– Да, точно.

Фрэнк просиял:

– Я всегда там ел.

Ода покачался на ногах:

– А я японец из Японии. Настоящий японец, не пришлый.

– Ну вот, начинается.

Фрэнк завел глаза к небу.

– А свою историю расскажешь, Ода? – спросил Мика.

– Мою историю?