Таквал принялся оживленно говорить с девочкой на языке агонов. Девочка отвечала, и у них как будто завязался диалог, но Тэра быстро поняла, что маленькая незнакомка лишь повторяет отдельные фразы собеседника. Постепенно воодушевление Таквала сошло на нет, уступив место глубокому замешательству.

– Она неправильно произносит слова? – спросила Тэра.

– Отнюдь. Она говорит так, будто выросла в моем родном племени. Я общался в Гондэ с некоторыми пленниками-дара, которые выучили степной язык, но они всегда говорили с причудливым акцентом, примерно как ты. А эта девочка произносит все так… словно бы родилась в Гондэ.

– Если бы она притворялась и обманывала вас, с Таквалом у нее бы этот номер не прошел, – обратилась Тэра к адмиралу Росо. – В нашей экспедиции никто не владеет в совершенстве языком степей и уж тем более не говорит на нем без акцента. Думаю, девочка в самом деле не знает человеческого языка, но прекрасно умеет подражать звукам.

– Полагаю, нужно заковать ее и отправить под стражу, – отчасти смягчившись, предложил адмирал Росо. – Мы не знаем, кто она такая и что у нее на уме. Вдруг шпионка? Или…

– Я не чувствую исходящей от нее угрозы, – перебила его Тэра, качая головой. – Иногда боги посылают непрошеных гостей, чтобы испытать нас.

Свет. Столько света. Столько пространства. Она не могла поверить, каким ярким и огромным может быть мир, сколько в нем всяких разных цветов и форм. Она была поражена.

Но тут она заметила в воде какие-то продолговатые предметы. Пригляделась. Они были той же формы, как она сама, и стало ясно, что они воспринимают мир так же, как она сама. Вот только они не шевелились. Да и вообще ничем не отличались от сломанных рей, разбитых бочонков, бултыхающихся кувшинов и густой белой пены на гребнях волн. От того длиннохвостого существа, которое плавало в холодной воде в трюме.

Они были мертвы.

Она оплакивала их. Разрушение вызывало у нее отвращение. Смерть – самое страшное, что есть на свете, и нет хуже зла, чем причинить смерть другому.

Вокруг были и другие существа одной с ней формы. Они не были мертвы. Они пели ей, но эти песни отличались от той, что она знала. В этих песнях слышались красота, любовь, тоска, понимание внутреннего устройства вещей, того, что крылось под поверхностью. Эти песни трогали сердце и ласкали его, заставляли легкие, глотку и язык трепетать от сопереживания. Она поняла, что смерть не приблизится к ней, покуда звуки пробуждают в ней эти чувства, а она сама пробуждает своими звуками чувства других.

И больше всего на свете ей захотелось научиться так петь.

Когда ремонтные работы на «Прогоняющей скорбь» были завершены, флотилия покинула водное кладбище и продолжила путь.

Экспедиция дара направилась на запад, а затем на юг, следуя океаническому течению. Все это время девочка училась говорить.

Тооф, Радия и Таквал учили ее языку степняков. Девочке предстояло жить в Укьу и Гондэ, а потому выглядело вполне логичным, что ей пригодится знание тамошних наречий. Тэра также приставила к девочке ученых мужей, которые обучали ее языку дара. В числе наставников был и возделыватель Радзутана Пон, которого остальные невольно зауважали, когда разошлись слухи о его отваге и находчивости: ведь именно он во время абордажа принял решение выпустить на городе-корабле гаринафина.

– Когда девочка научится говорить, – рассуждала Тэра, – то, быть может, расскажет нам, как оказалась здесь и что ей нужно.

Принцессе хотелось узнать, откуда взялась незнакомка, но у нее были дела поважнее. Впрочем, появление девочки позволило решить одну проблему, давно мучившую Тэру. Многие участники экспедиции, будучи людьми весьма образованными и заслуженными, неохотно учили язык степей. Они чересчур дорожили своей репутацией и принимали уважение окружающих как нечто само собой разумеющееся, а потому не желали заниматься столь пустяковыми, по их мнению, делами, опасаясь выставить себя глупыми или неспособными. Они считали, что им ни к чему осваивать язык варваров, прикладывать лишние усилия, чтобы выразить свои мысли. Да и вдобавок им не хотелось показаться беспомощными, как дети.

Даже самой Тэре приходилось бороться с подобными чувствами. Но она понимала, что нет такого мудреца, который во время учебы не попадал бы впросак.

А вот у девочки, ехавшей зайцем на их корабле, таких психологических преград не было, и участники экспедиции, присутствуя на уроках, предназначенных для маленькой незнакомки, учились вместе с ней.

Тэре пришло в голову, что для овладения новыми знаниями требуется забыть многое из того, что ты знал до этого.

Учителя, конечно же, нередко спорили между собой. Таквал и объездчики гаринафинов из числа льуку не могли решить, какому из степных наречий отдать предпочтение. Наставники, назначенные Тэрой, тоже были из разных областей Дара, и каждый настаивал, что именно его говор единственно правильный. Девочка, впрочем, успешно имитировала любые акценты и быстро научилась называть одни и те же предметы на разных наречиях.

Главные споры шли о том, какое имя дать найденышу.

– Нельзя же всю жизнь звать ее «девочкой», – заметил Радзутана. – Как говорил Поти Маджи: «Рэфигэрука кадаэ фа тикрую ко мапидатинэло», то есть: «Надлежащее имя есть первый шаг к познанию».

– Право выбрать для нее имя должно принадлежать людям степей, – заявил Таквал, – ибо состояние девочки стало понятно лишь тогда, когда она заговорила на нашем языке. Давайте назовем ее Рьояной, в честь Торьояны, милосердного бога целителей. Пусть она станет первым вестником целительного ветра, что неминуемо придет в сте́пи.

Тооф и Радия дружно поддержали его. Наро льуку еще на городе-корабле прониклись симпатией к принцу агонов, а Таквал, в свою очередь, настоял, чтобы им разрешили обучать девочку их (по большей части) общему языку. Теперь пленникам было позволено относительно свободно ходить по «Прогоняющей скорбь».

Предложение Таквала было весьма удачным. Принц выбрал не воинственное имя, отсылающее к грядущему противостоянию льуку и агонов, о неизбежности которого можно было судить столь же уверенно, сколь о том, что океаническое течение доставит их к месту назначения. Он решил отметить таким образом период относительного мира и покоя.

– Почему это мы должны называть ее варвар… именем, которого не существует в классическом ано? – возразил Радзутана. – Она родом из Дара. Лучше дадим ей имя в честь Луто, бога мудрости, и будем звать Йемилуто. Пусть она станет предвестником просвещения, которого так долго ждали жители степей.

– С чего это вы взяли, что девочка родом из Дара? – парировал Таквал. Он заметил, что Радзутана едва не допустил в своей речи оскорбление, и разгневался.

– Но… ее ведь нашли на этом корабле, – ответил ученый. – Откуда же еще ей быть?

– Мы тоже находимся на этом корабле, – вставила Радия. – По крайней мере, сейчас. По вашей логике, мы теперь тоже из Дара?

Тооф и Радия презирали Радзутану за то, что он стал виновником гибели Таны, и ни в чем с ним не соглашались.

– Ну не из Укьу или Гондэ же она сюда приплыла! – скептически отозвался возделыватель. – Это выглядит неправдоподобно.

– А чем ваши домыслы лучше? – парировала Радия. – Мы не знаем, откуда девочка, но она говорит на идеальном льуку.

– Торьо.

Все повернулись к девочке, которая указывала на себя.

– Торьо, – повторила она.

– Но у дара нет такого имени! – фыркнул Радзутана. – Я даже не знаю, как записать его логограммами.

– У льуку тоже, – проговорила Радия. – Звучит как-то по-варварски.

– И у агонов нет, – сказал Таквал. – Но, по-моему, звучит… неплохо.

– Что ж, раз мы не знаем ни ее родителей, ни других предков, то единственная, кто может дать имя Торьо, – это сама Торьо, – заметила Тэра. – Поскольку девочка не льуку, не агонянка и не дара, то пусть сама определяется, кто она такая.

«Меня зовут Торьо. Я плыву на корабле „Прогоняющая скорбь“. Я живая».

Она повторяла это про себя; сперва на двух наречиях степного языка, затем на множестве наречий дара и, наконец, на смеси слов и грамматических форм из всех этих языков. Она ощупывала слоги языком, как ощупывала руками поверхности предметов, найденных в трюме: мягкий мех мертвой крысы, обжигающий холод морской воды, острые края необработанного дерева.

В материальном мире у всего были имена; из имен сооружались также и нематериальные конструкции. Умение рассуждать и чувствовать при помощи этих конструкций, переводить в мысли свет и тени, звуки и запахи, вкус и осязание казалось Торьо величайшим волшебством.

Разумеется, как и умение говорить – придавать форму дыханию при помощи губ и языка, артикулировать, собирать звуки в слоги, составлять из предложений словесную песню, исполнять написанную мысленно музыку на живом инструменте своего тела.

Еще чудеснее было умение слушать, без которого невозможно доносить свою музыку до других, заставлять другие тела сочувственно трепетать, позволять другим разумам увидеть, услышать, понюхать, попробовать на ощупь и на вкус то, что видела, слышала, обоняла, трогала и пробовала ты сама.

При помощи речи она узнавала содержимое другого разума, примеряла на себя окружающий мир, сохраняла воспоминания, многократно проговаривая настоящее, и то постепенно становилось прошлым, теряя яркость и живость до тех пор, пока от него не оставались одни лишь слова. Но стоило ей вновь произнести эти слова, как воспоминания оживали.

Волшебство речи было эфемерным: оно исчезало, как только слова были услышаны. Все, что ты произносишь, умирает сразу после рождения. Жить – значит дышать, а быть человеком – значит мыслить. Таким образом, речь, будучи дыханием мысли, была смертна, как и сам говорящий. Речь невозможно удержать на месте, как ни старайся.

За это Торьо любила ее еще сильнее.

Флотилия шла по океаническому течению тем же путем, которым десятилетия назад к берегам Укьу и Гондэ направлялся Луан Цзиа.

Ученые ежедневно изучали положение звезд, проводили измерения и отмечали в дневниках все чудеса, что видели вокруг. Сами забиралась в «воронье гнездо» на мачте, чтобы зарисовать пускающих фонтаны китов. В сети матросов то и дело попадались невиданные доселе рыбы, креветки, медузы, морские звезды, а изредка даже мелкие киты и акулы, которые не водились ни в Дара, ни в Укьу-Гондэ. Художники, гончары, мастера, работающие с керамикой, и резчики искали, куда приложить руки, и в конце концов тоже занялись зарисовками и сооружением анатомических моделей. Радзутана придумывал новым видам вычурные имена, записывая их классическими логограммами. Онэ ги офэго гинпен захугара («развевающийся гинпенский кушак» – медуза с очень длинными щупальцами), крупа ковин («тусклый глаз» – весьма устрашающего вида рыба с непропорционально большими глазами), джиджимору ви туто рэ визэта («скрипучая прялка увядшего бога» – вероятно, неизвестная прежде разновидность водорослей, поставившая ученых в тупик) и так далее.

Большинство моряков, впрочем, предпочитали оценивать эти новые дары моря с гастрономической точки зрения. В этом деле тон задавали капитан Нмэджи Гон и командор Типо То. Они испробовали все доступные способы приготовления этих незнакомых существ и называли их по вкусу: «рыба-вонючка», «щипучее желе», «морской чернослив» и тому подобное.

Как правило, чревоугоднические названия оказывались популярнее, из-за чего Радзутана Пон постоянно страдал и проклинал недостаточную утонченность своих товарищей.

Учеба Торьо шла бойко, и она уже могла легко объясниться с любым членом команды, будь то льуку, дара или агон. Некоторые моряки тоже делали успехи, но никто не мог тягаться с девочкой в овладении языками, и особенно в умении безошибочно воспроизводить любой акцент.

Торьо удивляла моряков рассказами о том, как она выживала в трюме, питалась едой, принесенной крысами, и редкими рыбешками, пойманными в набравшейся туда воде. В историю о том, что шубу ей тоже принесли мохнатые грызуны, верили далеко не все, но никто не упрекал девочку во лжи: все были привычны к рыбацким байкам, в которых не обходилось без преувеличений. Однако Торьо так и не могла вспомнить, как попала на корабль. Не помнила она ни своих родителей, ни откуда была родом – вообще ничего, что происходило с ней до тех пор, пока она не очутилась в трюме. Она как будто появилась из ниоткуда.

– Знаете, что бы я сейчас с удовольствием съел? – произнес как-то Тооф, когда группа доморощенных лингвистов расположилась на баке после очередного урока. Солнце стояло высоко, на небе не было ни облачка, паруса слабо колыхались на прохладном ветру.

– И что же? – спросил капитан Гон, приглядывавший за тем, как моряки устанавливали на баке жаровню, чтобы приготовить новый улов.

– Муфлонью губку, – ответил Тооф.

– О, и я тоже, – согласилась Радия.

Даже Таквал кивнул и облизнул губы.

– А как вы ее готовите? – заинтересовался капитан Гон.

Находясь рядом с Торьо, они общались на смеси разных языков, при этом льуку и агоны старались как можно больше говорить на дара, а наставники-дара – на языке степей.

– Горячей, – ответил Тооф, – прямо в жбане, не извлекая.

– Холодной, – ответила Радия. – Тонко нарезанной, в собственном соку.

– Сушеной, – ответил Таквал. – Лучше соленой, хотя и сладкая тоже ничего.

– Только агону может прийти в голову засушить муфлонью губку. – Тооф усмехнулся.

– Только льуку может прийти в голову сожрать все самому, не поделившись с соплеменниками, не ходившими на охоту, – парировал Таквал.

– Э-э-э… А где вообще берут эту муфлонью губку? – Капитан Гон озвучил вопрос, волновавший всех дара.

Тооф и Радия, еще достаточно плохо владевшие языком дара, порой совершали вопиющие ошибки. Гон не был уверен, что Тооф произнес правильные слова.

Трое любителей муфлоньих губок разом повернулись к капитану.

– Вы что, звериные губки не едите? – удивилась Радия. – Это же самое вкусное!

– Может, и едим, – раздраженно бросил капитан Гон. – Знать бы еще, что вы имеете в виду!

– Самые вкусные губки, будь то муфлоньи, оленьи или коровьи, получаются, если не извлекать губку наружу, а готовить прямо в черепушке, как в котелке, на углях, – ответил Тооф и жадно сглотнул, вспоминая свой любимый деликатес. – Потом нужно немножко ее посолить, плеснуть пару плошек кактусового сока и есть роговой ложкой.

– То есть «губкой» вы именуете… муфлоньи мозги? – Командор То аж побелела.

– Ну да! – подтвердила Радия. – Но за едой их никто мозгами не называет. Это самая питательная часть животного. Тооф совершенно напрасно считает, что губку нужно есть горячей. Надо вынуть ее и тонко нарезать острым каменным ножом. Есть лучше всего сырой, чтобы не перебить вкус приправами. Разве что в кровь можно макнуть. Губка, разумеется, должна быть очень свежей. В идеале ее надо достать, пока у муфлона сердце еще бьется.

– Какое варварство! – воскликнула командор То.

– Что в этом варварского? – не понял Таквал.

– Есть мозги муфлона, пока его сердце еще бьется… – Командора То едва не стошнило от одной лишь мысли об этом.

– Вы что, не забиваете животных на мясо? – удивилась Радия.

– Забиваем, – кривясь от отвращения, ответил капитан Гон, – но нам это не доставляет удовольствия.

– Ученые и добродетельные мужи, особенно возделыватели, даже близко не подходят к кухне, – добавил Радзутана. – Моралист Поти Маджи говорил, что истинной добродетели можно достичь, только держась подальше от тесака и разделочной доски, от кровавой скотобойни и дымящейся сковороды. Лицезрея смерть таким образом, чувствительная душа, стремящаяся к росту и развитию, оказывается запятнана.

– Выходит, ученые и добродетельные мужи должны голодать? – уточнил Таквал.